ьгельму приехала в гости из Дилленбурга мать с несколькими из своих младших детей, большой дом в Бреде по воскресеньям, а возможно, и в будни наполнялся зажигательными звуками лютеранских гимнов. Филиппу, конечно, сообщили об этом, и он прислал Маргарите письмо с приказом отругать принца Оранского за поведение его родственников, чтобы он не позволял им так нарушать порядок. Регентша лишь покачала головой по поводу этого слепого оптимизма. Разве король не понимает, что ей нужна вся возможная поддержка принца Оранского в ее бесконечной битве со Штатами за дополнительные субсидии? Разве благоразумно обижать его сейчас? Разумеется, нет.
Но Вильгельм был обеспокоен. Он не считал себя протестантским политиком, а религиозный вопрос для него был лишь одной из важных конституционных проблем. Более того, он достаточно повидал мир и потому знал, что хорошие люди есть не только в какой-то одной церкви. До одиннадцатого года своей жизни он рос лютеранином и позже постоянно через своих родных был в курсе мнения лютеран, а потому он, естественно, сочувствовал их взглядам, хотя ему самому католицизм подходил очень хорошо. Он был не слишком набожным, совершенно не был склонен к созерцанию и желал, чтобы в вопросах духовной жизни каждому человеку позволили делать выбор по собственному вкусу. Фанатиков он совершенно не понимал, а насилие осуждал, кем бы оно ни применялось. Он ненавидел жестокость, верил, что истинная цель государственной деятельности – практичное управление государством и процветание народа; для него было невозможно понять религиозных экстремистов и тем более поддержать их. Оправданием для сожжения живых людей, что раньше сделали кальвинисты в Женеве, а теперь делала инквизиция повсюду, была вера, что лишь такой ужасной мерой можно увести людей с пути, который ведет их к проклятию. Но Вильгельм никогда не мог полностью поверить, что Бог так жесток или неразумен, чтобы проклинать людей за их мнения. Вильгельм с его достаточно богатым жизненным опытом знал, что меньше чем один человек из ста полностью понимает, во что верит и почему верит в это. «Сколько мы видели мужчин и женщин, которые были сожжены или зажарены и терпеливо вынесли это ради неверно понятых и пустых мнений, заимствованных у других людей!» – писал Монтень примерно в это же время. У Вильгельма при виде таких зрелищ сердце разрывалось от боли, и он не мог верить, что они приносят Богу сколько-нибудь удовольствия. Теперь возродившаяся католическая церковь, в свою очередь, резко повернула в сторону большей строгости и жестокого навязывания своего учения, и этот поворот был совершенно не по душе Вильгельму. Едва ли меньше была его неприязнь к учению Кальвина, где настойчиво утверждалось, что подавляющее большинство людей проклято навечно, однако среди его протестантских друзей и родственников это учение приобретало последователей. Менее суровое учение Лютера либо полностью поглощалось кальвинизмом, либо, что было хуже, конфликтовало с ним, приводя к открытой войне между протестантами. Вильгельм был слишком наблюдательным политиком, чтобы не видеть, что кальвинизм, сила французских гугенотов, вероятно, окажется более мощным в будущем, но он предпочел бы какой-то вид примирения между двумя протестантскими исповеданиями, потому что лишь объединенный протестантизм мог в полной мере противостоять новому католицизму.
Религиозный вопрос оставался для него второстепенным во всех тех событиях. Даже когда Генрих Второй рассказал ему о плане Альбы, Вильгельм в первый момент возмутился не как верующий, чье религиозное чувство оскорблено (он же был католиком), он был возмущен бесчеловечностью. Этот план показался ему беспричинным нападением на достойный и доверяющий своим властям народ. Вильгельм считал этот замысел аморальным именно с политической точки зрения: король, поклявшийся под присягой защищать свой народ, нарушает свой долг. Он решил тогда не защищать протестантов, а уничтожить испанское влияние в Нидерландах, а это совершенно разные вещи. Сразу увидев, и увидев совершенно правильно, что план Альбы был по своей сути политическим и что, каким бы искренним ни был религиозный пыл, подсказавший этот план, результатом будет подчинение сравнительно свободного народа самодержавию, а Нидерландов Испании, он с этого времени направил всю свою политическую деятельность именно против испанского влияния и против попыток Филиппа поглотить или разрушить привилегии Нидерландов. Религия играла лишь второстепенную роль, как часть неотъемлемого права людей на собственное мнение.
Мало кто из его сторонников относился к сложившейся обстановке так сухо и холодно. Люди вроде Эгмонта и Хорна были возмущены нападением на них, привилегированных и уважаемых нидерландских аристократов. Это была малочисленная группа, и Вильгельм использовал их не слишком широкие и не очень конструктивные политические взгляды для достижения более высокой цели. До отъезда Гранвеллы он делал почти то же самое с разрозненными силами протестантов и тех, кто им сочувствовал. Но после отъезда кардинала некоторые аристократы из тех, кто помоложе, как говорится, закусили удила, и Вильгельм при всем старании был не в силах помешать им превратить разумную политику в опасную религиозную ссору. Но он не мог и помешать этим горячим головам и еретикам использовать свой дом как их неофициальный штаб: для этого он был бы должен перестать принимать у себя своего брата Людвига, а к нему Вильгельм привязывался все сильней.
Король Филипп, со своей стороны, был, в сущности, доволен тем, что беспорядки в Нидерландах приняли такой оборот, ведь в конституционных вопросах его позиция была слабой, зато в вопросах религии очень сильной. Если протестанты будут так глупы, что возьмут на себя роль создателей политических неприятностей, то он сможет подавить католиков, которые станут противиться его политике с патриотической точки зрения, – тех, с кем ему уже пришлось бороться, когда он пересматривал границы епископских епархий и устанавливал верховенство Гранвеллы. Филипп сможет замаскировать будущее неминуемое наступление на независимость Нидерландов под открытую борьбу между старой и новой верами. Таким образом, в стране, где большинство населения исповедует, хотя и не слишком горячо, католическую веру, он сможет ослабить любую «национальную» оппозицию и установит вооруженный контроль Испании над Нидерландами под предлогом защиты веры.
Именно это предвидел и этому старался помешать Вильгельм. Именно к этой катастрофе восторженные протестантские экстремисты увлеченно вели Нидерланды.
Как только Гранвелла уехал, они стали непослушными. Среди низшего дворянства сочувствие протестантам – лютеранам или кальвинистам, но в основном кальвинистам – стало модным, как новый фасон камзола, и имело так же мало настоящего смысла, как мода. Это было стильно, современно; это было популярно у народа – у бедняков, среди которых были искренне верившие, а молодые дворяне любят популярность. Но это была странная религиозность: она проявлялась главным образом в насмешках над официальным католицизмом или в таком грубом нарушении приличий, как появление пьяным на мессе, где присутствовала регентша.
Маргарита все больше сердилась, наблюдая за этими выходками, но у нее были более срочные и серьезные причины для волнения: Штаты, ободренные отъездом Гранвеллы, теперь просили об осторожном пересмотре королевской религиозной политики. Их тревога была обоснованной, и причины у нее были самые практические. Страна лишалась лучших работников: они эмигрировали в Англию и Германию. Иностранные правительства поощряли эту эмиграцию, и каждый год из Нидерландов уезжали целыми колониями переселенцы, которые потом раскрывали ценные приемы своего ремесла иностранцам и конкурентам. Маргарита видела причину эмиграции и объясняла Филиппу, что проблема тут была не в самой религии, потому что даже входившие в Штаты священники, каноники и аббаты были за пересмотр политики.
Филипп читал ее протесты равнодушно. Маргарита поняла, что он принял решение, когда в августе получила ошеломившее ее указание обнародовать в Нидерландах постановления Трентского собора. Никто в Государственном совете, даже самые верные слуги Филиппа, не считал, что момент для этого был выбран удачно, и реакция в стране на распоряжение короля была крайне неблагоприятной. Этот категоричный приказ не понравился ни католикам, ни протестантам. Новое и окончательное утверждение обрядовой практики и догматов католической церкви на Трентском соборе что-то значило только для малого числа религиозных энтузиастов. В Нидерландах богатые и родовитые люди уже много лет лишь на словах принадлежали к церкви, а бедняки были вполне довольны нестрогими и невежественными священниками, которые упорно продолжали петь так, как привыкли, даже когда им указали на ошибки. Возрожденный дух Контрреформации был так же странен для католического большинства, как ненавистен протестантскому меньшинству, и был одинаково чужим для тех и других. Но еще хуже было то, что этот приказ Филиппа напрямую нарушал их привилегии: король вводил новые законы, не проконсультировавшись со штатами. Однако Филипп знал, что делал: католики могли ворчать, но действовать стали бы только протестанты, и он вынуждал протестантское меньшинство действовать открыто. Его успех был лишь частичным. Благодаря верности штатгальтеров и сдерживающему влиянию принца Оранского новое распоряжение короля не было встречено никакими событиями, которые было бы можно назвать восстанием. Однако Штаты Фландрии немедленно подали петицию против введения инквизиции, а в Антверпене толпа забросала камнями палачей во время сожжения на костре монаха, повторно впавшего в ересь. Валансьен и Брюгге, такие беспокойные год назад, теперь остались в покое.
Но на Государственном совете неизбежная троица – Вильгельм, Эгмонт и Хорн – настояла на том, что надо сообщить о положении дел королю и лишь потом продолжать ввод в действие его постановлений. Они даже высказали предложение, чтобы король лично приехал в Нидерланды: в конце концов, он не был в этой стране целых пять лет. Предложение, кажется, было искренним, и оно, несомненно, очищает Вильгельма от обвинения в заранее обдуманном предательстве. Если бы Филипп приехал, его можно было бы отговорить от политики, которую, в сущности, не одобрял ни один его нидерландский советник. С тех пор как Гранвелла уехал, Берлеймон, Эрсхот, Аремберг и Виглиус, несомненно оставшиеся верными сторонниками короля, стали выражать свое согласие с Филиппом небрежным молчаливым одобрением, в котором меньше всего было энтузиазма.