Это была полная катастрофа. Он потратил все, что имел: все свое состояние, все подарки и займы, полученные от тех, кто в него верил, и все потерял – деньги, кредит, репутацию. «Мы можем считать, что принц Оранский умер», – с удовлетворением писал Альба. Но он ошибался, потому что даже в это время Вильгельм написал своему брату Иоганну, оценивая урон и перечисляя свои скудные надежды. «С Божьей помощью, – писал он, – я пойду дальше». И в этом одиноком «я» была сила.
4
Вильгельм мучительно учился. Будучи человеком умеренным, человеком дальновидным, он искал срединный путь, верил, что людям свойственна терпимость и что они встанут на защиту общего блага. Но постепенно он начинал понимать, что только ограниченный нетерпимый фанатик способен бороться с ограниченным нетерпимым фанатиком. Годом раньше Вильгельм поглядывал в сторону кальвинистов, но тогда он еще лелеял надежду, что нация пойдет за ним как нация. Теперь он оставил эту надежду. Теперь он полностью переключил свое внимание на кальвинистов, потому что только они одни могли спасти нацию.
Раннюю весну 1569 года Вильгельм встретил в Мангейме, где праздновали помолвку. Патриархальный курфюрст-палатин, отец целого выводка сыновей, обручился с вдовой Бредероде. Он тоже был вдовцом. Сдержанное празднование этой «осенней» свадьбы ознаменовало новый поворот в его политике. Он использовал эту возможность, чтобы узнать мнение этого принца-кальвиниста и его младшего сына, рыцаря-мечтателя Иоганна Казимира, который уже тогда собирался вести армию на помощь гугенотам во Франции, где после восемнадцатимесячного перерыва вот-вот должна была начаться третья религиозная война. Но еще важнее, что теперь к нему вернулся Филипп Марникс де Сент-Альдегонд.
В отсутствие свободных ресурсов и плана действий последней надеждой Вильгельма оставалась победа партии гугенотов и их сочувственное отношение к его целям. Присоединившись к разношерстным силам Иоганна Казимира, они с Людвигом могли предложить свои услуги его французским единоверцам. Это было то страшное лето 1569 года, лето Жарнака и Монконтура, лето третьей религиозной войны, в которой только дипломатия Колиньи, а не военные успехи предотвратили катастрофу. Но партия гугенотов оставалась во Франции, и Вильгельм с Людвигом оставались с ними. Это время не было потеряно зря, поскольку согласно условиям Сен-Жерменского мира герцогство Оранж, захваченное сторонниками короля, было возвращено Вильгельму, назначившему его правителем Людвига, таким образом давая ему неоспоримое положение во французской политике, которое можно было использовать в дипломатических целях. Более того, Людвиг так очаровал гугенотку королеву Наваррскую, что она отдала ему оставшиеся драгоценности Нассау на финансирование освобождения Нидерландов.
Но сердце Вильгельма не принадлежало этой французской войне. Он не обладал способностью Людвига с энтузиазмом отдаваться решению военной проблемы момента. Этим летом, когда лидеры гугенотов на несколько дней остановились в замке Пьера де Брантома, их словоохотливый хозяин с интересом отметил, как не похожи между собой братья Нассау. Людвиг был живым и внимательным, Вильгельм выглядел усталым, обеспокоенным и подавленным. Однако в разговоре он менялся. Когда Брантом улучил момент, чтобы, прогуливаясь по аллее парка, пообщаться с ним наедине, он нашел, что Вильгельм совершенно в его вкусе, поскольку с ним можно приятно побеседовать на любую тему. Кроме того, Брантома впечатлил его высокий рост, осанка и манеры. Поражение не лишило приятности его характер и не повлияло на его любезное обхождение.
Мысли Вильгельма были так же далеки от болтовни острослова Брантома, как и от сложностей судьбы гугенотов. Его друзья в Нидерландах, какими бы немногочисленными и разобщенными они ни были, по-прежнему работали ради него, и Франция была слишком далеко от них. Таким образом, оставив Людвига и дружески простившись с Колиньи, он выскользнул из лагеря гугенотов, взяв с собой лишь пятерых товарищей, и, выдавая себя то за купца, то за крестьянина, тайком направился в Рейнланд.
Секретность предназначалась не только для того, чтобы обмануть герцога Альбу и защитить тех храбрых посланцев, которые под предлогом торговли или личных дел курсировали между ним и Нидерландами, но и для того, чтобы скрываться от кредиторов. Вильгельм задолжал более двух миллионов флоринов; почти вся собственность, которую удалось спасти, была заложена в Страсбурге, и в своих письмах к протестантским принцам Германии: герцогам Вютембергскому и Баденскому и курфюрсту-палатину – он униженно просил о предоставлении займов. Те немногочисленные остатки ценностей, которые он не заложил в Страсбурге, Вильгельм продавал одну за другой, чтобы оплатить самые насущные нужды и сохранить хотя бы основу, которая могла стать ядром новой армии. В конце концов были проданы даже украшения с алтаря его домашней часовни в Дилленбурге.
Жалкое положение Вильгельма забавляло его врагов. «Дамы не жалуют тех, кто является к ним разоренным и без гроша», – насмехался Гранвель. Он имел в виду Анну, чье постыдное поведение было на устах всего Рейнланда. Находясь в Дилленбурге, она целый год злилась и дулась, шокируя хозяев своей несдержанностью. «Они отказывали мне в такой малости, как бокал вина», – неровным от гнева почерком писала она Вильгельму. Но Анна была беременна, и ее склонность к пьянству пугала их. В конце концов она сбежала от их невыносимо скучного общества и со свитой, которую подобрала себе сама, направилась в Кёльн. Там она жила с абсурдной расточительностью, пользуясь кредитом, предоставленным ей ни о чем не подозревающими или не в меру оптимистичными торговцами. Когда посланец Вильгельма нашел ее там, она приняла его в окружении шумной толпы гостей, нетерпеливо схватила письмо от мужа, прочитала его и, порвав в клочья, принялась топтать их ногами. Анна истерически кричала, что скорее увидит мужа мертвым и похоронит его собственными руками, чем согласится воссоединиться с этим трусливым предателем. Впрочем, это не помешало ей с готовностью соглашаться встретиться с ним, когда речь шла о развлечениях, и на празднествах по случаю помолвки курфюрста-палатина она предстала во всем блеске, который могла себе позволить. Примирение было бурным и недолгим, поскольку Анна придерживалась того же мнения, что и ее малодушное семейство, уговаривавшее Вильгельма заключить мир с королем Испании. Если он этого не сделает, то должен хотя бы увести ее в какое-то более веселое место, например в Англию или во Францию. Свои требования Анна повторила в письме после того, как они снова расстались: она отправилась развлекаться в Кёльн, он продолжил участие во французской кампании. Напрасно Вильгельм увещевал ее: «Дело не в том, куда мы поедем, а в том, кто нас примет». Напрасно умолял помочь ему, стать другом, наконец, как минимум, не мешать. «Вы сами знаете, в каком затруднительном положении я нахожусь, – писал он, – знаете, что для мужчины нет в мире лучшего утешения, чем иметь рядом жену, которая его поддерживает». А позднее укорял: «Если в вас есть хоть немного любви и доброты ко мне, мое великое дело должно быть ближе вашему сердцу, чем легкомысленные развлечения, занимающие ваше сердце и голову».
Анна была непоколебима. Она даже не стала снова встречаться с ним. Вильгельм тщетно предлагал ей места возможных встреч, удобные для нее и не слишком опасные для него. «Ма femme, ma mie»[4], – умолял он. На все его предложения Анна отвечала полнейшим отказом или своими предложениями, заведомо неприемлемыми для него. Она даже отправила письмо Альбе, желая узнать, на каких условиях она смогла бы воспользоваться конфискованными богатствами своего супруга.
Ее последний нежеланный ребенок, Эмили, родилась в начале 1569 года в Кёльне, откуда ее отправили на попечение бабушки в Дилленбург, поскольку Анна никогда не выказывала ни малейшего интереса к своим детям. С момента зачатия этого ребенка летом 1568 года в Дилленбурге Вильгельм больше никогда не жил со своей женой. Едва ли в этом была его вина, но Анна, которая отказывалась быть с ним, чувствовала себя глубоко обманутой. Она всегда намекала, что как мужчина ее муж никуда не годится. Теперь, когда ничье влияние ее не ограничивало, она восполняла эту недостачу. «Если принцесса Оранская делает то, что говорят люди, – писал некий сплетник, – она делает всего лишь то, что делала бы любая женщина, желающая воспользоваться тем, что дал ей Господь».
Не вызывает сомнений, что принцесса Оранская делала то, что говорили о ней люди. Во всяком случае, долги, жалобщики и осуждающие голоса вынудили ее укрыться в сельском доме вблизи маленького городка Сиеген, расположенного в прелестной лесистой местности Рейнланда. Здесь это бедное, больное, обманутое и несчастное создание – как думала о себе Анна – обрело счастье с бежавшим из Антверпена юристом, крепким мужчиной средних лет, у которого в Кёльне были жена и ребенок.
К тому времени Иоганн Нассау, не советуясь с Вильгельмом, решил, что дело зашло слишком далеко. Для своего достойного сожаления романа глупая Анна выбрала место, находившееся на его территории. Ее застали с любовником и, схватив обоих, отправили назад в Дилленбург. Анна гневно заявила о своей невиновности, но ее любовник сразу во всем сознался. И едва ли он мог поступить иначе, поскольку Анна была явно беременна, хотя он мог бы проявить большую галантность и не оправдывать себя на том основании, что он сделал не больше, чем множество других мужчин. Окончательно убитая его предательством, Анна во всем призналась и сразу же написала Вильгельму, чтобы он убил их обоих. Ее любовник, внезапно вспомнивший о своей жене и ребенке в Кёльне, отнесся к этому предложению с меньшим энтузиазмом, хотя поначалу осмелился только робко молить, чтобы его, как дворянина, не повесили, а обезглавили.
Вильгельм вовсе не собирался убивать кого-то из них. Будучи суверенным принцем, он знал достаточно примеров того, как его современники избавлялись от неверных жен, хотя казнь саксонской принцессы наверняка вызвала бы политический скандал. С другой стороны, обычай его времени и его положения требовал, чтобы он убил мужчину. Однако месть не заботила Вильгельма, он не видел в ней смысла. К тому же он достаточно хорошо знал Анну, чтобы понимать, что ее любовник скорее жертва греха, чем грешник, и его смерть не могла бы смыть годы его собственного несчастья и унижения.