Она не просила.
Будь проклята ее гордость, она ведь не просит о помощи.
Он резко опустился на колени, притянув к себе Немо. Он с силой обнял его, уткнувшись лицом в его плечо, чувствуя исходивший от него слабый запах дикого зверя и дикой природы. Горячий язык лизнул его в ухо, холодный нос с удивлением обнюхивал шею. Хотелось запомнить все это — надежно спрятать память о звере в глубине сердца. Затем он вскочил и схватил пустую бутылку от вина.
Он дал Немо понюхать бутылку и отдал два коротких приказа — быстро, пока не успел передумать.
Ищи людей. Ищи этого человека. Ступай.
3
С.Т. проснулся от пения птиц и приглушенного невнятного бормотания девушки, лежавшей на кровати. Он растер шею, чувствуя, что на каждой клеточке тела отпечатался след жесткого деревянного стула, на котором он, сидя спал вот уже десять дней. Холодный неприветливый рассвет заглядывал в открытое окно. Прищурившись, он посмотрел в дальний, еще темный угол комнаты.
Она опять сбросила простыню. С.Т. с трудом поднялся. Он потер глаза, пригладил волосы и сделал глубокий вдох. Место у его ног, где должен находиться Немо, было пустым, как и каждое утро последних десяти дней. На мгновение С.Т. оперся ладонями о стену и прижался лбом к холодному камню. Он уже не в силах был молиться.
Тихий шепот перешел в низкий стон. Он шумно выдохнул воздух и оттолкнулся от стены.
Девушка открыла глаза в тот момент, когда он черпаком наливал воду из ведра в треснутую глиняную чашку. Он увидел, как она заморгала и облизнула пересохшие губы. Пальцы ее нервно теребили складки белой рубашки, прячущиеся среди сбитых в кучу простыней. Ее блуждающий взгляд натолкнулся на него, и темные брови нахмурились в яростном недовольстве.
— Будьте вы прокляты, — выдохнула она.
— Bonjour[26]. Солнышко, — язвительно отозвался он — са va?[27]
Она закрыла глаза. Лицо ее было белым и застывшим, окаменевшим во враждебности.
— Я не хочу, чтобы вы мне помогали. Мне не нужна ваша помощь.
Он сел на край кровати, успев поймать обе ее руки в одну свою, пока она не начала с ним драться. Она пыталась было отодвинуться, но была еще слишком слаба для такого сражения. Вместо этого она отвернулась, часто и тяжело дыша даже от столь незначительного усилия. Он приподнял подушку под ее головой и поднес к губам чашку.
Она не стала пить.
— Оставьте, — прошептала она. — Оставьте меня одну.
Он наклонил чашку. Она тупо смотрела прямо перед собой, с трудом приподнимая веки. Ее кожа на ощупь была как бумага, сухая, пепельно-серая, и только два ярких пятна лихорадки смертельной краской лежали на скулах. Он прижал чашку к ее губам. Вода бесполезно заструилась по ее подбородку к горлу.
Он встал, долил в чашку два пальца бренди и осушил ее сам. Приятное тепло разлилось по телу, прогоняя утомление.
— Дайте мне умереть, — бормотала она. — Это неважно. Я хочу этого. — Голова ее скатилась с подушки. — Папа, папочка, дай мне умереть.
С.Т. сел на стул, опустив голову на руки и закрыв ими лицо. Да, она умирала — и сама сделала в бреду этот выбор; то что не удалось сжечь лихорадке, таяло с каждым днем. Она все чаще звала отца, то приходя в себя, то снова забываясь, и все чаще впадала в долгие часы беспамятства.
С.Т. ненавидел ее. Он ненавидел себя. Немо пропал. Когда он думал об этом, он чувствовал себя так, словно его ударили в живот: грудь и горло болезненно сжимались, не давая вздохнуть.
— Папа, — шептала она. — Папа, пожалуйста, возьми меня с собой. Не оставляй меня одну… Не уходи… не уходи. — Она беспокойно повернула голову, приподняв слабую руку. — Папа…
— Я здесь, — сказал С.Т.
— Папа…
— Да здесь я, черт возьми! — Он большими шагами подошел к кровати и схватил протянутую руку. Он показалась ему хрупкой, точно фарфоровой. Он потянулся за черпаком и снова наполнил чашку. — Выпей.
Почувствовав край чашки у губ, она чуть подняла ресницы.
— Папа. — Облизнув губы, она чуть приоткрыла рот. В этот раз, когда С.Т. наклонил чашку, она сделала глоток.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Вот и умница.
— О, папа, — пробормотала она с закрытыми глазами. Она выпила еще, и каждый вздох и каждый глоток давались ей с трудом.
— Солнышко, — приговаривал он. — Давай еще немножко.
Она шевельнула пальцами в его руке, ища поддержку, словно ребенок. Он прижал ее к себе, слушая, как бессвязная речь, перемежающаяся всхлипами, постепенно стихает.
«Не смей умирать, будь ты проклята. Не оставляй меня одного».
Она глубоко вздохнула, вздрогнула и проглотила последние капли воды в чашке. Он погладил ее горящий лоб, отведя короткие темные локоны от лица. Она, несомненно, была настоящей красавицей, подумалось ему, раз даже через десять дней болезни все еще была видна ее красота.
Уговорами и принуждением он заставил ее выпить еще воды. Она осилила только половину второй чашки — усталость и забытье снова отняли ее у него. Он попытался без большой охоты расправить простыни, что, в его представлении, обязательно нужно делать, ухаживая за больным, а потом спустился вниз, чтобы добыть еды.
У двери, ведущей во двор, он остановился и свистнул. Свистнул еще раз. Он заставил себя не свистеть в третий раз — четвертый — пятый — тысячный. В этот рассветный час он слышал в ответ только звук собственного дыхания. Он пересек двор и снова свистнул. За ним вперевалку шествовали утки, голодные и недовольные, но он предоставил им самим позаботиться о себе, а сам пошел в огород. Он знал, что ему надо было одну прирезать — ведь для того он их и заводил, — но, когда раньше ему нужно было принимать решение, он оставлял выбор жертвы Немо, которого подобные сомнения не терзали. Немо.
С.Т. снова свистнул. Он не позволил себе остановиться и прислушаться. Звук шагов, хруст известняка и камней казались очень громкими, эхом отражаясь от склонов окрестных гор. Каждая ветка и камень отчетливо виднелись в сверкающем утреннем свете.
В огороде он с трудом нашел то, что осталось в зарослях сорняка. Пять красных перцев, зеленая трубочка кабачка — сильно изгрызенная кроликами, немного широких стручков белой фасоли, две пригоршни дикого розмарина и одна — тмина, и, конечно, чеснок — его единственная удача. Можно все это кинуть в горшок, добавить ячменя — и получится суп. Если ей не захочется, то уж он-то его съест. А еще разотрет оливки и каперсы и намажет на хлеб. На обратном пути он подобрал несколько сосновых шишек и по дороге обгладывал их, кидая с обрыва шелуху.
Поставив вариться суп, он снова заглянул к ней. Она была беспокойной и раздражительной — то говорила разумно, то несла чепуху, соглашалась выпить глоток воды и отказывалась от следующего. Ее лоб и руки были горячи, как огонь. Он мог бы подумать, что наступает кризис, если бы все предшествующие дни не были пределом лихорадочного состояния убийственной слабости.
Он сделал все, что мог, и даже обтер ее отваром душистой руты и розмарина, который готовил ежедневно с тех самых пор, как в один из редких моментов просветления она ему самому велела растираться таким отваром, чтобы не заразиться. Она, казалось, неплохо разбиралась в вопросах врачевания, и, когда ему удавалось получить от нее какие-нибудь новые указания, он с готовностью их исполнял. Потом он оставил ее на полчаса, как делал каждый день, чтобы осторожно спуститься в каньон и, собрав все свое мужество, искупаться в ледяной реке, сбегающей с гор.
Чтобы укрепить свои силы, как она сказала, — и видит Бог, требовалась большая твердость характера, чтобы, раздевшись, войти в реку и вылить ведро студеной воды себе на голову. Его никогда не обвиняли в трусости, но эта простая на первый взгляд процедура была на грани того, что он мог вынести.
Но все же он ее проделывал. Главным образом потому, что ему совсем не хотелось умереть так, как умирала она.
Солнце осветило стены каньона к тому времени, как он заново завязал косичку и, дрожа от холода, натянул на себя рубашку и жилет. Он прошел вниз по течению реки, то и дело посвистывая, подзывая Немо. Он внимательно искал хоть какие-нибудь следы, все еще цепляясь за слабую надежду, что волк где-нибудь прячется, не вынося присутствия женщины в доме. Он не увидел ничего, что могло бы его успокоить. В конце концов, он поднялся по каньону по другой тропинке и вышел на дорогу, ведущую от деревни. Он внимательно смотрел под ноги в поисках свежих следов.
След, который он нашел, принадлежал не волку. На известковом карнизе над дорогой видны были царапины, словно кто-то взбирался на него. Следы привели его к небольшой расщелине, скрытой кустом можжевельника. В тени лежала плохо замаскированная дорожная сумка. Он вытянул ее, перевернул и расстегнул пряжки, обыскивая добычу с умением даваемым только опытом, и не испытывая никаких угрызений совести.
Изящно отделанная изнутри сумка хранила смятое шелковое платье и расшитые шелком туфельки цвета берлинское лазури, сложный орнамент которых изображал птичек. Под ним лежал корсет из кости, завернутый в коричневую саржу, и несколько пар белья из искусно вышитого тончайшего муслина.
Он вытащил одежду из сумки, развесив небрежно смятое платье на кусте, чтобы не испачкать его в пыли, а сам посмотрел, что еще было в сумке. Под слоем саржи лежал кожаный футляр, в котором находилось множество маленьких стеклянных баночек и бутылочек с лекарствами. На каждой была аккуратная этикетка: «Ветрогонный порошок», «Мозольная мазь», «Таблетки алтея» и тому подобное.
В серебряной чашке, завернутое в носовой платок, лежало жемчужное ожерелье. На самом дне находилась шкатулка с надписью «Помни обо мне», в которой на атласной обивке покоился расписной веер и лежали две золотые пряжки от туфель. Он сунул руку во внутренний карман сумки и резко отдернул ее с проклятиями, высасывая кровь из ранки на пальце. Открыв карман с большей осторожностью, он нашел в нем надежный нож для разрезания писем с гравировкой «Л.Г.С», заточенный так, что превратился в смертельное оружие, и очень прочную пилочку, с помощью которой его и наточил