л высоту стены. Потом он быстро вернулся в коридор между столовой и лестницей, смешался с толпой просителей и стал ждать.
За столом хозяин и гость говорили о политике, пока слуги не подали чаши для омовения пальцев, после чего явились несколько офицеров поговорить о делах: час после обеда отводился на обсуждение военной ситуации. Все трое, которые говорили с Вильгельмом эти последние десять минут, были иностранцами: первый – валлийским офицером, второй – итальянцем, чье дело заняло бы больше времени, поэтому его попросили подняться наверх, чтобы поговорить о нем позже. У дверей, когда они уже вышли из комнаты, стоял маститый капитан Роджер Вильямс. Он опустился на одно колено, и Вильгельм, остановившись на мгновение, привычным жестом слегка коснулся рукой его склоненной головы. В этот момент Жерар выстрелил.
Пуля из тяжелого пистолета прошла через легкие и желудок Вильгельма по диагонали слева направо и ударилась в стену, оставив на ней следы осыпавшейся штукатурки и крови. Вильгельм качнулся вперед, но огромным усилием воли не дал себе упасть. «Боже мой, сжалься надо мной, я тяжело ранен, – произнес он, а потом, понимая, что второй раз чуда не случится, с пугающей определенностью проговорил: – Боже мой, сжалься над моей душой, Боже мой, сжалься… – его голос ослабел, он хватал ртом воздух, – над этим бедным народом». Поддерживаемый своим конюшим, он стал оседать вниз, пока не опустился на нижние ступени лестницы. Луиза и ее падчерицы стояли как вкопанные, но кто-то побежал за Петером Форестом. И только одна графиня Шварцбург, глядя на серое лицо своего брата, поняла, что Петер Форест ничего не сможет сделать. Опустившись на колени у подножия лестницы, она взяла его за руку и произнесла тихо, но четко, чтобы он мог расслышать ее: «Умираешь ли ты в мире с твоим Спасителем Иисусом?» Кто знает, какие далекие воспоминания пробудил этот знакомый голос в его быстро меркнущем сознании, какие картины промелькнули в последний раз перед его мысленным взором? Многолюдные внутренние дворы, счастливая классная комната в Дилленбурге и строгие наставления первых учителей? Вильгельм в последний раз открыл глаза, посмотрел на расплывающиеся лица, склонившиеся над ним, и его губы шевельнулись. «Да», – прошептал он. Больше он не говорил. Он потерял сознание еще до того, как его перенесли назад в столовую, и умер до прихода Фореста.
2
Принц Оранский не дожил до того момента, когда мог бы простить своего убийцу, который был схвачен через несколько минут после нападения при попытке перелезть через стену сада. При обыске не нашли практически ничего, кроме пары маленьких надувных подушек, с помощью которых он надеялся переплыть канал, поскольку не умел плавать. Жерар сразу же во всем признался и сделал это с гордостью. Свои последние дни на земле он прожил с экстатической твердостью мученика, торжествующего по поводу содеянного. Это стало его единственной наградой, хотя кровавые деньги были пунктуально выплачены его семье из доходов, конфискованных королем Испании у находившегося в плену старшего сына его жертвы. Казнили Жерара публично долго и с удовольствием. Какую-то женщину, которая начала хныкать при виде казни, толпа едва не растерзала. Все это время он молился тихим ровным голосом. Когда топор, которым палач ударил слишком сильно, раскололся на две части, заставив одного из помощников отскочить в сторону, на губах Жерара заметили удовлетворенную улыбку. Так умер ученик краснодеревщика Бальтазар Жерар, которому было сказано, что не таким, как он, убивать великих принцев, но который доказал обратное.
3
«Когда я вспоминаю, что все мы теперь сироты, и не знаю, к кому обратиться, мое сердце наполняется такой печалью, что я перестаю понимать, что делаю», – писала старшая из детей, Мари. «Тоска не дает мне ни покоя, ни отдыха, чтобы я могла думать о чем-нибудь другом», – плакала Луиза Колиньи. Характерно, что Вильгельм пренебрегал возможностью нападения и держал двери открытыми для просителей, как будто не было Жауреги с пистолетом, спрятанным под плащом, как будто такое не могло произойти снова. Его беззаботное отношение к опасности проявлялось и в другом: он не оставил ни нормального завещания, ни денег на содержание семьи. После его смерти в доме едва набралась сотня гульденов. «Мой господин всегда думал, что торопиться некуда», – писала Мари. Поэтому, когда на пятьдесят втором году жизни его настигла смерть, он оказался совершенно не готов к тому, чтобы оставить свою жену, своих детей и свой народ на попечение Господа.
Эта потеря потрясла все Нидерланды, ни Север, ни Юг не могли в это поверить. Даже те, кто служил в испанской армии, отказывались радоваться. «Велика твоя потеря, о, Фландрия, но еще горше будет твоя тоска по принцу, который направлял тебя и правил твоим народом с любовью, мудростью и постоянной заботой о твоем спокойствии; который был твоей отрадой и опорой твоего государства среди всех напастей. Вдова, младенец, ребенок, оставшийся без отца, – у всех есть причина оплакивать его смерть», – рыдал голландский автор. Но это было потом, потому что сначала слов не было. Скорбная тишина опустилась на Делфт. Луиза лежала в своей комнате, где даже окна были завешены черным, убитый горем городской люд сбивался в молчаливые группы, и только дети плакали на улицах.
Вильгельм долгое время лежал в открытом гробу, пока его народ молчаливо прощался со своим Отцом, которого у него никогда больше не будет. Одни хотели запечатлеть его таким, но это было запрещено, чтобы враги не нашли способа насмехаться над мертвым в своих непристойных карикатурах. И все же один человек нарушил запрет и позже по сделанным исподтишка наброскам написал последний портрет великого штатгальтера. Потому что теперь закончилась наконец непрерывная спешка – поездки, встречи, дни, проведенные в общественном совете, еда впопыхах и ночи, потраченные на споры в ближнем кругу, – неистовый темп его жизни замедлился до окончательной остановки, и настало время в последний раз вернуть покой чертам любимого лица, которое смерть лишила всякого выражения. Глаза закрыты, жизненная сила ушла, рот расслаблен, упрямый подбородок покоится на груди, и никакого выражения на этом когда-то таком выразительном лице, кроме одного – выражения бесконечной усталости. Никогда еще человек не уходил на вечный покой таким усталым.
Похороны Вильгельма состоялись 3 августа в Делфте в большой прохладной церкви, названной «новая церковь». Церемония была слишком трагичной, чтобы выглядеть пышной, и даже священник, проводивший последний обряд над гробом, увидел и понял, что говорило лицо этого покойника. Он произнес слова, взятые из Откровения: «И я услышал с небес голос: Запиши: отныне блаженны те, кто умирает с верой в Господа. – Да, – говорит Дух, – теперь они отдохнут от своих трудов, и их дела следуют за ними».
Позже Штаты распорядились установить над его могилой барочную гробницу из белого мрамора с бронзовой скульптурой Вильгельма, изображенного таким, каким он был, когда впервые вернулся в Нидерланды, – гибкая фигура, сидящая в кресле, со знаменитым белым мопсом у ее ног. Длинная надпись, выгравированная по приказу Штатов, начинается словами: «Во славу Божию и вечную память о Вильгельме Нассау, Отце отечества, ценившем счастье Нидерландов выше своего собственного».
Отец отечества… он жил и умер штатгальтером – высшим должностным лицом республиканских провинций, но не более чем чиновником под началом выборного правительства в лице Штатов. Его власть закончилась вместе с его жизнью, но два его младших сына с равной преданностью служили провинциям, Мориц как властный и блистательный военачальник, закрепивший то, что начал его отец, Фредерик Генрих как благородный правитель Голландии золотого века. Только старший сын не добился ничего, обманутый судьбой, которая держала его в Испании на положении пленника до пятидесяти с лишним лет. В Нидерланды он вернулся, только чтобы умереть свободным, но сломленным человеком.
Цель, которой Вильгельм посвятил свою жизнь и ради которой он умер, не была достигнута. Нидерланды так никогда и не стали единой нацией. Борьба за освобождение изменила эту страну, лишив возможности воссоздания в прежнем виде. Но Вильгельм сделал другое, – он создал новое государство, Объединенные провинции следующего века – Голландию будущего. И несмотря на то что он не добился того, чего хотел, его достижения были огромны. Потому что он решал отчаянно трудную задачу вернуть самоуважение и свободу людям, рожденным под, казалось бы, неистребимым гнетом; завоевать большую власть, имея для этого так мало средств; и в течение пяти лет бороться в одиночку без надежды на успех. Странен и почти уникален тот факт, что, будучи идолом нации, он оставался неподкупным и являлся защитником прав народа иногда вопреки настроениям самого народа. В условиях чрезвычайной ситуации и войны, политического кризиса и опасности, угрожающей нации, часто целесообразно жертвовать формами – и даже духом – народного правления. Быть может, именно в этом кроется главная причина того, что в течение этого бурного века народное правление во многих странах зачахло? Но именно поэтому Вильгельм с таким упорством добивался признания. Он стремился не навязать нарождающейся нации свою волю, а дать возможность созреть и оформиться ей самой. Он принадлежал к более ранней, более культурной и благородной эпохе, чем то время ограниченности, авторитарности и узколобой сектантской ненависти, в котором он жил. Но одновременно с этим он принадлежал и более поздней эпохе. Его искренний интерес к людям, которыми он правил, его вера в их развитие, его толерантность, его убежденность в необходимости правления, основанного на согласии, – все это выходило за пределы средневекового мира и принадлежало более поздней и свободной эре. Среди государственных деятелей не много тех – и ни одного среди его современников, – кого так глубоко заботил покой и обычное житейское счастье тысяч людей, которые и составляют «народ». Вильгельм не идеализировал и не переоценивал их, он знал, что они часто ошибаются, потому что не разбираются в политике. Но он верил в них, видя в народе не какое-то теоретическое понятие, а совокупность отдельных личностей – людей. В этом и заключается секрет глубокой и долговечной любви между Вильгельмом и его народом. Мудрый, осторожный, не склонный судить и действовать торопливо, спокойный, упрямый и невозмутимый – только этот человек мог так долго нести такое тяжелое бремя и, так мало жертвуя общественным правом, противостоять централизованной власти правительства, пренебрегавшего им. Он уважал в людях то, что хотел, чтобы уважали в нем, – право иметь собственное мнение.