Внутри подушки пучатся чёрные волдыри. Перья, когда их лижет огонь, скручиваются в узлы, похожие на куколки насекомых. В горячем ветре они дрожат, как живые. Вокруг костра очень темно.
Теперь я вижу, что произошла чудовищная ошибка. Всё должно было выглядеть совершенно иначе: вспышка — и в трансцендентальном, эфирном огне я должен был взлететь к солнцу, — как говорил Костя Суслов — Икар! как Икар!.. Вместо этого перья тают и раскисают в грязное месиво, перетянутое безобразными перепонками, они корчатся, переплетаются, булькают…
Из этой неразберихи и каши, из этого ада, из этого сумасшедшего дома был выход, такой простой и естественный, но дым и смрад нарочно меня запутывают, отвлекают, пытаются опередить… Послушай! Если мы не набивка, не безымянный служебный материал, какими бы ни были — некрасивыми, слабыми, умными, глупыми, — но мы были рядом, мы отражались друг в друге… Я почти понял, я близко! — но всё никак не могу уцепиться, продвинуть застрявший зубчатый рычажок, он срывается, шестерёнка прокручивается вхолостую, и за день раскопок нам не удаётся спасти ни одного человека.
Уже в потёмках мы выбираемся из глубины города, держа курс на тусклое зарево: у набережной догорает гостиница «Тринакрия». Чем гуще смеркается, тем нам труднее идти. Всё время приходится то карабкаться по скользким глыбам, то с предосторожностями спускаться, сползать: кажется, мы не продвигаемся ни на шаг.
В ночи копошатся тени: за эти дни в городе появилось множество крыс и бродячих собак. Руины смердят, несмотря на усиливающийся дождь. Мы огибаем завалы, сбиваемся с курса, пытаемся срезать дорогу — и наконец понимаем, что заблудились. Кое-где темноту простреливают лучи корабельных прожекторов, но по контрасту с этим пронзительным светом окружающий мрак лишь чернее.
Мне чудится, что после того, как я попробовал опереться о леер и рухнул, меня не спасли: я ушибся о воду, я оглушён, я тону, опускаюсь во мглу, в бесплотное, бледное небытие…
Мы с тобой понимаем, что, по существу, коронация — действие символическое. Шаг туда, шаг сюда, пара-тройка условных движений — сесть, встать, склонить голову, поднять голову. Присяга: короткая формула, минимум слов.
За кадром — предшествующие поколения, десятилетия и века, подъём и падение государств и империй, битвы и перемирия, ярость и ликование, толпы и факелы на площадях, и всё это лишь для того, чтобы я сейчас произнёс пять-шесть слов… и чтобы всё навсегда изменилось.
…Но что это за слова? Кому я присягаю? или чему?
Не имею понятия.
Наволочка развалилась. На обугленной ткани — неизвестно как уцелевший клочок белых перьев. На чёрном фоне пёрышки выглядят особенно беззащитными. Они шевелятся на сквозняке.
Огонь уже не шуршит, а стучит. Запах — плотский, а этот стук — совершенно безжизненный, механический, точно со щёлканьем быстро переворачиваются пластиковые отрывные страницы.
Стук нарочно меня не пускает, мешает мне думать… «Молчи!» — Бросаю в него зажигалку. Взлетают искры.
Стук на мгновение затихает — как бы от удивления. Зажигалка лежит среди спёкшихся перьев.
Вот так всегда: самое важное оставляем на последний момент. Почему? Почему мы не верим, и ходим по кругу, мешаем друг другу и подминаем друг друга, и топчемся, — а всё так скоротечно, так мимолётны зубчики этих коронок, эти трепещущие язычки, спешащие высказать, выписать наши истинные имена на огненном, на небесном, на подлинном языке…
Помоги же мне! я почти понял. Осталось найти всего несколько слов. Ночь светлеет. Произнести пять-шесть слов — и всё разом изменится. Стук становится громче. Пусть мне останется шесть секунд, пять секунд — я успею.
Итак.
Если все, бывшие рядом со мной… Нет, иначе: если каждый, каждый из тех, кто был рядом со мной… Если каждому принадлежала собственная корона, то, значит, все… то есть каждый из нас…
10
Сначала неслышным обратным эхом, потом отчётливей — марш гренадеров. Флаги — багровые, золотые — качаются в праздничной темноте. Темнота расширяется.
Первым ко мне подходит — печатным военным шагом — полковник де Сильва. Парадный мундир как влитой. Взгляд полковника твёрд и ясен, на висках ранняя седина. Одним упругим движением он опускается передо мной на колено: широкий плащ с пнистым крестом вздувается и опадает.
Не глядя, протягиваю руку церемониймейстеру: через ладонь скользит прохладная ткань и ложится увесистая подковка с выступами-копытцами.
— Еh bien, mon coronel[2]. — Все застыли. — Cumpliendo perfectamente con vuestra profesión, vos conllevasteis mis penas y pasasteis sufrimientos e injurias. Y ahora, cuando todas las calamidades tuvieron este feliz fin, querría, y esa es mi voluntad, que tuvierais gratificallas, servillas y recompensallas como vos mereceis, señor mío, querría daros a vos y a los herederos de vuestro famoso título y de las armas entera posesion de Lucca, Genova, Murcia, Albarracín, Atlantida y Tegucigalpa por todos los venideros siglos[3].
– ¡Oh señor mío![4] — де Сильва склоняет голову: я надеваю ему на шею муаровую тёмно-красную ленту с орденом Золотого руна.
Флюгельгорны. Фанфары. В струях горячего воздуха плывут и поворачиваются полотнища. Темнота усеивается мигающими язычками: все мои одноклассники и соседи; медички из общежития; вор; атлет с большими плечами; все, кто мучил меня в бассейне и во дворе; тётя Эля с Виталиком; трое, сидевшие на трубе теплотрассы, — все, все, невидимые в темноте, поднимают тысячи зажигалок.
– ¡Estoy a vuestra disposicion… hasta cuando se me acabe el curso de la vida![5] — едва справляясь с волнением, выговаривает полковник.
— Sus famosas fazañas seran esculpidas en marmoles para quedar ejemplo de sus virtudes a los venideros hombres[6].
Де Сильва целует мне руку, делает низкий-пренизкий, ниже, чем требуется по этикету, поклон — отступает; ко мне уже двинулся мой любимец де Вилья… его придержали, напомнили, чтобы он привёл свою внешность в порядок.
Хлопнувши себя по лбу («¡Gañán, faquín!»[7]) — неузнаваемый Виля как шарф разматывает морщинистое накладное жабо и, отбросив его, обнажает гладкую загорелую шею. Звеня шпорами, подбегает, проворно встаёт на колено.
— Duqe Villa, en estas prisiones vos pasasteis a mi lado malos días y peores noches. Hambriento y sediento, miserable, roto y piojoso vos disteis medio a todas aquellas dificultades, pospusisteis todo inconveniente y salisteis vencedor de todo trance. En agradecimiento de vuestra valentía y valor, vuestras astucias y cortesía, pero especialmente por vuestra firmeza, paciencia y fidelidad, os hago señor y legítimo posesor de Galicia, la soleada California y el Mar de los Sargazos[8].
Как легко наконец говорить на родном языке. Быть свободным. Как сладко. Эти старинные ритуалы: витиеватые и внешне хрупкие, но отчего-то такие победные, победительные… Трепещут ленты.
Вдруг замешательство, ропот: из тёмных рядов выталкивают человечка в жёваной, выпущенной из брюк рубахе, коротышка пытается что-то пролепетать в своё оправдание — язык ему не повинуется. Ох, несдобровать коротышке: грозно сверкнули глаза де Сильвы, де Вильи, и замелькали выдвинутые клинки…
– ¡Envainad, mis buenos señores![9] — властным жестом я предотвращаю кровопролитие. — Que la venanza, aunque justa, no ponga mustia el gran día del felicísimo triunfo. Hay un refran en nuestra España que dice que habiendo durado mucho el mal, el bien esta ya cerca. Y al contrario, los que ayer estaban en pinganitos, hoy estan por el suelo. Aquí esta el mesmo criado hasta entonces fiel y seguro. Como me vio en esta desgracia y aprieto, quiso aprovecharse de la ocasion, pero quedo muy engañado. Ese embustero cobarde es digno de muy gran castigo… pero hoy sale con su merecido premio. Al indigno grande Juan, al traidor don Giovanni, para que viva sin austentarse, para que se arrepienta por todos los días de su vida y se avergüence de sí mesmo, se le entrega la hacienda estancia… Califanovo[10].
Всё взрывается смехом, вертятся и разбрызгиваются огни.
Коротышку выталкивают взашей: вместо муаровой ленты ему на плечи набросили перекрученную простыню, под возгласы «¡Fuera, hideperro! ¡Huye, puto! ¡Vete a Califanovo!»[11] — он исчезает бесследно.
Множество огоньков отражается в позолоте. В тёмных высях проносится ветер и разворачивает штандарты: львы встают на задние лапы, реют червлёные полосы на знамёнах. Времени ещё много, но у меня отчего-то слезятся глаза, как от сильной усталости. Повторяются такты марша. Все ждут.
Видно, дело за мной.
Но я медлю. Мне почему-то ужасно жалко всех, кто остаётся, всех вас, моих подданных: только что розданные провинции, страны, сокровища и ордена кажутся мне сейчас таким пустяком…
Я не притворяюсь: это на самом деле такая ничтожная малость, и, главное, это так просто… Нет, уже не успею как следует объяснить. Горны твёрды: пора.
Встаю с трона и сразу вижу солнечную дорогу — она начинается у меня под ногами. Огни зажигалок сливаются в солнечные ступеньки, тасуются и теснятся. Чем дальше вперёд, тем дорога ровней: я готовлюсь ступить на неё, как на зыбкую чешую, на блестящие отшлифованные пластинки. Здесь, в самом начале, особенно по краям, они быстро-быстро колеблются, мельтешат, норовя выскочить из-под ног, но я знаю, что если изо всех сил разбежаться и заскользить, как на лыжах или на коньках, среди вспышек, в мареве солнечных мух, если всем существом понестись к близкому горизонту, над которым уже сквозят облака и набирают силу лучи, так что ступеньки сливаются в ослепительную сплошную ленту…