Две великие свадьбы, подготовка к которым шла все лето, были с поразительным великолепием отпразднованы осенью. Сначала была свадьба Монтиньи, на которой Вильгельм участвовал в турнире, сражаясь на копьях с более молодыми дворянами; это было для него последнее в жизни рыцарское состязание. Через несколько недель отпраздновали свадьбу принца Пармского. Фламандские дворяне с достаточной охотой участвовали в свадебных торжествах: хотя они недоверчиво относились к говорившему по-испански сыну регентши, пир всегда остается пиром. Первым среди молодых гостей был красавец Людвиг фон Нассау, сочетавший в себе привлекательные черты молодого и уже отличившегося солдата с остроумием и готовностью вести беседу. Он был равнодушен к женщинам и лучше всего чувствовал себя на шумных холостяцких вечеринках, для которых две приближающиеся свадьбы были подходящим предлогом. У него был восхищавшийся им неразлучный товарищ – рыжеволосый Хендрик ван Бредероде, который был на несколько лет старше Людвига, но храбро держался в рядах подрастающего поколения. Это был агрессивный, неспокойный эксгибиционист с привычками буйного скандалиста, достаточно добродушный и благодаря этому добившийся легковесной популярности. В этой компании были также графы Кулембург и Берген, сам брат Хорна Монтиньи, умный Хоогстратен, злой из-за своего низкого роста и близкий друг Вильгельма среди молодых, а также множество менее знатных аристократов и сельских дворян, которые пользовались гостеприимством знатнейших и которым нравилось следовать моде. А в ту зиму 1566 года модной была оппозиция. Не все эти люди были серьезными политиками, и вряд ли многие из них интересовались религиозными вопросами. Людвиг Нассау был искренним противником католицизма, но не был аскетичным протестантом. Два брата, Жан и Филипп Марникс, графы Тулузские, недавно вернувшиеся из Женевы, были убеждены, что спасение их душ и их страны зависит от сурового, воинственного учения Жана Кальвина. Но в целом мысли, объединявшие членов этого кружка, были плохо продуманы и в основном состояли из отрицаний: молодые дворяне упрекали короля за то, что он не уважает их привилегии и их положение в обществе, и за то, что он пренебрегает мнением знатнейших людей их страны, а не за вред, который причиняла его политика.
Мысль о заговоре всегда в какой-то степени очаровывает человека: это ведь так восхитительно – облагородить свое недовольство и свой эгоизм, свои личные неудовлетворенность и разочарование, превратив их в святую политическую борьбу. Те, кто в ту зиму пил и вел разговоры до поздней ночи в Брюсселе, весной перенесли свои показные встречи заговорщиков в приятный окраинный город Спа, известный лечебными водами, а когда начался сезон соколиной охоты, стали собираться в своих сельских поместьях, были больше угрозой для правительства Маргариты, чем надеждой для Нидерландов. Сторонники Филиппа – верные королю дворяне, которых было мало, и по-настоящему набожные нидерландские католики, в основном служители церкви, которых было еще меньше, – с тревогой смотрели на эту конфедерацию: «Одно Небо знает, что они говорят между собой». Размышляя о том, что было сказано на этих встречах, сторонники короля считали говоривших гораздо более разумными, чем те были.
Опасность для правительства исходила не от этого кружка молодых дворян, а от слияния религиозности, причем кальвинистской религиозности, со смутным и становившимся все сильнее недовольством среднего класса и рабочих, корни которого были в экономической нестабильности. Дворяне были в какой-то степени связаны с торговцами через долги: почти все дворяне были должны деньги антверпенским финансистам. Но эта связь, хотя она действительно существовала, была не единственной причиной все большего объединения интересов этих двух классов, потому что экономическая структура общества непрерывно изменяется под влиянием психологических факторов, а в 1566 году Европа была еще слишком близка к своему феодальному прошлому, и нельзя представить себе, чтобы правители и дворяне могли получать приказы от финансистов Антверпена. Не одно лишь экономическое давление, но и пагубные бездарность и жестокость политики Филиппа объединяли против него весь народ Нидерландов, от принца Оранского, спокойно жившего во дворце Нассау, до расчетливых предпринимателей из Антверпена и Дордрехта и до голодных, испачканных копотью рабочих с литейных заводов Льежа.
3
За это время Вильгельм принял решение. Открытое противостояние брата правительству, лютеранское вероисповедание и всем известное дурное поведение жены неисправимо скомпрометировали его. Но он не доверял новому кружку молодых экстремистов, с которыми постоянно общался Людвиг. Вильгельм сомневался, что имеет достаточно влияния, чтобы держать их под контролем, и боялся, что любые задуманные им действия будут напрасны и в конечном счете будут иметь опасные последствия. Ведь уже ходили слухи, что король Филипп собирается послать в Нидерланды армию, чтобы силой провести в жизнь свою политику. Если это действительно так, королю будет нужен предлог, а именно такой предлог создавали сейчас эти безответственные заговорщики.
В начале новогодних праздников 1566 года Вильгельм послал за Людвигом в Бреду и тогда же пригласил в гости Эгмонта, Хорна, Бредероде, Бергена и Кулембурга. Какие бы доводы экстремисты ни приводили, убеждая Вильгельма поддержать их план принудить Филиппа изменить политику, принц остался при своем мнении. Он считал, что заговорщики переоценивают свою силу и недооценивают силу короля, а потому их игра приведет к кратковременному успеху, за который они поплатятся поражением и будут побеждены надолго. Бесполезно было говорить Вильгельму, что немецкий военачальник-наемник Эрих Брауншвейгский по поручению испанского короля в этот момент собирал войска в соседнем Клеве, бесполезно было повторять слух о том, что Филипп сам готовился прислать армию. Вильгельм знал все об этих событиях, но видел в них причину для большей, а не меньшей осторожности. По его мнению, протест группы дворян, какими бы сильными фразами он ни был выражен, вряд ли будет эффективной защитой. Людвиг тогда или позже – скорее всего, тогда, потому что Людвиг никогда не сдерживал свой язык, – заговорил о возможности нанять солдат в немецких протестантских государствах, чтобы быть готовыми ко всему, что попытается сделать Филипп. Это было бы явной изменой, и Вильгельм не захотел рассматривать такой выход. Пока нет. Пусть король нападет сам, это станет оправданием.
Единственный план действий, который, видимо, предложил Вильгельм, показался Эгмонту и Хорну ненужным, а остальным бессмысленным. Это было предложение обратиться к умному императору Максу, двоюродному брату Филиппа, и попросить, чтобы император обратил внимание, что, согласно политической теории, Нидерланды – часть Священной Римской империи, а поэтому имеют право на региональные привилегии, которые даны протестантам, по крайней мере лютеранам, Аугсбургским соглашением 1555 года. Но это не отвечало требованиям Людвига, Бредероде и братьев Марникс. Во-первых, Аугсбургское соглашение позволяло исповедовать реформированную веру в тех землях, правители которых – реформаты, и, значит, ничего не меняло в судьбе Нидерландов, которыми правил Филипп. Во-вторых, в этом соглашении было признано только одно реформаторское вероисповедание – лютеранское. Тогда какая от соглашения польза нидерландским кальвинистам? Трудно сказать, какими были в конечном счете намерения Вильгельма. Ему все меньше нравился кальвинизм, и, возможно, он надеялся, заключив какой-нибудь союз с немецкими лютеранами, сразу укрепить Нидерланды для отражения неизбежной атаки Филиппа и изменить соотношение сил среди протестантов, чтобы перевес снова был у лютеран. Но он не сумел ни отговорить Людвига и его друзей от их планов, ни внушить свои мнения Эгмонту и Хорну. Экстремисты слишком быстро шли напролом, а консерваторы Эгмонт и Хорн были в таком мучительном недоумении, что не могли двинуться никуда.
Встреча была совершенно безрезультатной. Хотя ее участники, расставаясь, пообещали друг другу, что позже в этом году будут снова собираться для дискуссий в деревенском доме Хоогстратена, Вильгельм, кажется, приготовился признать поражение и полностью выйти из этой невыносимой ситуации. В любом случае он 24 января 1566 года послал регентше письмо, в котором сообщал, что уходит в отставку, и откровенно писал, что оказывать государственную поддержку инквизиции по испанскому образцу означает нарушить конституцию Нидерландов, а делать это во время сильнейшей нехватки зерна в высшей степени неразумно. Дальше он советовал ей не предпринимать ничего, пока король сам не приедет в Нидерланды, как обещал.
И просил ее за это время найти «на мое место кого-нибудь, кто лучше понимает народ и более искусен, чем я, в том, чтобы поддерживать в народе мир и спокойствие».
«Кого-нибудь, кто лучше понимает народ и более искусен, чем я…» – найти такого была трудная задача, и принц знал это, когда писал свои полные горькой иронии слова. В нем мало осталось от любимца императора Карла. Колебания Маргариты, ее патетические обращения к нему и Эгмонту за помощью как раз в то время, когда политика короля отменяла их советы, и, возможно, в конце концов, также ее личная жестокость, когда она грубо поступала с его женой, настроили принца против регентши. Маргарита была уже не милостивой «мадам», царственной регентшей, а «вспыльчивой женщиной, которая вооружилась властью короля и прикрывается ею как маской», орудием жестокости и лукавой лжи Филиппа по отношению к беззащитным Нидерландам. Но Вильгельм по-прежнему был только добросовестным, сочувствующим и озабоченным человеком в утомительной и затруднительной ситуации; это был еще далеко не тот Вильгельм, который потом уверенно возглавлял борьбу народа. Принцу мешали недостатки его воспитания. Он ненавидел положение одиночки среди противников, а теперь чувствовал, что все начинают видеть в нем противника, критикуют, не доверяют. Поэтому он захотел выйти из игры и бежать оттуда, где потерпел неудачу в политике и был унижен в обществе. Он написал Маргарите лишь после того, как побывал в Антверпене и опросил тех купцов, с которыми за восемь лет до этого виделся по поручению короля. Теперь он встретился с ними ради себя самого, и это была не первая встреча. Разговоры были трудные. Долги Вильгельма достигали миллиона флоринов, и вряд ли он мог покинуть Нидерланды, не уплатив худшие из долгов. Вот причина этой тяжелой недели споров с антверпенскими финансистами.