идерланды введут новые испанские войска, а вопрос о религиозной терпимости навсегда ляжет на полку.
Однако на тот момент Вильгельм пребывал в растерянности, а дон Хуан продолжал свое наступление. К середине февраля 1577 года он по-прежнему убеждал делегатов от южных провинций верить в него и в то, что вкратце условия мира уже определены. В целом он согласился собрать и вывести остатки испанской армии, и на этой основе, хотя все другие пункты оставались расплывчатыми, 17 февраля все провинции, кроме Голландии и Зеландии, подписали так называемый «Вечный эдикт о мире». Таким образом, дон Хуан стал признанным губернатором Нидерландов и, как таковой, въехал в Брюссель и начал править.
Теперь настала очередь Вильгельма прибегнуть к хитрости. У него еще оставалось несколько козырей, поскольку Вечный эдикт сам по себе не отменял и не заменял Брюссельского союза, и, значит, все проблемы дона Хуана были еще впереди. Он обещал вывести испанские войска, а Генеральные штаты согласно Брюссельскому союзу признали необходимость религиозного примирения. Но если дон Хуан мог устроить спектакль с выводом испанских солдат, то в вопросе религии ему приходилось тянуть время, поскольку Филипп никогда бы не пошел на компромисс с протестантами. Кроме того, последовательная политика Вильгельма по обеспечению влияния на Генеральные штаты и полный развал центрального правительства на Юге после смерти Рекесенса означали, что на самом деле дон Хуан, как ни один из прежних губернаторов, зависел от доброй воли Генеральных щтатов. Долгие месяцы смиренного бездействия и добровольного унижения подарили ему лишь частичную победу.
Вильгельму оставалось собрать разобщенную потенциальную оппозицию в Генеральных штатах и натравить ее на дона Хуана и его немногочисленных сторонников. Совместно с ним делегаты от Голландии и Зеландии заявили официальный протест, утверждая, что Вечный эдикт противоречит Гентскому примирению, и всю весну 1577 года письма с протестами и упреками градом сыпались с Севера на делегатов Юга, собравшихся в Брюсселе. Несмотря на подкупающий стиль общения, поначалу завоевывавший сердца тех, кто вступал в контакт с доном Хуаном, он не смог бы удержать плацдарм, который так хитроумно завоевал, поскольку в действительности он не мог избавиться от испанских солдат и тайком пытался взять под контроль ключевые пункты в стране. Куда бы ни двинулись испанские войска, Вильгельм обращал на это внимание Генеральных штатов и выражал большие сомнения в истинных намерениях дона Хуана. В апреле он в противовес махинациям дона Хуана сам тайком разместил гарнизон в Гертруденберге.
Это дало дону Хуану повод, который он давно искал, чтобы в свою очередь обвинить Вильгельма в нарушении Гентского примирения. Обе стороны почувствовали, что настало время открыть карты: дон Хуан надеялся заставить Вильгельма порвать отношения с Югом, а Вильгельм был исполнен решимости оторвать Юг от дона Хуана. Ситуация сложилась столь же сложная, сколь и деликатная. Дон Хуан был официально признан губернатором тринадцати провинций, Вильгельм – штатгальтером двух. Еще две (Фрисландия и Утрехт) признавали его не полностью. В то же время все они были связаны Гентским примирением и, значит, поклялись выдворить испанцев и установить религиозный мир. С точки зрения дона Хуана важно было доказать, что Вечный эдикт обнулял Гентское примирение; с точки зрения Вильгельма – доказать, что Гентское примирение делает Вечный эдикт несостоятельным.
20 мая 1577 года по шесть делегатов с каждой стороны встретились в Гертруденберге. Вильгельма как главу делегации поддерживал находчивый и остроумный Сент-Альдегонд. Главным делегатом со стороны дона Хуана номинально был Арсхот, который за все время дебатов открыл рот только один раз, поскольку фактически эту роль взял на себя хитрый маленький адвокат Альберт Леонинус. Однако его бойкий ум не мог соперничать ни с уверенностью и отработанными навыками Вильгельма, ни с холодной иронией Сент-Альдегонда. День был выбран по просьбе Вильгельма, связанной с состоянием его здоровья. Он страдал трехдневной малярией и попросил Арсхота по возможности не назначать дебаты на те дни, когда его лихорадило. Арсхот не мог отказать, хотя с учетом присутствия на встрече Сент-Альдегонда очевидно, что даже с его температурой делегация Вильгельма наверняка переспорила бы своих оппонентов.
Он предоставил им решать сложную задачу открытия дебатов и, таким образом, вынудил открыть карты. Суть их аргументов сводилась к тому, что после взятия Гертруденберга они стали сомневаться в намерениях Вильгельма. Вильгельм, вместо того чтобы начать оправдываться, спросил, может ли он получить их точку зрения в письменном виде. Немного посовещавшись, его оппоненты отказали, несомненно испугавшись, что зайдут слишком далеко в своей откровенности. Следующим шагом Вильгельма было холодно, но вежливо заявить, что переговоры в устной форме всегда запоминаются и интерпретируются неверно. Доктор Леонинус неуверенно возразил, что для начала неформальная беседа обычно весьма полезна. Но Вильгельм не собирался соглашаться с этим трюизмом. Люди, которые нарушили письменные условия Гентского примирения, твердо заявил он, едва ли станут придерживаться того, что они просто сказали.
Леонинус попытался сделать отвлекающий маневр. Среди менее существенных условий Гентского примирения было одно, предполагавшее освобождение старшего сына Вильгельма из его длительного заключения в Испании. Процитировав этот параграф, он указал на то, что не все пункты договора могут быть выполнены немедленно, но некоторые могли бы. Вероятно, Леонинус надеялся, что мысль о своем сыне достаточно значима для Вильгельма, чтобы отвлечь его внимание от других пунктов договора. Возможно, он даже надеялся, что обещание привлечь внимание к этому конкретному пункту удержит Вильгельма от его настойчивости в отношении тех условий, которые дон Хуан заведомо не стал бы выполнять. Но это не помогло. Вильгельм слишком много раз терпел неудачу в попытке освободить своего сына и, возмущенный этой неуклюжей попыткой сыграть на его отцовских чувствах, противопоставив их долгу государственного мужа, оставил этот намек без комментариев. Он сказал, что Гентское примирение в целом должно быть передано на рассмотрение Генеральных штатов для незамедлительного принятия шагов по его реализации.
Снова меняя свою позицию по ходу дела, Леонинус намекнул, что Генеральные штаты невежественны и несговорчивы. Дай им свободу действий, и что будет? Достаточно посмотреть на Францию с ее гражданскими войнами, в которые они ввергли страну… Но ему не удалось спровоцировать Вильгельма на какие-либо высказывания против Генеральных штатов. Потерпев неудачу в этом, Леонинус снова изменил тактику. На этот раз он потребовал, чтобы его оппоненты указали, какие, по их мнению, пункты Гентского примирения нарушаются. Он надеялся услышать хоть что-нибудь, что можно будет истолковать как желание Вильгельма противопоставить Север Югу или кальвинистов католикам. Но он не услышал ничего, кроме спокойного заявления о том, что ему лучше было бы почитать условия этого договора. На этот раз делегаты дона Хуана допустили безнадежную ошибку, сказав, что не могут отказаться от испанских войск, поскольку у них нет гарантий, что Вильгельм выполнит свою часть Гентского примирения. Возможно, он даже ждет, когда они окажутся беззащитными, чтобы начать против них войну. «Война? – удивленно произнес Вильгельм. – Чего вы боитесь? Горстки людей, червяка, вставшего против короля Испании? Вас пятнадцать провинций, а нас две. Чего вам бояться?»
В конце концов, возможно, это был не самый удачный шаг. «Да, – сказал один из людей дона Хуана, – мы видели, что вы можете сделать». Всего лишь удерживать северные провинции от посягательств испанской армии в течение пяти лет, всего лишь заставить дона Хуана терпеть унижения и бездействовать… Сент-Альдегонд вмешался в разговор, чтобы вернуть дебаты к настоящему моменту. «Мы никогда не начинали войну, – сказал он, – мы защищались».
После этого люди дона Хуана открыто подняли вопрос религии, тщетно пытаясь заставить Вильгельма признать, что он отстаивает исключительно интересы кальвинизма. Он не собирался признавать ничего подобного, заявляя, что урегулирование религиозных вопросов, как оно изложено в Гентском примирении, должно быть представлено на рассмотрение объединенных Генеральных штатов всех семнадцати провинций. Леонинус нашел к чему придраться. Он заявил, что принц Оранский определенно не подчинится решению Генеральных штатов, если они единодушно выскажутся в пользу католической церкви. Ситуация, как все понимали, допустимая только в теории, поскольку, в случае если Голландия и Зеландия будут представлены в Генеральных штатах, такое решение будет абсолютно невозможно. Но Вильгельм не собирался спорить на эту тему. Обернув дело в шутку, он с обезоруживающей улыбкой сказал: «Конечно, не подчинюсь… поскольку мы не намерены допустить, чтобы нас уничтожили». Именно в этот момент Арсхот внес свою единственную лепту в обсуждение, неожиданно воскликнув: «Нет! Никто не хочет, чтобы его уничтожили». Было ли это сказано вообще или он хотел косвенно указать, что его сторона намерена бороться за существование не менее решительно, чем принц Оранский, так и осталось невыясненным. Впрочем, это не имело большого значения, поскольку к этому времени Вильгельм и Сент-Альдегонд повернули ход дебатов в нужную им сторону. Упрямо придерживаясь условий Гентского примирения и отказываясь углубляться в детали или отвлекаться, они ясно дали понять, что Вечный эдикт нарушает условия примирения и, следовательно, является недействительным, в то время как примирение по-прежнему остается в силе. Людям дона Хуана так и не удалось заставить их хотя бы рассмотреть предположение о том, что Вечный эдикт отменяет действие Гентского примирения. Хватило бы нескольких гневных слов, пары фраз, которые можно было бы истолковать как то, что Вильгельм и Сент-Альдегонд сами объявляют примирение недействительным. Но эти слова так и не были сказаны, и шесть делегатов дона Хуана вернулись в Брюссель ни с чем.