Нет человека, который хуже меня разбирался бы в электротехнике (как и во всём житейски-утилитарном), — но, сдаётся, произошло нечто странное. Во-первых, меня должно было дёрнуть током. И во-вторых — повторю, я ни в чём этом узкопредметном не разбираюсь, но мне кажется, что должны были вылететь пробки, — нет, свет не погас. Случилось другое. Из пирамидки вывинтился голубой праздничный огонёк, облизнул шпильку — и превратился в обычный оранжево-жёлтый огонь, потому что сразу же загорелось моё покрывало, скрученная шерстяными колбасками бахрома.
Я торжествующе оглянулся, но Виталика в комнате не оказалось. Бахрома застелилась довольно густым белым дымом. Только в этот момент мне впервые пришло в голову, что в моём начинании был некий изъян. Приключение удалось на славу — и всё же какую-то мелочь я вроде бы упустил…
Но по-настоящему трагическая ошибка произошла, когда ты вбежала в комнату. Да, да, ошибка гораздо худшая, чем даже вся эта затея со шпилькой. Дело в том, что, вбегая ко мне, ты так неестественно, так театрально кричала, трясла руками — точно каратист, чёрный пояс двенадцатый дан, с криком «кийя!» разбивающий одновременно двумя руками две кирпичные башни, ты так энергично и весело колотила и правой и левой, так это у тебя получалось азартно, задорно, так залихватски, что… я не обманываю тебя!.. я подумал, ты шутишь, и закатился смехом.
Ты сграбастала шнур удлинителя и дёрнула с такой силой, что выломала из стены всю розетку. Гости сразу ушли. Ты курила — прямо здесь, не на кухне, а в комнате, где я делал уроки, жил, спал, болел… Это значило, что мир перевернулся, произошла катастрофа. Розетка криво болталась на проводках.
— Тебе было смешно?
Твой голос казался почти спокойным, как будто ничего фатального не случилось, — но я боялся поверить.
— Смешно тебе было?
…Было ли мне смешно, когда я засмеялся? Естественно, да: я засмеялся, потому что мне было смешно. Мне было смешно, поэтому я засмеялся. Я не понимал смысл вопроса.
— Что мнёшься?
Ах, вот! вот! Наверное, ты спрашивала меня: хорошо ли, что я засмеялся? Считаю ли я сейчас, что, смеясь, я поступал хорошо? Нет, конечно же, нет! Это было плохо, ужасно плохо и непростительно!
— Нет…
— Не шелести. Говори, чтоб я слышала.
— Нет!
— Что́ «нет»?
— Не смешно…
— Громче.
— Мне было не смешно.
— Врёшь, врёшь! Всегда врёшь! Посмотри на меня! Видишь руки? Вот, видишь пальцы? Вот, вот!! Что морду воротишь? Смотри! Мальдито сэас, мокосо, каброн, дрянь, паршивец, смотри! Все исколоты все, вся исколота, к врачу времени нет, на больных ногах целый день, для себя? Для себя?! Не сопи, дрянь такая! У меня сахар двадцать, колочусь, с двумя высшими образованиями, ке мьерда, а? Пор ке коньо? С утра до ночи строчу тряпки, мьерда: вот, руки видишь мои?! Некрасиво? Смешно? Не дави слезу, не дави! Дрянь паршивая, мальдито сэас! Ты что́ наделал тут? Вот, вот, вот, — ты несколько раз ткнула в зияющую, обугленную залысину посреди моего покрывала, — ты здесь что сделал, а?! Это что здесь такое? А?
— Извини…
— Громче!
— Пожалуйста, извини…
— Ах, умница! Здо́рово как придумал! Какой молодец, да? «Извини» — иди мамита аль мар, да? арар эн эль мар! Гладки-взятки, да? Всё, да? Нет, милый мой, так не бывает, теперь поздно, всё! Так позорить мать! Нет, ты же весь такой умный, начитанный, энциклопедии — объясни мне, как же это так можно позорить мать? Ты Гарсия! За что ты меня так позоришь?! Что мнёшься?
— …
— Громче! Что?!
— …В туалет…
— Потерпи, ничего! Мне свинарник устроил тут! — Ты стащила с кровати обугленное покрывало и тыкала в меня. — Что я буду теперь с этим, что? «Купит новое», да? «Мамита купит»? Да? Поработает, заработает? Что же ты за человек такой вырос? Что за паршивец, а? Что за дрянь такая бессовестная? Или ты идиот? Может, ты идиот просто? А? Отвечай! Идиот?
— Да…
— Не смей!! — Ты так завизжала и так неожиданно дёрнулась на меня, что я — но, честное слово, без умысла, инстинктивно я отшатнулся и ещё приподнял одну руку, как бы защищаясь… Может быть, здесь действительно был и наигрыш — то есть самая-самая малость наигрыша, чтобы ты меня пожалела?.. Нет, честное слово, всё случилось непреднамеренно, само собой…
— Ах, избили, убили! Ах, бьют его! Избивают! Ручкой он прикрывается, дрянь! Что ты цирк мне устраиваешь?.. Издеваешься надо мной, мокосо, каброн, дрянь такая! Ты понимаешь, у меня сахар, дрянь?! Ты можешь это понять или нет?! Я одна колочусь! У меня сахар двадцать, выплясываю! Перед кем?! Ах, Эльвира Михална то, Эльвира Михална сё, беса ми куло пута, чайку-кофейку не желаете, для себя?.. Для себя? Для себя это делаю? Для себя?! Всё ему, всё ему, всё, последний клочок!.. Больная насквозь… не реветь! Раньше надо было реветь, теперь поздно! Как баба! Баба! Подбери сопли свои сейчас же! Рыцарей рисовать — молодец, — латы… Какой ты Гарсия? Ты баба сопливая! Посмотри на себя — не противно? А? Нет? Самому не противно? Хватит вертеть это! Нормально стой!..
Ничего не поправить. Темно.
Я старался ложиться не посередине кровати, а с краю. Чтобы деревянная рама была под рёбрами. И чтобы было холодно от стены. Я не имел права ложиться удобно.
Мог немного сдвинуться к середине, когда болел, давал себе временную поблажку. Температура спадала, и ты разрешала мне перечитать «Властелина колец». Я нырял в замусоленный том — в рокочущий кратер ныряло тяжёлое золотое кольцо… Вначале оно казалось гладким, потом его бросали в огонь, и на зеркальной поверхности проступали зловещие письмена. О, как верно: всё не такое, как кажется. Под видимостью обычных вещей, буквально здесь, под щекой, под подушкой — скрыта грозная тайна, которая проявляется лишь в огне…
На чужбине скрывается тайный король, всегда хмурый, осунувшийся, неузнаваемый. Его сторонятся современники, им пренебрегают — но впереди, на горизонте последней части маячит, постепенно делаясь ярче, слепое солнечное пятно — Возвращение Короля.
Из тома вываливались страницы, как будто он был всего лишь истрёпанным черновиком другой книги: конечно же, Арагорном был я. Сквозь это имя прочитывался Арагон, родина твоих предков. Гарсия, принц Арагона.
На край прикроватного столика сдвигались чашки, лекарства, пипетки, я перерисовывал из «Словаря по геральдике» символические фигуры: головы мавров, дуб о семи корнях; по линейке вычерчивал полосы на саньере: так назывался наш древний флаг, флаг Арагона, ставший впоследствии флагом Испании, с тёмно-красными и золотыми полосками.
Я рубил головы мавров направо и налево, когда был Гарсией Дрожащим (не от страха дрожащим, а от нетерпения ринуться на врагов). Будучи Педро Великим, короновался в Палермо, и на четыреста тридцать лет Сицилия становилась испанской провинцией. Моим особенным уважением пользовался Карл Пятый (он же Первый), король Арагона, Кастилии и ещё двадцати пяти стран: никто из монархов ни до, ни после Карла не мог похвастаться такой коллекцией титулов. Во главе армады из шестисот кораблей мы с Карлом брали Алжир. Пираты, засевшие в крепости Касба, приспешники Хайруддина по прозвищу Барбаросса, лили сверху кипящую нефть.
На тёмной воде горели куски пенопласта. Пенопласт пузырился и растекался по воде плёнкой, как будто еловыми лапами: казалось, горит вода. Старшеклассники (в Подволоцке говорят «ма́льцы») залезли в чужой погреб или гараж, стащили канистру солярки и побежали с этой соляркой на котлован. Был такой запрещённый полузатопленный котлован. Бросали в бурую воду куски пенопласта, обливали соляркой и жгли. Я жадно смотрел на пламя и угольно-чёрный дым, густой, словно нефть Барбароссы.
Дома меня ждала сцена — привычная, но от этого не менее душераздирающая. Бывает такое рутинное, что повторяется по шаблону из раза в раз — и вроде царапает лишь по поверхности, но с каждым разом всё глубже, и разъедает… Ты меня понимаешь.
Гораздо хуже, чем любые ругательства (сволочь, паршивая дрянь, эгоист), — самым худшим был сахар. Я опоздал на час двадцать, испачкал новую куртку копотью, и твой сахар поднялся до двадцати четырёх. Я был готов… наверное, так нельзя говорить, но я с тобой полностью откровенен, так вот: я был готов на пятнадцать, даже на восемнадцать, но двадцать четыре — это было уже чересчур.
Я лежал в тёмной детской, на самом-самом краю кровати, специально так отодвинув её от стены, чтобы рама как можно больней упиралась мне в рёбра, при этом чтобы я не проваливался, не сползал на пол, а как бы висел между стеной и кроватью, а над шкафом и на потолке разрастались громадные зубчатые цифры, вращались чёрные шестерни: сахар двадцать четыре… двадцать восемь… восемьдесят шесть…
Ты заболела из-за меня. Всегда это знал. Не помню откуда, но знал. Из-за меня ты уехала из легендарного Ленинграда, порвала с королевской семьёй и по ложному обвинению была сослана в Подволоцк, в эту кака де вака, де мьерда, дыру, в пятиэтажку де мьерда, где все соседи де мьерда прятались за разнокалиберными сварными решётками и просечками, ты плевалась от самого этого слова «просечки», на первом этаже только у нас были чистые окна, без плебейских просечек, потому что ты была не какая-нибудь занюханная скобариха, а тайная королева Кастилии и Арагона.
Ты, яркая, громкая, твои серьги и перстни, которые ты не снимала даже во время работы, пока руки не начали опухать, твои густо накрашенные глаза, твоя чёрная грива. Тебе — рубить головы, посылать корабли на Алжир, тебе — танцевать, припечатывая каблуками, опрокидывать амонтильядо, бросать бокал вдребезги о брусчатку, тебе — кастаньеты, дублоны… А вместо всего этого — я.
Мой долг был заведомо неоплатен. Чем я мог его искупить?
Я рисовал герб Гарсия. Ставил на дыбы львов, золотого с червлёным: в геральдике нет жёлтого цвета, а исключительно «золотой»; красный цвет называется «червлёнь» или «гёльз», по-латыни «пасть», раскрытая львиная пасть. Львы становились перед тобой на задние лапы. Червлёный цвет, он же