Добравшись до спальни отца, его опускают на кровать. Я проскальзываю мимо Николаса и беру темно-синее одеяло со стула, чтобы укрыть им папу. Его глаза закрыты, а рот приоткрыт, но он не храпит. Теперь его щетина скорее серая, чем черная. Я медленно наклоняюсь и целую его в лоб. Пусть он и не мой герой, но он все еще мой отец.
Наша троица молча спускается вниз. Я крепко обнимаю себя за талию. Кожа кажется раздраженной, слишком чувствительной. В своей голове я уже представляю, что скажет Николас: «Я позвоню тебе», «это было… мило» или «спасибо, но нет».
Он, должно быть, счастлив, что увернулся от пули и не понимает, каким местом думал в тот раз. Парни вроде него предпочитают женщин с одним-единственным багажом – чемоданчиком от Louis Vuitton.
– Я, эм… Подожду вас в машине, сэр, – бросает Логан, когда мы спускаемся в кофейню. Кивнув мне, он уходит.
Наступает время неловкой тишины. Неудобной тишины. Я чувствую на себе взгляд Николаса, но продолжаю таращиться в пол. Меня коробит, когда он наконец разрывает тишину своим ровным, идеальным голосом:
– Оливия.
Я решаю поскорее «содрать пластырь». Переиграть Николаса. Мы, ньюйоркцы, поступаем так: если нас выгоняют с улицы, то будьте уверены, мы прорвемся и станем гребаными кикерами[21].
– Тебе нужно уйти, – бормочу я, подняв голову, но все еще не встречаясь с ним глазами. – Я хочу, чтобы ты ушел.
Он касается моего обнаженного бицепса своей теплой рукой.
– Не сердись.
– Я не сержусь, – отрицаю я, быстро качая головой. – Просто хочу, чтобы ты ушел.
Огромный комок образуется в горле, потому что Николас мне очень сильно нравится. Я закрываю глаза – последнее усилие, чтобы сдержать гигантские, уродливые слезы.
– Пожалуйста, просто уйди.
Николас отпускает мою руку. Я жду, прислушиваясь, когда раздастся звук хлопнувшей двери – звук его ухода из моей жизни, где он никогда и не должен был оказаться.
Но через тридцать секунд, я слышу совершенно другое.
– Моя бабушка разговаривает с картинами.
Мои глаза распахиваются.
– Что?
– Раньше меня это забавляло, я считал это милым, но сейчас понимаю, что это грустно.
Его глаза горят отчаянием. Он серьезен и… уязвим. Будто для него это ново. Будто он идет на риск, но заставляет себя дойти до конца. Будто он не уверен, что́ из этого откровения выйдет.
– Ей почти восемьдесят лет, но единственным человеком, с которым она могла спокойно поговорить, был мой дед. Его нет уже десять лет, но он все еще единственный человек, с которым она говорит.
Он делает паузу, нахмурившись. Когда Николас снова продолжает делиться со мной своей историей, то делает это тихо, словно ему не нравится о таком думать, а уж тем более произносить вслух.
– Последние два года мой брат проходил военную службу. Его демобилизовали три месяца назад, но он так и не добрался до дома. Задолго до этого он уже перестал отвечать на мои звонки. С Генри мы не общались полгода до этого, и я до сих пор не понимаю почему.
Я вспоминаю видео, где Николас обнимал своего брата, как он крепко прижимал его к себе, словно защищал и старался подбодрить. Становится ясно, какую боль причиняет ему это молчание. Эту боль мое сердце практически ощущает на себе.
– Кузены меня ненавидят, – продолжает он уже с легкостью. – Ненавидят настолько, что, думаю, давно бы отравили меня, нанося визит вежливости, будь точно уверены, что за этим не последует наказание.
Его рот изгибается в полуулыбке, и я фыркаю.
– Моего отца тоже ненавидели… только потому, что его сестра родилась раньше.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Потому что если ты думаешь, что только в твоей семье есть проблемы, то ошибаешься. – Он скользит ладонью по моим волосам, заправляя прядь за ухо, словно не может ничего с собой поделать. – У моей семьи в этом нет равных.
Сказав это, он затихает. Сейчас явно моя очередь говорить. Николас не подталкивает меня, но я знаю. Он хочет, чтобы я взобралась вместе с ним на хлипкую ветку.
И если она сломается… Ну, мы хотя бы упадем вместе.
– Мой отец – алкоголик. – Это слово кажется таким неправильным, чужим. Я произношу его впервые. – Папа не пьет постоянно… Он пьет, когда ему грустно. Просто он грустит каждый день со смерти мамы. – Я обвожу взглядом кофейню и продолжаю говорить дрожащим голосом. – Она мечтала об этом месте, это ее звали Амелией. Если все пойдет крахом, если он потеряет последний кусочек ее… Я даже представить боюсь, что произойдет.
Николас кивает.
– Он едва говорит с Элли. Временами он не может на нее смотреть… потому что она сильно напоминает маму. Она притворяется, что это ее не обижает, но… но я знаю, что ей больно.
Робкие слезы стекают из уголков моих глаз, и Николас смахивает их своими пальцами.
– Она хочет уйти. Хочет уехать и никогда не возвращаться. И я ей в этом помогу. А я останусь здесь… Одна. – Я указываю на дверь. – Возможно, именно поэтому я до сих пор и не починила замок. Иногда мне снится, что я не могу выбраться. Я толкаю дверь, но она заперта. Я закрыта. В ловушке.
– Иногда мне снится, что я блуждаю по дворцу без окон и дверей, – делится Николас. – Я иду и иду, но никуда не попадаю.
Я придвигаюсь ближе, опускаю руку на его твердую грудь и чувствую устойчивый ритм сердца.
– Расскажи мне то, что ты никому не говорила, – просит он. – Что-то, что никто о тебе не знает.
На обдумывание ответа у меня уходит всего пара секунд.
– Ненавижу пироги.
Николас начинает смеяться, но, когда я продолжаю, его улыбка исчезает.
– Мне нравилось помогать маме, смотреть, как пироги печет она, но сейчас я их ненавижу. Ощущение теста в руках, аромат начинки вызывают во мне боль. Твоя очередь. – Поднимаю на него взгляд. – Расскажи мне свой секрет.
– Ненавижу поклоны. В прошлом месяце я встретил ветерана Второй мировой, который спас трех своих товарищей в бою. Он был ранен и потерял глаз. Но он поклонился мне. Почему он должен кланяться мне? Чем я это заслужил?
Николас качает головой, погрузившись в свои раздумья.
Мягкое касание моих пальцев возвращает его к реальности. В этот момент что-то происходит… меняется. Моя грудная клетка поднимается быстрее, дыхание становится частым, а сердце под моей ладонью начинает яростно биться.
Николас роняет взгляд на мой рот.
– Если бы ты могла поехать куда угодно и делать все что пожелаешь, что бы это было?
Я долго раздумываю над вопросом, потому что даже не знаю что ответить.
– Я не знаю. Я уже давно ничего не загадывала… Перестала мечтать.
Наклоняюсь ниже, чтобы вдохнуть его запах специй, океана и чего-то роскошного, уникального, принадлежащего только ему. Я бы с радостью утонула в этом аромате.
– А ты? – быстро проговариваю я. – Если прямо сейчас ты смог бы сделать что угодно, то чем бы занялся?
Его большой палец скользит по моей нижней губе, поглаживая ее медленно, мягко…
– Я бы поцеловал тебя.
Из комнаты пропадает воздух. Весь. Или я, возможно, забываю, как надо дышать. Мне все равно, даже если я упаду в обморок от поцелуя Николаса.
– Так сделай это, – прошу я, затаив дыхание.
Он не спешит. Не торопится. Наслаждается.
Обнимает меня за талию и притягивает к себе. Я чувствую его везде: прикосновение твердых бедер, плоского живота и горячее давление возбужденного члена. Все внутри меня сжимается от пустоты. Жаждет заполнения.
Другой рукой Николас скользит по моей спине и зарывается ладонью в мои волосы. Обжигающий взгляд его зеленых глаз блуждает по моей коже, поглощая каждый дюйм моего тела.
Затем он медленно наклоняется. Я чувствую его дыхание – корицу и гвоздику, – прежде чем попробовать вкус Николаса, когда он прижимается своим ртом к моим губам.
Властно. Нагло. Словно он владеет мной. И сейчас это так. Я следую за ним, повторяя движения его губ, наслаждаясь невероятными ощущениями. Он наклоняет мою голову, после чего я чувствую теплое, влажное прикосновение его языка.
Вашу ж мать, а он умеет целоваться!
У меня сейчас случится ротовой оргазм.
Рот-газм. Потрясающе!
Я издаю такой громкий стон, что мне даже становится немного стыдно. Мои руки обнимают Николаса за шею, пока его руки опускаются на мою задницу, чтобы как следует ее помять. И вот тогда стонет уже Николас, и это потрясающе.
– Так и думал, – бормочет он нежно. – Знал, что ты чертовски сладкая.
Тогда наши губы сливаются вновь, чтобы дать языкам вдоволь насытиться друг другом. Николас раздвигает коленом мои ноги, сжимает задницу и отводит мою ляжку в сторону. Да здравствует трение – великолепное долбаное трение, – которое заставило бы меня задыхаться, будь мой рот не таким занятым.
Раздается удар, от которого сотрясается потолок. Услышав его, мы смотрим наверх, прервав поцелуй.
– Мне нужно идти. Папа, скорее всего, упал с кровати.
Руки Николаса продолжают стискивать мой зад. Думаю, он это делает рефлекторно, как ребенок, вцепившийся в любимую игрушку, которую хотят отобрать.
– Позволь мне помочь.
Я смотрю в его глаза, теперь без смущения.
– Нет, не стоит. – Я поигрываю пальцами в его густых, мягких волосах, прежде чем прижимаюсь к подбородку. – Я справлюсь, клянусь.
Николас все еще тяжело дышит и выглядит так, будто хочет поспорить, но, встретившись со мной взглядом, незаметно кивает и убирает мою ногу со своего бедра.
– Когда я смогу снова увидеть тебя? – спрашивает он. – Скажи «завтра».
Я смеюсь.
– А ты любишь командовать. Хорошо, завтра.
– На этот раз пораньше. У меня в отеле. Я приготовлю ужин.
– Ты умеешь готовить?
Он пожимает плечами, демонстрируя очаровательные ямочки.
– Я умею делать суши и резать салат. Хочу заметить, что мои навыки – на высочайшем уровне.
Я снова смеюсь, чувствуя себя глупой и легкомысленной. Словно нахожусь в бреду.
– Хорошо. Тогда завтра у тебя.