Только в феврале 1582 года Елизавета наконец распрощалась со «своим маленьким французским лягушонком», пообещав стать его женой, когда он обоснуется в Нидерландах, и отправив с ним Вильгельму и Штатам пылкое рекомендательное письмо, написанное рукой блистательного Лестера.
2
Если первая задача Вильгельма – убедить Штаты принять Анжу – была трудной, то вторая – убедить их полюбить его – неразрешимой. Елизавета не без основания называла это маленькое создание своим лягушонком, из него действительно получилась бы вполне сносная лягушка. Его необычная внешность была упакована в роскошные до неприличия одежды, дополненные помадой, пудрой, краской, покрытыми лаком щеками и фантастическим шелковым париком. Нельзя сказать, чтобы все это имело значение, если бы он заслуживал доверия или был просто глуп. Но нет. Не испытывая уважения ни к чему и ни к кому в Нидерландах, он планировал получить ничем не ограниченную власть и считал, что один стоит всех этих важных сановников, которые приветствовали его, когда он сошел на берег во Флашинге, всех этих грузных нидерландцев и престарелого принца Оранского. Но он ошибся, потому что Вильгельм, сохраняя собственный совет, прекрасно знал, что лягушки бывают скользкими.
Прием Анжу в Антверпене носил все внешние признаки дружелюбия. Там были и обычные речи, и живые картины, и триумфальные арки, и салют, но никакого спонтанного энтузиазма, а по некоторым деталям недоверие его новых подданных было уже очевидно. Ему пришлось дать клятву уважать хартии Антверпена – с большой помпой и почтением, но за стенами города. Наконец, Анжу провели в город и в кафедральном соборе официально провозгласили герцогом Брабантским. Через три недели он произнес клятву перед Генеральными штатами.
Каждый раз, демонстрируя личную дружбу и формальное почтение к Анжу, Вильгельм пытался окутать его ореолом своей популярности. Он постоянно находился при нем, наблюдал за его игрой в теннис, обедал у него и приглашал Анжу на обед к себе. Но все это лишь усиливало недоверие толпы. Те представители наиболее знатных семей Юга, которые были недовольны своими перспективами у Пармы и вернулись в Антверпен, чтобы выяснить, в чем состоит подвох новой ситуации, не были друзьями Вильгельма, и жители Антверпена чувствовали только тревогу и огорчение, когда видели, как их принц Оранский выходит с обеда играть в жё-де-пом[22] в окружении знатных молодых конформистов, каждый из которых, по мнению толпы, с большим удовольствием нанес бы ему удар в спину.
И все же Вильгельм верил, что постепенно сможет сделать Анжу если не популярным, то, по меньшей мере, приемлемым. Первым делом ему пришлось очень аккуратно реорганизовать свое окружение, поставив на большинство высших постов фламандцев. Сам он должен был стать главным камергером Анжу, его сын Мориц – конюшим, как только достигнет нужного возраста. Его незаконнорожденный сын Юстин постоянно занимал видное место среди придворных Анжу. На деле все это оказалось достаточно бесполезным, и единственную реальную помощь в этой трудной ситуации Вильгельму оказала его жена. Исключительная мягкость и очарование Шарлотты сделало ее популярной фигурой в Антверпене, где никто не воспринимал ее именно как «француженку». Но она была бесспорной француженкой и, более того, кузиной Анжу. В его свите состоял ее единственный брат, тот самый, ради которого ее заставили отказаться от своего приданого и уйти в монастырь. Но прошлое осталось в прошлом, и теперь желание Шарлотты помириться со своей семьей могло исполниться.
Радушный прием, который она оказала брату, распространился на всю свиту Анжу. Как снисходительно отзывались о ней люди, она стала матерью им всем.
Но чтобы сотворить чудо с Анжу, требовалось нечто большее, чем такт Вильгельма и доброта Шарлотты. Он сам был своим злейшим врагом, поскольку не видел причин менять свое поведение сообразно обычаям фламандцев. Его фавориты расхаживали по Антверпену, вызывая отвращение у степенных бюргеров своей экстравагантностью, а у простых людей своим французским высокомерием, в то время как в личных покоях Анжу они пререкались, бранились и оскорбляли своего хозяина, что абсолютно не соответствовало важности и величию его нового положения. Вильгельм попытался склонить герцога к более официальному поведению, но в ответ встретил лишь грубость. Когда бывший фаворит Генриха III, а ныне фаворит Анжу, неистребимый Сент-Люк шлепнул соперника по лицу, Вильгельм, не сдержав возмущения, вмешался. Подобные дурные манеры, сказал он, недопустимы ни при одном приличном дворе; Анжу должен наказать обидчика, невзирая на его ранг и привилегии. Если бы такое произошло в дни его молодости при дворе императора Карла… «Да будет вам! – воскликнул Сент-Люк, не дожидаясь, когда Вильгельм закончит или ему ответит Анжу. – Не вам рассказывать мне про императора Карла. Если бы он сейчас был здесь, вы бы уже лишились головы». С этими, несомненно, справедливыми словами фаворит вышел из комнаты, оставив всю компанию хихикать над онемевшим Вильгельмом.
И все же, несмотря на все недостатки, Анжу приносил реальную пользу. Король Франции, не желая открыто ссориться с королем Испании, изображал отсутствие интереса к Нидерландам, но тем не менее рекруты для Нидерландов набирались, и брат Шарлотты должен был ехать назад во Францию, чтобы собрать их вместе и командовать ими. Впервые за три года стало казаться, что, если весной Парма начнет наступление, Штаты смогут позволить себе контратаку. Вильгельм выглядел уверенным и веселым и, видимо, в целом чувствовал себя хозяином положения.
3
В воскресенье 18 марта 1582 года у герцога был день рождения, в честь чего планировались пышные дорогостоящие празднества с конными состязаниями, которые должны были завершиться в доме Анжу вечерним застольем с восемнадцатью переменами мясных блюд. Этому событию предстояло открыть весенний сезон. За два или три дня до этого португальский купец по имени Аньястро запросил пропуск для поездки по делам в валлонские провинции. Подписание подобных пропусков входило в число рутинных обязанностей Вильгельма. В таком улье, как Антверпен, невозможно было проверить каждого иностранного купца или отследить на дорогах каждого путешественника. Аньястро во весь опор поскакал к Парме в Турне. Там, получив аудиенцию, он радостно сообщил, что поселил у себя на складе клерка по имени Жоан Жауреги, которого снабдил пистолем, патронами, новым платьем и исчерпывающими указаниями, как застрелить принца Оранского, когда тот явится на обед в воскресенье 18 марта. Громко восхваляя собственную смелость, он напомнил Парме о двадцати пяти тысячах экю, обещанных за убийство принца Оранского. Парма с отвращением ответил, что убийство еще не произошло и, по его мнению, смелость намерен проявить Жоан Жауреги. Тем не менее Аньястро остался ждать дальнейших событий в его лагере.
В воскресенье 18 марта принц Оранский направился к дому Анжу, чтобы поздравить его с днем рождения, а затем вернулся к себе домой обедать. Жауреги исповедался на рассвете и получил последнее причастие. Потом этот молчаливый, послушный, апатичный двадцатилетний юноша, облачившись в новое французское платье и тяжелый плащ, пошел к дому принца. Если бы ему не сказали, что убить принца Оранского означает сделать доброе дело, ему самому это никогда не пришло бы в голову. Но Аньястро все ему объяснил, и он знал, что его долг – слушаться хозяина. Воспринял ли он какие-то более тонкие фантазии Аньястро? Понял ли, насколько невероятен рассказ о том, что с ним не случится ничего плохого и, хотя его арестуют, его жизнь обменяют на жизнь сына Вильгельма, который оставался в Испании в качестве заложника? Судя по всему, Аньястро чрезвычайно успешно использовал свое богатое воображение и силу убеждения, потому что Жауреги хотя соображал медленно, но всегда делал то, что ему говорили. Собираясь убить принца Оранского, он испытывал не больше эмоций, чем если бы собирался выписать ему счет. Однако пистолет был непривычным инструментом для его привыкших к чернильной работе пальцев, и он, просто для пущей уверенности, заложил в него гораздо больше пороха, чем ему сказали, и затем осторожно затолкал туда пулю. Не дрогнув и не задаваясь вопросами, маленький клерк проделал свой путь к тому месту, где в этот вечер ему суждено было обрести незаслуженное бессмертие.
Вильгельм обедал в кругу нескольких гостей и своих придворных. Разговор, по-видимому, шел о гобеленах, поскольку, когда они вышли из столовой, он повел своих гостей через просторную переднюю, где толпились праздношатающиеся бездельники, чтобы показать им несколько недавно изготовленных шпалер. За отцом следовал юный граф Мориц, рядом с ним шел его сводный брат Юстин и чуть дальше – Сент-Альдегонд. Сзади их прикрывала вооруженная алебардами и мечами стража Вильгельма. Но он, следуя своему обычаю, не был защищен со всех сторон, предпочитая, чтобы к нему могли свободно подойти друзья или те, кто хотел передать прошение. Поэтому Жоан Жауреги без помех протолкался сквозь толпу, пока не оказался рядом со своей жертвой, старательно навел на нее незнакомое оружие и аккуратно спустил курок.
Как потом говорил Вильгельм, он сначала подумал, что рухнула крыша. Сильный запах опаленных волос и неожиданное осознание, что у него горит воротник, показались ему чем-то странным и неуместным. Он все еще пытался сбить пламя, когда соленый вкус крови, наполнившей рот, заставил его сознание связать все воедино, и Вильгельм понял, что в него стреляли.
Жауреги изумленно таращил глаза на свои скользкие от крови пальцы. От выстрела слишком туго набитый пистолет разорвало на части, поранив ему руку. Но очевидцы поняли, что произошло, быстрее, чем Вильгельм. Мечи и алебарды взметнулись вверх, и убийца упал к ногам стражников, пока Вильгельм, задыхавшийся от хлынувшей крови, почти нечленораздельно пытался отозвать их, чтобы остановить расправу. Ослепленный и оглушенный, он не сомневался, что убийца преуспел в своем деле. «Я прощаю ему мою смерть», – выдохнул он. К тому времени двое слуг уже выводили его из комнаты. Он шел между ними, спотыкаясь и почти теряя сознание.