Она делает шаг назад.
– Значит, подло поступила не я, а моя семья?
– Я этого не говорил.
– Это именно то, что ты сказал.
Я бросаю выписку из банка на стол.
– В течение десяти лет об этом даже шепота не было в прессе. А теперь, спустя несколько недель после моего рассказа, история оказывается в прессе, а долги твоей семьи полностью покрываются? О чем я должен думать?
Оливия вздрагивает, пробегая рукой по своему лбу.
– Я не знаю, что сказать.
– Скажи мне, что ты этого не делала! – кричу я.
Она смотрит мне прямо в глаза, подбородок поднят, глаза еле сдерживают гнев.
– Я этого не делала. – Но когда я ничего не говорю, ее лицо никнет, словно рухнувший карточный замок. – Ты мне не веришь.
Я отвожу взгляд.
– Поставь меня на свое место.
– Я пытаюсь! – Ее губы дрожат. – Но я бы поверила тебе. – Она качает головой. – Я когда-нибудь давала тебе повод думать, что мне нужны деньги?
– Может быть, вам не нужны были деньги… вначале, – вмешивается Уинстон, как адвокат, задающий вопросы во время суда. – Но когда приехали сюда и воочию увидели все это богатство, возможно, с приближением вашего отъезда, вы решили получить то, что могли… пока могли.
– Закрой свой рот, – нападает на него Оливия. Но я хватаю ее за руку и отвожу.
– Довольно.
Наши глаза встречаются, ее такие большие и умоляющие. Умоляющие меня поверить ей. И, господи, я хочу этого. Но горькое сомнение проникает в мое сердце, затрудняя дыхание.
– Я позвоню отцу, – заявляет Оливия, – Он скажет тебе, что это ошибка.
Она достает из кармана телефон, набирает номер и ждет. После того, что кажется гребаной вечностью, она нервно смотрит на меня.
– Нет ответа. Я попытаюсь еще.
Пока она перезванивает, я спрашиваю Уинстона:
– Откуда поступили деньги?
– Мы пока еще не успели отследить перевод, но мы работаем над этим.
– Мне нужна эта информация, Уинстон, – командным тоном требую я. – Это единственный способ узнать наверняка.
Оливия медленно опускает телефон. И смотрит на меня, как на незнакомца. Нет, хуже – как на чудовище.
– После всего, что произошло, всего, что я была готова тебе отдать, всего, о чем мы говорили друг с другом последние пять месяцев… тебе нужно больше информации, чтобы решить, не являюсь ли я тем человеком, который взял один из твоих самых грязных секретов и продал его в газетенку?
Предупреждающий голос внутри взывает ко мне, просит остановиться. Прекратить все это. Прямо здесь и сейчас… и идти дальше. Он говорит, что у меня нет причин не верить ей. Она никогда так со мной не поступила бы.
Но я глух к этому голосу. Потому что он лжет. Я слушал его раньше, снова и снова, когда был моложе и глупее… и ошибался.
Я не хочу снова ошибиться. Не в этом, не в ней. Это… разрушит меня.
Мое лицо словно маска – холодное и пустое.
– Да. Мне нужно больше информации.
И Оливия взрывается, как оконное стекло, по которому со всех сил ударили.
– Пошел ты! – кричит она, плача и качая головой. – Пошел ты и это проклятое место, которое тебя вырастило! Ты испорчен! Ты уродлив внутри из-за всех этих игр во власть с этими людьми. Ты даже не видишь этого. И я не могу смотреть на тебя прямо сейчас.
– Тогда уходи! – кричу я в ответ. – Дверь там – уходи! Если тебе так трудно смотреть на меня, возвращайся в свой гребаный Нью-Йорк!
Как только мои слова срываются с уст, я хочу забрать их. Я хотел сказать не это. Но сказанное нельзя вернуть обратно. Слова могут лишь отзываться эхом.
Краска покидает щеки Оливии, а ее глаза закрываются. Она опускает голову, ее плечи поникают. Как будто она… устала. Будто в ней не осталось сил.
Она делает дрожащий вдох и, не поднимая головы, даже не посмотрев на меня еще раз, разворачивается и уходит.
Целую минуту никто не говорит. Я, как идиот, смотрю в пространство, где она только что стояла.
Слова Генри наполняют тишину:
– Ты совершил ошибку. И это было жестоко, Николас, даже для тебя.
Я перевожу взгляд на Уинстона.
– Найди, откуда пришли деньги. Сейчас же.
Уинстон кланяется и уходит.
Я чувствую взгляд Генри, но не поворачиваюсь к нему. Мне нечего сказать.
Он так не думает.
– Алло? – Он подходит и пытается постучать по моей голове. – Есть кто живой? Кто там сейчас?
Он кажется мне кем-то другим, взрослее или умнее. Более… серьезным. Я не знаю, почему не замечал этого раньше и почему вижу это сейчас.
– О чем ты говоришь?
– Ну, ты выглядишь, как мой брат и звучишь, как он, но ты – не он. Ты какая-то его альтернативная версия – человек, который дает бессмысленные ответы в интервью. Железный дровосек.
– Я не в настроении играть с тобой, Генри.
Он продолжает дальше, будто я вообще ничего не говорил:
– Мой настоящий брат знал бы, что Оливия этого не делала, не смогла бы этого сделать. Сердце бы ему подсказало, – он ударяет мне в грудь. – Так что либо ты слишком боишься довериться своим инстинктам, либо слишком боишься довериться ей. В любом случае ты просто позволяешь лучшему, что есть в твоей жизни, выйти за дверь. А учитывая нашу семейку, это о многом говорит.
Я тяжело сглатываю, чувствуя холод и пустоту внутри. Чувствуя… ничего.
Мой голос такой же пустой, как и мое сердце.
– Если она этого не делала, то это чертово совпадение. Я буду знать, что делать, как только Уинстон соберет информацию.
– Тогда будет слишком поздно!
Я не говорю ни слова. Это не обсуждается. Но мой брат еще не закончил:
– Много раз в жизни я думал, что маме было бы за меня стыдно. Это первый раз, когда я думаю… что ей было бы стыдно за тебя.
И после этого он тоже уходит.
Оливия
На обратном пути в свою комнату я практически не дышу. Я пропаду, если сделаю это. Поэтому кусаю губы, приобняв руками свою талию, и прохожу мимо охранников в залах, кивая горничным. Но как только я оказываюсь за дверью, я отпускаю себя.
Из меня вырываются рыдания, сотрясая мои плечи и царапая мои легкие. Это ярость и опустошение, все вместе. Худший вид разбитого сердца. Как он мог так поступить? После всего, что я сделала; всего, что я была готова сделать ради него?
Я видела это в его глазах – этих великолепных, мучающихся глазах. Он хотел поверить мне, но не сделал этого. Не смог. Какой бы крошечный фитиль доверия ни горел в нем, его сжигали слишком много раз.
Он когда-нибудь верил мне? Он когда-нибудь верил, что мы можем быть вместе… всегда? Или какая-то его часть просто ждала, наблюдала, пока я не облажаюсь?
Ну и пошел он. Пошел он и его чертов дворец. Хватит! Я устала.
– Могу я принести вам чаю, мисс Хэммонд?
Я громко вздыхаю и думаю, что мое сердце остановилось. Это горничная, вроде ее зовут Мелли. Я не заметила ее сразу из-за слез.
Ее чистое лицо наполнено сочувствием. Но я так устала от окружения этих людей, меня тошнит от горничных, охраны и… и… уродов из Twitter… и чертовых секретарей и помощников. Я просто хочу побыть одна. Хочу заползти в угол, где никто не увидит и не услышит меня, где я смогу дышать… и выплакать все глаза.
Икота пронзает мою грудь.
– Н-нет. Нет, спа-спасибо.
Она кивает, опустив глаза, как послушный слуга. Затем незаметно проскальзывает мимо меня, закрыв за собой дверь. Она прекрасно обучена.
Я запираю дверь. А потом подхожу к книжному шкафу, который соединяет мою комнату с комнатой Николаса, чтобы запереть и ее. Бреду в ванную и включаю душ, делая его обжигающим. Когда вокруг меня поднимается пар, я раздеваюсь, задыхаясь от слез. Я встаю под душ, сползаю на пол и упираюсь лбом в свои колени. Пока на меня обрушивается вода, я изливаю свое горе.
Николас
Однажды я посетил детскую больницу, учреждение, специализирующееся на редких и сложных заболеваниях. Там была молодая девушка – крошечное, перебинтованное, прекрасное создание, – которая не могла чувствовать боли. Что-то, связанное с нервными окончаниями и мозгом. На первый взгляд жизнь без боли казалась благословением, ведь у нее никогда не заболят зубы, живот, а ее родителям не придется вытирать ей слезы из-за разбитых коленей.
Но боль на самом деле – это подарок. Предупреждение о том, что что-то не так и нужно принимать меры. Без боли незначительная травма может привести к смертельным последствиям.
С виной дело обстоит примерно так же.
Это сигнал от совести, что происходит что-то неправильное.
Она поедает меня укус за укусом, пока я стою в пустом кабинете. Цепляется за внутренности моего желудка, пока я возвращаюсь в свою комнату. Собирается в моем горле, когда я делаю глоток скотча и не могу его проглотить.
Я не могу от этого отделаться, не могу перестать видеть последний взгляд Оливии. Побежденный. Разбитый.
Это не должно быть так. Я – пострадавшая сторона. Я – тот, кому лгали. Предали меня. Тогда почему я чувствую себя чертовски виноватым?
Вина вонзается в меня, как зазубренный край сломанного ребра.
Я со звоном ставлю бокал на стол, подхожу к книжному шкафу, коридор которого ведет в комнату Оливии. Но когда толкаю скрытую дверь, она не поддается, не сдвигается ни на дюйм.
Я забыл о защелке.
Ее самолично установила моя мать. Это был единственный раз, когда я видел ее с отверткой в руках, – и единственный раз, когда я слышал, как она называла отца гребаным придурком.
Спор они уладили, но задвижка так и осталась.
И именно сейчас ею снова воспользовались.
Я приглаживаю волосы и шествую через холл к двери Оливии. Затем сильно стучу по дереву. Но ответа нет. Молодая горничная, проходя мимо, делает реверанс, и я киваю ей в ответ. Затем дергаю ручку, но дверь не поддается, поэтому я стучусь снова, пытаясь изо всех сил сдержать свое бешенство, которое возрастает с каждой секундой.
– Оливия? Мне нужно с тобой поговорить.
Я жду, но ответа нет.