позера, которому никогда не доверяли. И как всегда, ошиблись и насчет человека, и насчет ситуации. Они думали, что теперь, когда он выполнил их задачу по выводу Юга из того тупика, куда завела их политика дона Карлоса, осталось только избавиться от него и начать все заново.
Брюссель бурлил интригами и слухами. Из Миддельбурга Шарлотта писала мужу, умоляя его не подвергать себя такому риску. Она слышала – и это была правда, – что он ежедневно обедает и ужинает в домах Арсхота и его друзей с самыми известными горожанами Брюсселя или с делегатами Генеральных штатов. Она понимала, что политическая необходимость требует, чтобы Вильгельм поддерживал постоянный тесный контакт со всеми этими людьми. Но должен ли он обедать с такими, как герцог Арсхот, который так известен своей нелюбовью к нему, или ходить по улицам без всякой охраны? Стараясь спрятать свои страхи под прикрытием протестов других людей, Шарлотта писала Вильгельму, что некоторые граждане Голландии обращались к ней лично с просьбой употребить свое влияние на него ради его же безопасности. Однако вскоре ей пришлось разделить опасности с мужем, поскольку начало октября застало ее с детьми на пути на Юг. На несколько дней они остановились в Бреде, где открыли огромный дом и подготовили его к грядущим мирным дням, а затем двинулись в Антверпен, где 23 октября 1577 года их встретил Вильгельм.
Это счастливое воссоединение произошло в преддверии надвигавшегося политического кризиса. Чтобы не дать принцу Оранскому затмить себя, Арсхот заставил Штаты Фландрии сделать его штатгальтером, а затем перебрался в Гент, чтобы без постороннего вмешательства разработать свои собственные планы. Все переговоры с доном Хуаном были прекращены, и, за исключением тех мест, которые контролировали его войска, никто больше не признавал его губернатором. Распрощавшись с ним в высшей степени грубо, Арсхот с недавнего времени начал подъезжать к другому принцу Габсбургу, брату императора Маттиасу, убеждая этого молодого глупца, что, поручив дело ему, Арсхоту, он сможет стать губернатором, а возможно, и сувереном Нидерландов. Под номинальным главенством Маттиаса Арсхот планировал объединить завистливую знать с католиками-экстремистами – партией, уже начинавшей приобретать известность под названием «недовольные». Так он надеялся потеснить принца Оранского и самому стать признанным спасителем Нидерландов.
Но ни один секрет не мог долго оставаться секретом на кишащем шпионами Юге, и Вильгельм прекрасно знал о намерениях Арсхота. Пару раз в октябре к нему приезжали горожане из Гента, среди которых особого интереса заслуживали два юриста, оба принадлежавшие к слою землевладельцев, называвших себя дворянами, и в большей или меньшей степени связанные с народной кальвинистской партией. Эти Рихове и Имбизе были людьми, не внушавшими большого доверия: Рихове – импульсивный народный трибун, нервный и жестокий, Имбизе – малодушный позер, любивший похвалы и аплодисменты публики. Но при всех своих недостатках они искренне хотели вернуть своему городу его прежнюю славу. Гент, который часто становился сценой крупных восстаний, во времена Карла V переоценил свои силы и жестоко поплатился за это, лишившись в наказание всех своих привилегий. Из-за этого он не играл заметной роли в недавних событиях и только теперь, в 1577 году начинал понемногу восстанавливать свою прежнюю буйную энергию. Рихове и Имбизе, по крайней мере, хотели, чтобы их великому городу вернули все свободы и привилегии.
Вильгельм симпатизировал этому желанию и со своей обычной проницательностью увидел, как можно их использовать, чтобы покончить с Арсхотом, поэтому, выслушав этих двух народных вождей, он если не благословил их, то, как минимум, не пытался сдерживать. Вероятно, они не сказали ему, как далеко намерены зайти, хотя, возможно, на тот момент они сами этого не знали. Так или иначе, но, прежде чем вернуться в Гент, они остановили на улице Арсхота, который шел домой из церкви, и с соблюдением всех формальностей потребовали от него, как от штатгальтера, восстановить все привилегии их города. Среди нидерландских политиков герцог Арсхот, являвший собой своеобразное сочетание высокомерия, грубости и лживости, видимо, хуже всех понимал, когда следует уклониться и промолчать. В той ситуации он возмущенно взревел, да так, чтобы было слышно на всех соседних улицах, что решительно не намерен возвращать Генту привилегии, чтобы угодить подлым бюргерам. Нет, он не сделает этого, даже если за ними стоит принц Оранский. «Мерзавец!» – в запальчивости бросил он.
Никто, кроме Арсхота, не упоминал принца Оранского, а произнести его имя во весь голос и с явной злобой означало не просто выдать себя, но и поставить себя в нелепое положение. В результате за все, что произошло с Арсхотом в следующие двенадцать часов, он мог винить только себя. Весь день город бурлил от негодования, и поздно вечером, когда городские стражники, закрыв ворота, стали хозяевами положения, небольшой отряд гвардейцев ворвался в жилище Арсхота с приказом Рихове и Имбизе схватить его. Онемевшего от ярости, в одном халате, без шляпы и без сапог, Арсхота провели по улицам и заперли в цитадели, оставив размышлять о подлости народа и беззаконии принца Оранского.
Вильгельм сразу же заявил, что ничего не знал об этом заговоре, но знать хмуро отметила, что он ничего не предпринял, чтобы немедленно освободить Арсхота. Для них у него был готов ответ: почему они так беспокоятся об Арс-хоте, в то время как десять лет назад никто из них не шевельнул пальцем, чтобы спасти Эгмонта и Хорна? Тем не менее он убедил тех, кто захватил Арсхота, отпустить его, как только тот согласится уйти с поста штатгальтера Фландрии. На тот момент кредит доверия ему был исчерпан, и надменный герцог в гневе удалился в Германию, где дал волю своей тиранической натуре, заставив своего двадцатилетнего сына жениться на богатой вдове, которая была старше его на десять с лишним лет и в довершение всего страдала инвалидностью.
Избавиться от Арсхота оказалось неожиданно легко, однако силы, которые пробудил Вильгельм, нельзя было унять так быстро. Имбизе и Рихове, однажды получив в руки власть, не знали удержу. Они бросали в тюрьму всех своих врагов, какими бы достойными и уважаемыми они ни были, угрожали набожным католикам, поддерживали подстрекательские речи кальвинистских проповедников и вскоре инициировали против местных францисканцев разбирательство по делу о содомии. Вильгельм очень быстро осознал, что все, что он выиграл от устранения Арсхота, он может проиграть из-за пагубного экстремизма гентских кальвинистов. Грозовые тучи, рожденные вспышкой безумия в Генте, разнеслись по всему Югу.
В попытке успокоить город Вильгельм решил отправиться туда лично. Прием был шумным и сердечным. Красивая молодая девушка преподнесла ему золотого льва, украшенного драгоценными камнями. Лапа льва покоилась на сердце, на котором было выгравировано одно слово «Sinceri-tas» – «искренность», и на каждом углу ему приходилось награждать подобающими возгласами одобрения традиционные живые картины, в то время как батареи сопровождали его движение громким салютом. Однако все это не принесло Вильгельму истинного удовлетворения. Вечером к нему пришли с жалобами жены гентских католиков, брошенных в тюрьму. Женщин удивила любезность, с которой их принял принц Оранский, который ободрил их и пообещал, что их мужья будут освобождены. Но позже они проклинали его двуличие, поскольку в должности главы городского магистрата был утвержден Имбизе и никого не освободили. Желание Вильгельма оказалось за пределами его власти. Город контролировал Имбизе, и, не рискуя спровоцировать опасный мятеж, Вильгельм не мог не только убрать его, но даже освободить арестованных. Такой оказалась цена за избавление от Арсхота.
3
В то же самое время протеже Арсхота молодой эрцгерцог Маттиас, не знавший о том, что его вдохновитель исчез с политической сцены страны, был на пути в Нидерланды. Он пересек границу в день, когда арестовали его патрона, и, обнаружив, что никто его не встречает, в недоумении завис в Маастрихте. Герой лишь для себя самого, эрцгерцог Маттиас был слабым бледным юношей двадцати лет, с водянистыми глазами и волосами мышиного цвета. Он любил позировать, обрядив свою долговязую фигуру в римские доспехи и увенчав лавровым венком выпуклый лоб, который на его безбровом лице казался выше, чем на самом деле.
Что оставалось делать Вильгельму с этой неприкаянной марионеткой Арсхота? Намерения герцога в отношении Маттиаса выглядели вполне очевидными. Как замена дону Хуану Маттиас имел определенные преимущества: этого добродушного, тщеславного глупца можно было водить за нос до тех пор, пока будет удовлетворено его тщеславие. Для Вильгельма выполнение этой задачи не составило бы труда. Но самое главное, как кандидат на место номинального правителя он не испугал бы протестантов и устроил католическое население объединенных Нидерландов. И для этого не требовалось идти на уступки Испании. Вильгельм думал, что, поддерживая его, он сможет ободрить тех, кого испугали кальвинистские эксцессы в Генте, и не допустит их перехода в лагерь дона Хуана.
В действительности этот новый инструмент политики Вильгельма оказался плачевным, настолько плачевным, что сегодня напрашивается вопрос, почему он не объявил себя тем, кем являлся фактически, – лидером Нидерландов. Ответ лежит отчасти в его стремлении избежать обвинений в желании реализовать свои личные амбиции, отчасти в правовых нормах того времени. Подобные действия вступили бы в противоречие как с древними хартиями провинций, так и с его собственными феодальными обязательствами, а Вильгельм всю свою жизнь педантично соблюдал букву, а если возможно, и дух древнего права. Глядя назад сквозь века, мы видим борьбу Нидерландов в сжатой перспективе и распознаем в ней многие черты национальной революции, а значит, разрыва с прошлым. Но люди, которые в ней участвовали, могли быть верны лишь существующим традициям, казавшимся им естественными, поскольку они впитали их с молоком матери и не задавались вопросами по этому поводу. Весь опыт Вильгельма в Нидерландах убедил его, что воссоединить и удержать страну может только повсеместно признанный протектор. Этот протек