Вильгельм не делал ничего незаконного. Как брабантский дворянин, он имел право выступать на заседаниях Генеральных штатов, а что касается остального, то он всегда был щедрым хозяином официальных мероприятий, всегда охотно предлагал своим собратьям-дворянам и членам Штатов пользоваться его домом, всегда любил обсуждать подробности политических проблем без посторонних и неформально. Естественно и неизбежно он стал фактическим, хотя и непризнанным, главой оппозиции и в Генеральных штатах, и за их пределами и, в сущности, поменялся ролями с Маргаритой и перенес управление политикой Нидерландов в свой частный дом. Первый раунд необъявленного боя между Филиппом и Вильгельмом выигрывал, несомненно, Вильгельм.
Тем временем из Германии пришло известие, что эрцгерцог Максимилиан будет избран преемником своего отца в Священной Римской империи. Выборы и коронация наследника должны были произойти во Франкфурте, до которого из Нидерландов было около двух дней пути и куда легко было попасть из дома родных Вильгельма в Дилленбурге. Что могло быть естественнее, чем его просьба отправить его во Франкфурт как представителя правительства Нидерландов? Да, ничего не было естественнее, но ничто не могло сильней встревожить Филиппа. Дело в том, что Филипп и его двоюродный брат эрцгерцог Макс не любили один другого и проявляли свою неприязнь почти открыто. Макс был очень умным молодым человеком с удивительно современными взглядами; он сильно сочувствовал протестантам, из-за чего однажды едва не сменил веру, тогда его остановили только суровые упреки его семьи. И Филипп не хотел, чтобы принц Оранский, который всегда был в очень и даже слишком хороших отношениях с Максом, имел какой-либо шанс возобновить знакомство с ним. Еще меньше король хотел, чтобы Вильгельм имел возможность встретиться с целой толпой немецких правителей-протестантов в дружеской неформальной обстановке, чтобы планировать смуту в Нидерландах. Филипп не мог напрямую запретить принцу Оранскому поехать, потому что Вильгельм был (как неудобно для Филиппа!) суверенным правителем и имел в Германии очень много родственников. Однако он мог указать, что не желает этой поездки. Король так и сделал – и напрямую, и через Маргариту. Но Вильгельм все-таки поехал.
Во Франкфурте, разумеется, обсуждалось положение в Нидерландах, и Вильгельм нашел случай сказать, что недавняя попытка Филиппа помочь Екатерине Медичи была подготовкой к военным действиям против еретиков в Нидерландах. В его словах не было ни большого нарушения тайны, ни чего-то очень необычного: ни один наблюдательный свидетель тех событий не мог думать иначе. Филиппу это было все равно: его не беспокоило, что принц Оранский громко рассуждал о его политике перед слушателями, которым она не нравится. Кроме того, теперь оба его главных противника имели жен из немецких княжеских семей: Эгмонт был женат на сестре курфюрста-палатина, а Вильгельм на саксонке Анне. Это был признак того, что нидерландское дворянство может при случае использовать давнее неработающее утверждение, что Нидерланды – часть Священной Римской империи.
Поездка Вильгельма во Франкфурт была короткой: в ноябре 1562 года он должен был находиться в своем доме в Бреде во время родов своей молодой жены. Анна родила дочь, но та прожила лишь столько времени, сколько понадобилось, чтобы окрестить ее по полному католическому обряду. Маргарита прислала молодой матери несколько писем со словами соболезнования и сообщила Филиппу, что, как бы Вильгельм тайно ни сочувствовал еретикам, внешне он ведет себя безупречно.
Но ситуация в Нидерландах оставалась тупиковой: Гранвелла был глух ко всем намекам и по-прежнему с улыбкой на губах контролировал совет, а Монтиньи привез из Мадрида от короля только расплывчатые заявления о добрых намерениях. Дворяне три месяца ждали, не отзовет ли король Гранвеллу, осуществляя эти намерения, но этого не произошло, и тогда, в марте 1563 года, Вильгельм, Эгмонт и Хорн направили новое письмо, жестко требуя отозвать кардинала ради пользы общества. Прошли апрель, май, июнь, а Гранвелла оставался членом Совета. В июле разразилась гроза. Принц Оранский во главе депутации рыцарей Золотого руна предъявил требование, которое фактически было ультиматумом: Гранвелла должен уйти, иначе они не смогут гарантировать порядок в Нидерландах. В это же время Штаты Брабанта (несомненно имевшие поддержку сверху) категорически отказались платить субсидии, пока Гранвелла не уйдет. Маргарита предложила отправить новое посольство к королю, но Вильгельм не пожелал даже слышать об этом, указав, что прошлое посольство не принесло никакой пользы и что он, Эгмонт и Хорн покинут Государственный совет до тех пор, пока король не сдастся. Фактически это была забастовка главных представителей исполнительной власти. Маргарита направила Филиппу письмо, в котором умоляла его отозвать Гранвеллу; сама она уже капитулировала.
Гранвелла и король по-прежнему отказывались быть запуганными, хотя в августе, когда были созваны Генеральные штаты, даже кардинал посчитал благоразумным уехать из Брюсселя по крайней мере до тех пор, пока не разъедется толпа и не закончится это возбуждение. Внезапно Эгмонт и принц Оранский одели своих слуг в серые ливреи, украшенные рисунками пурпурного цвета в виде головы шута. Эта косвенная насмешка над кардиналом, слишком косвенная, чтобы выглядеть очень убедительной для людей нашего времени, привыкших к откровенным карикатурам и оскорблениям в политике, сразу была понята народом, воспитанным в традиции косвенных насмешек и скрытых значений. Регентша сразу же пожаловалась, и принц, выражая свое удивление тем, что кто-то принял пурпурные головы шутов за кардинальские шляпы, заменил их на колчаны, полные стрел. Намек на девиз Нидерландов: стрелы означали объединившиеся вместе провинции – был ясно виден каждому умному человеку.
Тем временем во дворце Нассау, как обычно, толпились приезжавшие и уезжавшие делегаты. Дворяне-оппозиционеры обедали там, щедро орошая обед вином, и по мере того, как вечера близились к концу, языки обедавших развязывались все сильнее. Монтиньи, подробно рассказывая о своих мадридских впечатлениях, громко заявил, что ему до тошноты надоело угодливое хождение на мессы в Нидерландах.
Письма Маргариты к Филиппу становились все более настойчивыми. Даже Гранвелла был за то, чтобы отступить, хотя бы на время. И король, которому было совсем не по вкусу сдаться перед политическим шантажом, начинал понимать, что сможет выстоять, только вызвав большие неприятности. А он хотел, чтобы большие неприятности начались в удобное ему время и стали предлогом для радикальных перемен, но не желал, чтобы они случились до того, как он будет готов.
Раньше была продолжавшаяся два года игра, в которой блефовали обе стороны, игра на выжидание: надо было увидеть, насколько далеко осмелится зайти принц Оранский. Теперь было ясно, что он зайдет так далеко, как будет нужно, чтобы избавиться от Гранвеллы. Зимой он с деланой неосторожностью, прикрывавшей расчет, весело заявил Генеральным штатам Брабанта или тем их участникам, которые тогда обедали вместе с ним, что им не надо беспокоиться о том, что беспорядки в Нидерландах будут продолжаться: Гранвелла хочет восстановить спокойствие, отрубив ему голову. Это возобновление давнего обвинения вызвало у кардинала ярость, которую усиливало то, что Вильгельм озвучил его самое горячее к тому времени желание. При тогдашнем настроении в Нидерландах Вильгельму достаточно было бы сделать еще два или три замечания в таком духе – и Гранвелле пришлось бы по своей воле спасаться за пределами этой страны.
Вильгельм именно этого и добивался. Он в определенном смысле спасал репутацию короля, поскольку тому не пришлось бы отступить самому, и, будь Гранвелла менее рассержен, менее упрям и менее смел, вопрос, возможно, был бы решен без новой раны для уже воспаленного самолюбия Филиппа. Но в конечном счете Гранвелла не захотел действовать, а Филипп был вынужден действовать. Не желая открыто признать свое поражение, король выбрал средний путь – предложил, чтобы кардинал нашел предлог для отъезда из Нидерландов по личным делам. Маргарита, получив указания, послала за Вильгельмом, намекнула ему, что дело может быть улажено, и попросила его вернуться в Совет. Она обнаружила, и уже не в первый раз, что приятный в обращении принц Оранский мог быть упрямым как мул: Вильгельм сказал, что вернется лишь после того, как кардинал уедет.
Делать было нечего, и 5 марта 1564 года, сразу после своей встречи с Маргаритой, Вильгельм написал своему брату Людвигу: «Нет сомнения, что этот человек уезжает. Дай бог ему уехать так далеко, чтобы он никогда не вернулся». Сомнения действительно не было никакого: Гранвелла внезапно почувствовал сильное желание увидеть свою старую мать, уехал из Нидерландов 12 марта 1564 года и больше никогда туда не вернулся. А 18 марта, после восьми месяцев отсутствия, Вильгельм, Эгмонт и Хорн снова заняли свои места за столом совета.
9
Эту первую победу Вильгельм одержал почти один. Он убедил своих коллег, он давал им подсказки, одной лишь силой своего характера тянул за собой изумленного и растерянного Эгмонта и придирчивого Хорна; он знал, когда надо сдержать чувства участников Штатов, а когда дать этим чувствам волю; он сумел искусно вставленным в разговор намеком или заранее продуманным убеждением включить в свои ряды такие силы, которые в ином случае Гранвелла мог бы рассеять и обезвредить. Неудивительно, что Гранвелла, покидая Нидерланды, увозил в душе злобу на принца Оранского и был зол на него до самой своей смерти.
Вильгельм был доволен своей победой, но не переоценивал ее. Филипп не сделал ничего похожего на официальное признание поражения, а в его политике не было даже намека на перемены. К несчастью, друзья Вильгельма стали чувствовать, что в его жизнь вошло нечто новое и неуправляемое: его дом не в результате осознанного расчета, а по воле случая и из-за добродушия принца становился центром встреч для протестантов. Саксонская жена Вильгельма публично следовала католическим обрядам и исполняла католические церемонии, но в частной жизни ей было разрешено молиться по ее лютеранским правилам. Под этим предлогом в домах принца находились лютеранские проповедники – в Брюсселе тайно, но в Бреде открыто. Более того, его брат Людвиг, как немецкий правитель, был волен открыто исповедовать свою религию, и, когда летом 1564 года к Вил