Из жалости к семье Анны дело о разводе слушалось в Дилленбурге, и брак был расторгнут. Анна осталась в Нассау, поскольку родственники не хотели ее возвращения. Во всем этом деле Вильгельм постарался участвовать как можно меньше, и только необычайная настойчивость жены любовника Анны заставила его принять женщину, которая пришла молить о спасении жизни своего мужа. Как и все прочие, она полагала, что принц обязательно должен смыть оскорбление кровью. Это была странная встреча обманутой жены и обманутого мужа, подтекст которой не мог ускользнуть от Вильгельма. Покинутый собственной женой в трудную минуту, он не мог не чувствовать уважения к женщине, которая, будучи обиженной мужем, не задумываясь, встала на его защиту. Он успокоил ее. Она была фламандкой, изгнанницей, и он не мог быть суров с ней. Ее мужа освободили и отправили в почетную ссылку в Зиген, где он достаточно комфортно обосновался на ближайшие десять лет. Этот Иоганн Рубенс, которому принц Оранский подарил жизнь, был не велика птица, и история больше не упомянула бы о нем, если бы через шесть лет у него и его преданной жены не родился сын, которого они назвали Питер Пауль.
Что же касается Анны, Вильгельм больше никогда ее не видел. Эта глава его жизни была закрыта, и, когда позднее у него возникла необходимость ее приоткрыть, одно упоминание имени его бывшей жены вызвало у него невыразимое отвращение. Он называл ее «Celle de Saxe»[5] или «jadis ma femme»[6]и «celle que vous savez»[7], но никогда не называл Анной.
Самые глубокие изменения в характере человека идут изнутри и бывают вызваны личными причинами. Трагедия брака Вильгельма растянулась надолго. В течение шести лет до отъезда из Нидерландов ему удавалось скрывать от общества выходки своей жены, терпеть ее дурное настроение, сносить ее оскорбления, извинять ее капризы и ее спесь. И все напрасно. Ни верность его семьи, ни преданность Людвига, ни любовь друзей – ничто не могло возместить неудачу с Анной, и их тайное сочувствие не лечило, а лишь усиливало боль. Для человека, привыкшего к популярности, как Вильгельм, человека, с легкостью влюблявшего в себя и с легкостью влюблявшегося, человека, которому конфликты в личной жизни были ненавистны, а любовь необходима, – для этого человека поражение в личной жизни должно было оставить след, отразившийся на всей его жизни. Анна научила его, что бывают настроения, которые невозможно объяснить, мнения, которые невозможно изменить никакими аргументами, и что нет на этом свете ничего более жестокого, чем полнейшая глупость.
5
В задыхавшихся Нидерландах то и дело вспыхивали народные волнения. «Кровавый совет» отправил на смерть еще шесть тысяч человек; на площадях всех городов дымились костры для мужчин и женщин – в основном женщин, – которые не желали отречься от новой религии. Городские советы, богословы, знатоки права и медицины и просто богатые и известные люди систематически истреблялись; тюрьмы были полны; суда с беженцами плыли в Англию, а караваны карет и повозок тянулись в сторону Рейнланда; поместья меняли хозяев, предприятия продавались, а ценности и домашняя утварь уходили с молотка. Это были тяжелые для Нидерландов времена, когда страна беднела, а население сокращалось, когда апатия сменялась гневом, а гнев – надеждой. Тот тут, тот там отряды партизан, скрывавшихся в лесах, нападали на испанцев при каждом удобном случае. Но их действия едва ли заслуживали гордого названия «сопротивление». Альба даже не считал их настоящими партизанами. По его мнению, эти «дикие нищие», или Gueux de Bois[8], как называли себя эти отряды, были не более чем обычными бродягами и грабителями, прятавшимися за политическими лозунгами. И когда ему удавалось схватить их, он обходился с ними, как с грабителями.
По малым морям[9] туда-сюда сновали вооруженные суда их морских братьев Gueux de Мег[10], – видавших виды бывших торговцев, со старыми пушками, установленными на полуразвалившихся палубах, и потрепанными парусами, реявшими на ветру. Их команды состояли из патриотов и головорезов, голландцев и фламандцев, французов и англичан, – разного сброда, набранного в двадцати портах трех стран. Над их головами развевался оранжистский триколор со львом Нассау. Это были отчаянные банды, и беспорядки, которые они устраивали, заходя в порт, делали их нежеланными гостями, терявшими свои корабли из-за беспечности, пьянства и страшной неорганизованности. Их набеги на побережье Нидерландов оставляли шлейф смертей и ущерб, причиненный как недругам, так и друзьям. Один или два раза Вильгельм менял их главнокомандующего в надежде навести хоть какой-то порядок, но, когда факел почти погас, бесполезно жаловаться, что он дымит и пахнет смолой. Их пиратские успехи на море постепенно снова наполнили пустую казну Вильгельма в преддверии очередного наступления, и, несмотря на причиненный ими вред, вид морских гёзов, снующих вдоль побережья, поддерживал надежду в сердцах тех немногих, которые не потеряли веру в свою страну и в принца Оранского.
Героическое меньшинство есть в любое время и в любой стране, но в Нидерландах это меньшинство росло. У этих людей уже были свои песни, свои тайные знаки, свои центры для сбора оружия и денег. Уже в 1569 году в Нидерландах стали слышны медленные пульсирующие ноты Wilhelmus van Nassouwe – песни о Вильгельме Нассау, и в ее словах слышалась надежда. Приписываемые Сент-Алдегонду, они были не великим поэтическим произведением, а всего лишь ритмичным перечислением его деяний, произносимым Вильгельмом от первого лица. Смысл этих слов сводился к тому, что дело Нидерландов ассоциировалось с ним одним. Были и другие песни, зловещие и зовущие к мести:
О Нидерланды, узрите свой выбор
Во имя смерти или жизни дайте ответ,
Будете ли подчиняться испанскому королю-тирану
Или решитесь разорвать свои цепи.
Принц Оранский…
Да или нет, третьего не дано.
То тут, то там в воздухе витали странные идеи. В Антверпене Питер Брейгель пишет свое «Избиение младенцев»: на фоне заснеженного зимнего пейзажа голландская крестьянка цепляется за своих мертвых детей, а в окружении закрытых дверей и окон голландского Вифлеема, тревожно сомкнувшись, стоит группа испуганных и жестоких солдат испанского Ирода во главе с седобородым человеком… наверняка Альбой.
Так прошли целых три года, но, несмотря на все старания Альбы, отчаянные храбрецы поддерживали тайные сношения с принцем Оранским, собирали деньги и проскальзывали с ними через границу и обратно домой; «морские нищие» доставляли боеприпасы в прибрежные деревни; в доки Антверпена в тюках с одеждой поступало оружие из Англии, в то время как самые фантастические слухи возбуждали и щекотали нервы изгнанников и их тайных друзей, и одни под пытками начинали говорить, а другие молчали. Три года некие Жорж Сертен и Мартин Виллеме, называвшие себя купцами, писали другим таким же якобы купцам письма, в основном касавшиеся продажи картин на классические сюжеты. Но кто узнал бы под этими плебейскими именами принца Оранского или догадался, что за греческими богами скрывались нидерландские города, что Ариадна – это Зютфен, а Прозерпина – Утрехт. Целых три года, за которые принц Оранский постарел и поседел, он скрывался под разными странными псевдонимами и постепенно копил резервы, чтобы начать новую военную кампанию.
Учитывая, что ни одна держава в Европе не поддерживала борьбу Нидерландов, у короля Филиппа было достаточно времени, чтобы укрепить свои позиции. Гранвель из Рима и его сторонники в Нидерландах советовали ему, как только мятежники были разбиты, приехать в Брюссель и сделать великодушный жест, объявив всеобщую амнистию, что польстило бы тщеславию лоялистов и показало всей стране, что возможность быть любимыми подданными великого короля стоит гораздо больше, чем их устаревшие свободы, и, озарив теплом доброжелательности невинных, заставило бы их забыть, как он обошелся с виновными. Филипп не сделал ничего подобного. Он пообещал приехать, но нарушил свое обещание и прислал запоздалый указ о прощении, который целых шесть нескончаемых месяцев Альба никак не мог обнародовать. Когда он это сделал, оказалось, что этот документ далек от великодушия, поскольку он не поощрял лояльных и был полон исключений в отношении частично виновных. Испанские войска остались в стране, испанские чиновники кишели во всех высших учреждениях, двор Альбы говорил на испанском. За несколько месяцев в стране вспыхнула сильнейшая мстительная ненависть к испанцам, национальная ненависть, которой она не знала прежде. Теперь все Нидерланды чувствовали и понимали, что такое иноземное владычество, которое раньше было не более чем легким облачком на политическом горизонте. Еретические секты на Юге сдавленно молчали; тот, кто не погиб и не отрекся, ушел в подполье. Только на Севере, который рука правительства удерживала лишь частично, упрямые сектанты держались вместе, сформировав организованную дисциплинированную группу, ждущую рассвета.
Альба был человеком, лишенным воображения. Он не видел никаких признаков организованного бунта и думал, что держит страну под контролем. Не зная языка, он мог пройти по рыночной площади Брюсселя, но не услышал бы громких угроз со стороны торговцев. Простые жители столицы ненавидели его за скупость, с которой он содержал свою челядь, а члены городского совета презирали Альбу за расточительность его правительства. Они были готовы к тому, что он подписывал пятьдесят смертных приговоров за одно утро, но не могли смириться с тем, что он выдавал ордера на шесть миллионов флоринов с такой же легкостью, с какой Маргарита выдавала на тысячу, или подписывал векселя казначейства, не читая их.