Кое-кто из знатных дворян презрительно усмехался, называя это игрой на публику, но они не понимали спонтанного дружелюбия, свойственного Вильгельму, искренности и естественности всех его действий, которые позволяли ему мгновенно переходить от подлинной простоты к подлинному величию. Один из наиболее внимательных наблюдателей, Фулк Гревилл, подметил это свойство Вильгельма и красноречиво описал, как подошел к принцу, который запросто сидел с делфтскими бюргерами и «так по-товарищески общался с ними, что, не знай я его в лицо, ни за что бы не догадался, кто он, поскольку ни один внешний признак не выдавал отличия его звания и состояния от остальных. Несмотря на то что до сих пор он не знал меня, ему было приятно знакомство со мной. Но мало того, как будто по команде, его уважение к незнакомцу тут же породило уважение к нему со стороны всех, кто его окружал. Я подумал, что такое внешнее проявление внутреннего величия в демократической стране достойно того, чтобы это отметить. Потому что, возможно, не родословная, а личные достоинства могут в один миг сделать человека принцем или не принцем».
Помимо дружеских чувств и уважения, Вильгельм внушал чувство уверенности, которое в это кризисное время было важнее всего остального. Временами, что вполне естественно, эта уверенность могла исчезать, но ему всегда удавалось возвращать ее, отчасти за счет собственного спокойствия перед лицом бедствий, отчасти за счет ощущения очевидной правоты и предусмотрительности всех его действий. Не обладая блестящими воинскими достоинствами и азартом своего брата, Вильгельм завоевал и сохранил уважение офицеров своей армии и – за исключением редких моментов ужаса и паники – уважение армии в целом. Один из самых выдающихся воинов своей эпохи, Франсуа де Ла Ну оставил короткое, но важное свидетельство о нем. «Я всегда прислушивался к его советам, – сказал он, – и те, кто продолжит это делать, никогда не совершат ошибки». Ла Ну считал, что для командования армией нужен не только военный талант, в Вильгельме его восхищала способность понимать всю сложность взаимосвязи политики и войны – его великая стратегия.
Необычный вклад внес Джордж Гасконь в своих «Плодах войны», где этот английский солдат-поэт в остроумных куплетах рассказывает о благоразумии и рассудительности Вильгельма:
Куда бы ни отправил меня добрый Вильгельм Нассау,
Мне не нужен другой поводырь, кроме него.
О, благородный принц, таких, как ты, мало!
Если воспрянет Добродетель, то по твоей воле.
Если Справедливость жива, то, значит, жив и ты.
И если Милосердия станет больше, то благодаря тебе.
Когда Гасконь повздорил со своим полковником, Вильгельм, как обычно, выступил в роли арбитра.
Как милосердный принц он голову ломал,
Стараясь возродить согласие между нами,
Страдая, чтобы зло добром исправить.
Но друзьями и поклонниками Вильгельма были не только солдаты и бюргеры. Им восхищались люди разных национальностей, разных классов, разных интеллектуальных пристрастий и личных качеств, такие как гугенот, философ и государственный деятель Дюплесси-Морне, легкомысленный говорун Брантом, благородный юный Филипп Сидней и суровый Сент-Альдегонд, до самой своей смерти остававшийся его преданным другом.
Опыт укрепил его волю и превратил доброго от природы и склонного к сочувствию юношу в зрелого мужа, действующего на благо своих соотечественников. В двадцать лет Вильгельм был не слишком амбициозен, если не считать желания быть успешным и любимым, но при этом не жертвовать искренностью, насколько позволяли правила вежливости. В сорок, благодаря причудливому сплетению времени и его характера, он стал признанным лидером восстания фанатиков. Как ошибались те, кто говорил, что беспечный принц Оранский, человек, которому нравилось нравиться, никогда не стал бы лидером восстания. Он был человеком, склонным усмирять ссоры, а не начинать их, но время и та глубокая неистребимая цельность, свойственная ему еще со школьных лет в Дилленбурге, сделали его тем, кем он стал, – мятежником, хотя по природе своей он никогда не был склонен к мятежу. Через бурные годы побед и поражений, ненависти и подозрений Вильгельм пронес беспристрастность суждений, присущую ему с юности. Позднее он взял своим девизом слова: «Saevis tranquillus in undis» – «Спокойствие среди бушующих штормов».
4
Штормы действительно бушевали, а у Вильгельма по-прежнему было мало тех, кто мог оказать ему существенную надежную помощь. В изгнании он собрал вокруг себя всех, кто хотел помочь, всех, кто независимо от их веры, происхождения и характера хотел, чтобы испанцы ушли из Нидерландов. Теперь ему предстояло отсеять неподходящих. Первейшей проблемой стали те самые морские гёзы, которые завоевали для него плацдарм. Ему нужен был человек, способный превратить эту пиратскую шайку в надежный флот. Ла Марк, который неоднократно игнорировал его приказы и превратил Брилле в столицу пиратов и воров, грабивших мирных жителей и помогавший его людям убивать монахов и священников, для этого не годился. Когда он в очередной раз ослушался приказа, Ла Марка в компании с худшими из его капитанов бросили в тюрьму, и его место заняли Дирк Соной – один из самых верных агентов Вильгельма в Нидерландах в годы его изгнания – и Луи Буасо, под началом которых гёзы превратились в дисциплинированную военную силу. И на полях сражений, и в вопросах дипломатии правой рукой Вильгельма оставался Людвиг. Он без устали курсировал между военным лагерем и двором. Пользовавшийся неизменным успехом у женщин среднего возраста, он уговорил французскую королеву-мать оказать помощь Нидерландам. Какой прекрасный повод насолить ее давнему сопернику королю Испании, вдохновенно уверял он. Создавалось впечатление, что крах гугенотов уже не имеет значения, поскольку союзником Вильгельма могла стать сама французская корона. А Вильгельму был нужен союзник, поскольку у голландцев не хватало ни людских, ни финансовых ресурсов. Штаты не скупились на поставки и согласились на введение налогов, по сравнению с которыми десятый пенни Альбы казался сущей безделицей, но Север был беден по сравнению с Югом, а его самый богатый город Амстердам держался в стороне от восстания, не потому, что был так уж предан королю Испании, а просто в силу безразличия. Альба не сомневался, что весной принц Оранский будет низложен, а за лето удастся покончить с восставшими.
Всю ту страшную зиму 1572/73 года испанские войска блокировали Харлем и надеялись войти туда тем настойчивее, что получили от малодушного городского совета официальное предложение о сдаче. Пока его посланцы были на пути к Альбе, более решительное меньшинство сместило пораженцев, а злосчастных советников, которые везли предложение Альбе, схватили и отправили к Вильгельму в Делфт. Всю зиму жителей Голландии кормили бодрыми сообщениями о том, что испанцы под Харлемом ежедневно мрут и дезертируют тысячами. Весной выяснилось, что это ложные слухи. Теперь оттепель отрезала путь в осажденный город по замерзшим каналам для посланцев Вильгельма, добиравшихся туда на коньках, и того тонкого ручейка поставок, которые доставлялись туда на санях. Теперь сообщения в Делфт и обратно доставлялись голубиной почтой, и они часто терялись. Напрасно Вильгельм надеялся, что Людвиг предпримет отвлекающий маневр. «Вся страна ждет, что ты явишься, словно архангел Гавриил», – писал он. Но у Людвига, даже если бы он оставил свою важную миссию во Франции, не было войск. Их не было ни у кого. Перед лицом смерти и почти без надежды на спасение губернатор и гарнизон продолжали держаться, в то время как Вильгельм отчаянно старался собрать всех, кого только мог. Но к 9 июля 1573 года силы сопротивления перестали существовать, и через три дня Харлем пал.
Жестокое обращение с другими городами вызвало возмущение даже на Юге. Альба, несмотря на то что он только что публично сжег очередных тринадцать еретиков, неожиданно проникся идеей, что великодушное обхождение может успокоить восставших, и дал указание своему сыну, захватившему Харлем, проявить снисхождение. Трансформировав понятие милосердия согласно своим представлениям, этот молодой человек вырезал весь гарнизон и некоторых горожан – всего больше двух тысяч человек – и наложил на город штраф в сто тысяч экю. Альба одобрил его действия и был удивлен и возмущен, обнаружив, что его доброе отношение поняли неверно: вместо того чтобы броситься к ногам такого милосердного завоевателя, мятежные голландцы продолжали с необъяснимым упорством сражаться с ним.
Трагедия Харлема еще сильнее настроила голландцев против испанцев, однако не способствовала росту престижа Вильгельма. Постоянная опасность и жестокость Альбы вызвали всплеск безумной злобы среди жителей и солдат. Долгое сопротивление Харлема было отмечено ужасными инцидентами: испанских пленных вешали на стенах на виду у их товарищей, ночью на позиции осаждавших выкатили бочку, полную отрубленных голов, с мрачной запиской, что это десятый пенни. После падения Харлема этот отвратительный жуткий юмор начал распространяться по всей Голландии. Принц Оранский был слишком слабым, слишком сладкоречивым. Что он мог предъявить за год, кроме списка потерь и резни: Нарден, Зютфен, Монс, а теперь Харлем? Неужели он собирается воевать с Альбой в перчатках, не запачкав рук? Весть о падении Харлема пришла, когда Вильгельм был в Лейдене, но сначала он узнал об этом из криков толпы, угрожающе собравшейся у его дома, и ударов камней, брошенных в окна. Люди во всем винили его. Он отправил слишком мало солдат, сделал это слишком поздно, и теперь все пропало…
Ни в первый раз, ни в последний раз Вильгельм не пытался оправдаться за свои решения. Он объехал лояльные ему города Голландии, успокаивая людей своим присутствием и своей уверенностью, и завоевывал городские советы с помощью тщательно продуманных объяснений и убедительных доводов. Потеря Харлема была слишком жестоким ударом, чтобы кто-нибудь мог подумать, что он допустил его по недосмотру. При таком малом количестве войск и таком большом количестве населенных пунктов, которые требовалось защищать, его потеря была неизбежна, но она должна была стать последней.