По лицу Джесси пробежало выражение неизъяснимого ужаса. Она содрогнулась и затихла, глядя прямо перед собой. Глаза ее сузились, а потом медленно расширились от какой-то новой мысли.
– Но ведь этот дух лишен сознания, – прошептала она, напряженно сведя золотые брови. – Он уже тысячи лет как утратил себя. Другие духи же сказали: «Амеля больше нет».
– Но что такое для духа шесть тысяч лет? – спросил я. – Он снова обрел сознание, теперь он разговаривает, и очень одинок, и жаждет мести, и пребывает в смятении, и, судя по всему, прискорбно не способен получить то, о чем мечтает. Может, он даже сам не знает, чего именно хочет.
Я заметил, как Дэвид вздрогнул, как легонько приподнял правую руку, безмолвно умоляя меня обойти острое место стороной, не давить.
Я стоял недвижно, глядя в ночь, ожидая, что Голос заговорит, но он безмолвствовал.
– Отправляйся в Нью-Йорк, – сказал я. – Пока он в состоянии поднимать ото сна древних вампиров и управлять ими, ни одно место на земле не находится в безопасности. Быть может, Сет с Фаридом тоже уже там. Возможно, они знают, что происходит. Свяжись по радио с Бенджи и воззови к Сету. Придумай способ замаскировать истинный смысл своего воззвания – это у тебя хорошо получается. Воззови ко всем прочим бессмертным, способным нам помочь. Если есть вампиры, которых можно разбудить для бойни, найдутся и другие, которых можно разбудить для битвы. А у нас все же осталось еще немного времени.
– Времени? Отчего ты так думаешь? – спросил Дэвид.
– Я же только что объяснил. Амель еще не придумал, как добиться своих целей. Возможно, он сам еще не в состоянии внятно выразить свои амбиции, планы и чаяния.
На этом я их покинул.
На европейском континенте уже настал день, но я не хотел оставаться в этом диком, первобытном и ненасытном краю. Как же я злился, что не могу вернуться домой!
Я направился на север, во Флориду, и до рассвета успел подыскать славный отель в Майами и снять номер на самом верху. С балкона открывался дивный вид на теплый и благоуханный Бискайский залив, и я уселся там, закинув ноги на перила, наслаждаясь ласковым влажным ветром, любуясь огромными призрачными облаками на темном небе и размышляя.
Что, если я ошибаюсь? Что, если это не Амель? Но тут мне снова вспомнился первый бессвязный шепот, постоянные повторения «красота… любовь…». Голос пытался сообщить мне что-то важное о себе, а я пренебрег им. Мне не хватило терпения на его бормотание, отчаянные попытки донести до меня что-то. «Ты и представления не имеешь, какие муки я терплю».
– Я ошибался, – произнес я теперь, глядя, как катятся мимо, громоздясь и налезая друг на друга, валы огромных туч. – Мне следовало обратить больше внимания на твои попытки мне что-то сказать. Следовало поговорить с тобой. И мне жаль, что я этого не сделал. Уже слишком поздно?
Молчание.
– У тебя тоже есть своя история, – продолжал я. – Жестоко с моей стороны было не осознавать этого. Я был жесток, потому что не думал, что и ты способен страдать.
Молчание.
Я поднялся и зашагал взад-вперед по темному толстому ковру, а потом вернулся на балкон и посмотрел на светлеющее небо. Рассвет грядет. Беспощадный неумолимый рассвет. Столь желанный для мира смертных людей, зверей и даже растений, что прорываются навстречу ему из почвы, для деревьев, что вздыхают биллионами листьев. И столь смертоносный для нас.
– Прости, Голос.
Я снова увидел вулкан Пакайя – тот самый образ, что вновь и вновь мелькал в разуме Маарет, пугающее видение. В ужасе увидел, как она несет сестру наверх, подобно ангелу, держащему в объятиях ребенка, все идет и идет вперед, пока не оказывается над жуткой разверстой огненной пастью.
Внезапно я ощутил чужое присутствие.
– Нет, – проговорил Голос. – Еще не слишком поздно. Мы еще поговорим, ты да я. Когда придет срок.
– Значит, у тебя есть план? Ты не просто убиваешь своих же собственных потомков?
– Потомков? – он засмеялся. – Представь, что на руках и ногах у тебя висят цепи, к пальцам привязаны тяжкие гири, ноги тысячью корнями скреплены с чьими-то еще ногами. Потомки, чтоб их!
Солнце уже и в самом деле поднималось. Но и для Голоса в его джунглях тоже – конечно, если он находился в тех джунглях.
Я запер дверь, плотно задвинул шторы, отправился в просторную гардеробную и улегся там спать, страшно злясь, что никак не могу отправиться домой до неотвратимого заката.
А через две ночи грянуло в Париже.
В промежутке Голос не удостоил меня ни единым словом.
Когда я подоспел туда, все уже было кончено.
От маленькой гостиницы на рю Сен-Жак остались одни обгоревшие развалины. Пожарные все еще поливали их водой. Меж узкими домами, что стояли по бокам от пожарища, витали клубы дыма и пара.
В сердце Парижа не слышалось голоса ни единого вампира. Уцелевшие бежали в провинцию и призывали всех остальных следовать их примеру.
Никем не замеченный, я медленно пробирался сквозь скопившуюся на тротуаре толпу зевак – обычный юный пижон в фиолетовых очках и потертой кожаной куртке. Пижон с гривой волнистых белокурых волос. И прячущий под полой смертоносный боевой топор.
Однако я был уверен, что слышал-таки одну мольбу – сильнее прочих голосов – в самом начале Всесожжения, когда первые вопли только начали разноситься по ветру. Женский голос, что-то лепечущий по-итальянски. Он звал меня, молил прийти. Я слышал непрестанные всхлипы: «Я Бьянка Солдерини».
Что ж, если я и впрямь ее слышал, теперь все было тихо. Она умолкла.
Я брел вдоль пепелища, мысленно отмечая черные жирные пятна на мостовой. В одном чудом уцелевшем дверном проеме виднелась черная склизкая груда обгорелых костей, бесформенный комок мяса. Быть может, здесь еще теплится жизнь? Сколько лет было этому несчастному? Возможно ли, что это – легендарная и прекрасная Бьянка Солдерини?
Душа моя сжалась от ужаса. Я подошел к останкам. Прохожие не обращали на меня внимания. Я потрогал носком ноги массу дымящихся кровавых ошметков. Плоть вся оплавилась, кости утратили форму, вся груда словно бы впаялась в камни мостовой. Нет, здесь не осталось ничего живого.
– Ну что, Голос, гордишься собой? – спросил я.
Но его не было. Во всяком случае, здесь. Иначе я почувствовал бы его присутствие.
Он не разговаривал со мной с той краткой перебранки в Майами – как ни молил я его откликнуться, ни засыпал вопросами, ни изливал душу, признаваясь, что уважаю и глубоко ценю его, мечтаю его понять, страстно интересуюсь им.
– Амель, Амель, поговори со мной, – снова и снова повторял я. Неужели он нашел себе иной объект для любви – кого-нибудь поуступчивей, чем я, более полезного для его целей?
И что куда актуальнее – что мне теперь-то делать? Что я могу предложить всем тем, кто по каким-то глупейшим причинам свято уверен, будто я способен разрешить всю эту неразбериху?
А тем временем погибло уже множество вампирских приютов, множество молодых вампиров. Вот и до Парижа дошло.
Я много часов обшаривал Латинский квартал. Обшарил весь центр Парижа, бродил по берегам Сены, возвращался, по старой моей привычке, к Нотр-Даму. Ничего. В Париже не осталось ни единого вампирского голоса.
Все эти папарацци исчезли.
Почти как в былые ночи, когда я считал, будто кроме меня во всем мире нет других вампиров, когда я бродил по этим улицам в одиночестве, страстно мечтая услышать хоть чей-нибудь голос.
И все это время другие вампиры, злые и кровожадные вампиры под предводительством Армана, скрывались в подземельях под кладбищем Невинных Мучеников.
Я снова как наяву увидел штабеля костей, груды черепов, гниющие останки. Однако видения эти относились не к древним катакомбам, где в восемнадцатом веке ютились Дети Сатаны. О нет, то были катакомбы под современным Парижем – место, куда перевезли останки со всех старинных кладбищ после того, как орден Детей Сатаны канул в забвение.
Поток образов. Катакомбы. Груды костей. Плач какой-то вампирши. Два скорчившихся существа. Одно из них что-то говорит другому – шепотом, но быстрой, торопливой скороговоркой. Я узнал этот тембр. Тот самый голос, что я слышал сегодня чуть раньше.
Покинув Иль-де-ля-Сите, я двинулся к катакомбам.
В голове у меня мгновенной вспышкой возникло видение – две плачущие женщины. Старшая – сущее чудовище, обтянутый кожей скелет с распущенными, спутанными лохмотьями волос. Страшилище, словно бы сошедшее с полотен Гойи. Но тут видение исчезло, и я не смог поймать его снова.
– Бьянка! – позвал я, прибавляя ходу. – Бьянка!
Я знал, где располагались туннели – глубокие, темные, жуткие туннели под городом, стены которых были выложены дотлевающими костями умерших за много веков парижан. В эти подземные коридоры иной раз пускали и публику. Я знал, где находится вход. Мчась со всех ног к площади Денфер-Рошро, я уже почти добрался до цели, как меня вдруг остановило преудивительнейшее зрелище.
Тьму перед входом в катакомбы прорезала ослепительно-яркая вспышка: словно из склепа внезапно вырвался столб пламени. Темное деревянное здание, ограждавшее спуск в подвал, где начиналось подземелье, взорвалось, с оглушительным треском рассыпалось на куски.
Взору моему предстала вампирша с длинными светлыми волосами – вся белая, излучающая силу и мощь. Она поднималась над мостовой, прижимая к груди двух других женщин: ту каргу со спутанными волосами и рыжеволосую красавицу, что вся сотрясалась от рыданий.
Это загадочное существо слегка замедлило вознесение – специально ради меня. На долю секунды взгляды наши встретились.
Еще увидимся, храбрец.
И она исчезла.
В лицо мне ударила волна воздуха.
Когда я пришел в себя, то понял, что сижу прямо на мостовой.
Сиврейн.
Это имя прочно отпечаталось у меня в голове. Сиврейн. Но кто она такая, эта Сиврейн?
Я все еще сидел, уставившись на вход в туннель, как вдруг услышал быстрые приближающиеся шаги. Кто-то подбирался ко мне – твердой и уверенной поступью.