Кроме Дживана, в пустом троллейбусе есть ещё один человек. Это женщина. Она смотрит в окно. Приблизившись, он узнаёт в ней свою жену. Во сне они незнакомы — и в то же время это его жена. Лицо Джулии исхудало и потемнело, но её красота, как когда-то давно, обжигает его. Он опускается перед ней на колени и горячо говорит об ошибках, которые он совершил; об изменах; о бездарно потерянном времени; о том, что теперь всё будет иначе. Дживан уверен, что она не сможет сопротивляться его порыву, его пламенной искренности — и вдруг понимает, что перепутал: вместо Джулии ему кивает Тамара — тоже смуглая, тоже черноволосая, но всё-таки — как он мог обознаться? Не зная, как выйти из этого неудобного коленопреклонённого положения, он автоматически продолжает что-то говорить, придвигаясь к Тамаре поближе, обращает внимание на её сильные, хорошо вылепленные икры… Внезапно женщина вскакивает и в гневе бьёт по стеклу троллейбуса — это снова жена: он назвал её чужим именем. Не успевает Дживан снисходительно усмехнуться: неужели она думает своим тонкокостным аристократическим кулачком повредить глубоководное непробиваемое стекло, — как стекло тотчас проламывается, внутрь троллейбуса обрушивается пучина чёрной воды, и Дживан просыпается от удара.
Ударившись лбом, Дживан вздрагивает, выпрямляется в страхе, не понимая, где он находится и что это такое, винтообразное, в чёрную крапинку, медленно поворачивается, проникает, сжимает правую часть головы…
В следующее мгновение Дживан осознаёт, что винтом закручена липкая лента, а чёрные крапинки — это мухи… Уже давно осень, а ловушку для мух до сих пор не сняли.
Он сидит за столом на санитарском посту. Тётя Шура взбивает подушку. Дживан помнит, как она начинала стелить себе постель на кушетке. Значит, проспал считаные секунды. Как это происходит в сознании, что за секунды снятся такие длинные сны, а проскользнувшее за день всплывает всё сразу, в подробностях и деталях, — но если начать пересказывать, то придётся долго и скучно описывать и объяснять событие за событием…
Скобари. Тёмные, красные. «А чё пиво сосёшь?..» Злость, обида: сильный удар, хруст… Нет, этого не было, это осталось в мечтах. Вместо схватки — плавные пассы тореадора, звонок Тамаре…
Пятно на белой двери.
Очередь за лекарствами. Серые, мутные, неразличимые лица, склеивающиеся в сплошную кашу…
Костя. Стоит на одной ноге. Разглагольствует про Икара. Денис бросается на него и кусает в плечо. Атака гризли. «Сохранные» и санитарка скопом наваливаются на Дениса, заламывают ему руки, вяжут. Денис кусается, ему прижимают голову… Как нельзя более кстати в руках у Дживана шприц с болтушкой для Славика: дроперидол с амитриптилином. Этот шприц он и вкатывает Денису прямо через пижаму. Потом, когда Денис уже зафиксирован вязками, добавляет двадцаточку сибазона. Славику тоже укол. И, за компанию, Косте — чтобы легче пережил стресс… Вскоре все трое спят.
Тамара опять предлагает Дживану зайти выпить рюмочку «Васпуракана». Может быть, и зайдёт. Тяжело на душе… отчего? Что-то было неправильное, ошибка… Измена, подмена… Дождь шумит за окном…
А, вот же! Он должен был найти поджигателя, пиромана. Но не нашёл. И никто не нашёл бы. Задача была изначально невыполнимая. Как найти, если это не люди, а каша, размазня с лузгой, с шелухой, пустые мятые оболочки… Не за что ухватиться, не на что опереться…
Почему-то сейчас почти безразлично: нашёл поджигателя, нет… Отчего так тошно?
Стриженая голова. Маленькие блестящие плешинки, штришки — шрамы. «Почему жизнь неважная?..»
А действительно, почему?
Он так старался держать спину прямо. Почему же девушка с яркими глазками достаётся щенку? И Таормина — щенку… Где это вообще, Таормина? Кругом вата, блёклая плесень: если наступишь, то провалишься по колено, по пояс, и станешь тонуть, как в воде… Дождь шуршит. Откуда-то тянет слабый сквозняк, сонная лента колышется, поворачивается винтом: всё пропало… пропало…
Ф-фух! Дживан решительно поднимается, выпрямляется. Хватит! Всё это — просто физическая усталость. Не поел по-людски, не поспал, только гаирмахался двое суток — кто не устал бы? Двадцатилетний устал бы. Дживан бы ещё посмотрел на такого двадцатилетнего. Ничего! Просто надо встряхнуться.
Тётя Шура, кряхтя, выметает землю из-под кушетки, ворчит:
— Фикус разбил… каз-зёл…
В третьей палате Денис спит мёртвым сном. Лежит навзничь, дышит, подхрипывая. В палате жарко. Потолок провисает. Письмена, выцарапанные на спинках коек, напоминают индейские пиктограммы, особенно в полутьме. Кровати стоят едва не вплотную. Мизерабли спят без одеял: в пижамах, в больничном белье.
Стоны, вздохи, шорох дождя за окном, пружины щёлкают, когда один из больных, Аксентьев, резким движением переваливается на бок, свешивается, прикасается к полу и, растопырив пальцы, вымеряет на полу какие-то углы — постепенно сползает с койки, сползает… Дживан подходит к нему: «Ляг на место». Аксентьев бухается назад. Смотрит вверх, в потолок. Разводит руки, как будто обхватывает, обнимает что-то большое, шевелит пальцами, складывает их в куриную лапку…
В коридоре кто-то, подшаркивая, проходит мимо открытой двери в палату. Через минуту из-за стены слышно: льётся вода, наполняет пластиковую бутылку.
В соседней палате Костя спит таким же мёртвым сном, как Денис. Шаркая, входит широкоплечий старик с надменным лицом, Софияник. Ставит рядом с кроватью бутылку и полуложится — или, может быть, полусадится: железная спинка оказывается у него под затылком. Софияник не подкладывает под голову ни подушку, ни руку, ни сложенную пижаму — основанием черепа опирается на голую металлическую дугу. Нормальный человек не выдержал бы пяти минут: Софияник так просиживает целые дни, неподвижно глядя перед собой. Лет двадцать тому назад он задушил жену. Несколько лет провёл в тюремных больницах.
— Когда мама приедет? — доносится из полутьмы.
— Завтра. Спи.
— Спать? Спокойно лежать? — Мамке требуется инструкция.
— Спи спокойно.
Дживан вспоминает, что собственной жене так и не позвонил. Ну, теперь до завтра.
Надо, чтобы Тамара поговорила с котельной. В коридоре немного прохладнее — но тоже душно. У инфанта ко лбу прилипли влажные волосы. Глаза закрыты. Однако Дживану тревожно: со злобой думает, что паршивцу тоже не помешала бы пара кубиков сибазона.
Вслед за злобой опять накатывает тоска. Что с ним творится? Скорей коньяку.
Дживан спешит закончить обход. Заглядывает в надзорку — и сразу видит перед собой Гасю. Тот стоит в странной позе. Одной слоновьей ногой на полу, а другой — коленом левой ноги — упирается в раму кровати. Неимоверно медленно, медленно, как какое-то экзотическое животное (бегемот? хамелеон?..) — начинает переносить вес, склоняясь к постели ниже, ниже… Дживан смотрит на Гасю и думает: вот его абсолютная противоположность. Он, Дживан, — крепко сбитый, компактный, лёгкий, быстрый. Гася — чудовищного размера, при этом бессильный. У Дживана острый язык, отточенные формулировки. У Гаси мутизм (возможно, на почве гидроцефалии): он вообще не в состоянии разговаривать. У Дживана было множество женщин — у Гаси отсутствует половое влечение. Дживан в свои сорок лет наслаждается идеальным здоровьем, живёт полной жизнью — Гася практически расползается, распадается, причём не только психически, а буквально: у него так называемая диабетическая стопа, как с ним ни бьются, уже налицо некроз…
Полковник стонет и бьёт кулаком в стену.
— Хорош долбить! — цыкает Виля.
— У него ноги печёт, — вполголоса объясняет новенький.
— Задолбал уже. До́лбит и до́лбит. Дживан Грандович!
— Тихо. Я подойду.
Протискиваясь мимо Гаси, Дживан придерживается за него. Удивительно: он не испытывает брезгливости, прикасаясь к Гасиной туше, — даже наоборот, чувствует что-то вроде симпатии, как будто Гася ему не чужой. «Не отдам тебя в Колываново». В сущности, Дживан — сейчас единственный человек в мире, который может спасти Гасе жизнь. В любом случае Гасе осталось недолго, но во власти Дживана — дать ему отсрочку. Это сильное ощущение. Дживан выпрямляет спину.
— Дживан Грандович, как там с моим вопросом?
— С каким вопросом?
Виля молчит.
— Максим, послушай, что ты мне голову морочишь на ночь глядя? Спи давай.
— Ну, смотрите сами.
— Что-о?
— Говорю, понял вас.
— Завтра решим.
Виля глухо молчит.
Тем временем Гася наконец завалился всей тушей на свою койку (пружины скрипят под тяжестью) и медленно-медленно начинает втягивать ногу… Ленивец! Вот на кого похож Гася: на раздувшегося ленивца! Дживан улыбается. На обратном пути останавливается у койки Полковника, сворачивает полковничье одеяло в рулон и подпихивает эту скатку Полковнику под колени.
Тётя Шура уже улеглась. Дживан моет руки над раковиной. Тётя Шура ворочается, приминает подушку, зевает. Дживан чувствует её мясной запах. А у Тамары сейчас форточка приоткрыта, прохладно, немного пахнет дождём, пятнадцатилетний коньяк…
— Иди, Дживан Грандович, я послежу, — с раздражением говорит тётя Шура.
Ага, последишь ты… Будешь храпеть до утра, не добудишься… Ладно, одну рюмочку и назад. Иначе не высидит эту ночь. Нужен маленький допинг.
— Спокойного дежурства, — говорит Дживан санитарке (желать «спокойной ночи» не принято).
Тётя Шура ворчит в ответ что-то нечленораздельное.
Решено. Да. Две рюмки — и сразу назад.
…— Я приведу красноречивый пример. У нас в Карабахе было село Чардахлу. Там…
— Чер-да-?..
— Чар-да-хлу́. Оттуда вышло двенадцать генералов — три царских и девять советских. И два маршала! Вы можете себе такое представить?
— У нас тоже маршал был, Рокоссовский…
— Один. На стотысячный город. А здесь — деревня! Село в горах. Дюжина генералов, два маршала. Амазасп Бабаджанян, главный маршал бронетанковых войск. А кто второй? Назовите второго! …Ну как же, Тамара Михайловна? Разумеется, Баграмян! Ованес Хачатурович Баграмян…
Большая бутылка наполовину пуста. Дживан и Тамара сидят на диване. Рядом журнальный столик. Верхний свет выключен, горит настольная лампа. Полумрак льстит Тамаре, она выглядит молодо, пряди выбились, глаза блестят.