4.
После обеденного перерыва дела Уордена стали налаживаться. Он вызвал известного кливлендского дантиста Георга Вассера. Уорден спросил, считает ли доктор, что зубной протез, найденный в развалинах дома, мог выдержать температуру, уничтожившую кости черепа.
– Я считаю, что это невозможно.
– Как, по-вашему, – продолжал адвокат, демонстрируя осколок зуба, – был этот кусочек кости покрыт золотой коронкой или нет?
– Если предположить, что на нем действительно сидела коронка, то это топорная работа5.
Фишер, еще один свидетель-дантист, тоже согласился, что протез вряд ли мог сохраниться в пламени, уничтожившем череп. По фарфору тогда пошли бы трещины. Кроме того, достав стоматологические щипцы, доктор Фишер подробно объяснил присутствующим, как с их помощью удаляют зубы6.
До конца дня Уорден вызвал еще несколько свидетелей. Среди них была соседка Белль, миссис Джордж Райт. Через окно ванной комнаты женщина заметила пламя как раз в ту минуту, когда «часы пробили три». Рэй же после трех ночи, по свидетельству Лиз Смит, еще двадцать пять минут пробыл у нее7. Похоронных дел мастер Вейр рассказал, что был на ферме в день пожара и видел в подвале пустую оплавленную канистру. Вызванный повторно Джо Максон подтвердил показания Вейра и сообщил, что в тот вечер оставил канистру с керосином в коридоре, под лестницей у входной двери, а после пожара емкость оказалась в подвале8.
В конце заседания Уорден пригласил на свидетельское место своего оппонента, прокурора Смита. Ему был задан вопрос о таинственном сундуке, который прокурор вывез весной из каретного сарая. Адвокат рассчитывал на резкий поворот в развитии событий, но все окончилось ничем: когда сундук доставили в зал суда, там обнаружили только «книги, галстуки и письма, не имевшие никакого отношения к данному делу»9.
Освещая пятничное заседание, газетчики сошлись во мнении: Уорден выступил с яркой, убедительной речью, однако защите так и не удалось доказать, что Белль Ганнесс еще жива, а если все-таки умерла, то ее отравили до пожара10.
Правда, главная сенсация, взволновавшая в тот день местное общество, не касалась ни подсудимого, ни защиты, ни обвинения.
В центре внимания оказались зрители.
Глава 35Выгребная яма
В девятнадцатом и в первой четверти двадцатого века редкий репортер, освещавший суд над убийцей, не отпускал колких замечаний в адрес женщин. Обычно на таких процессах среди зрителей их было большинство. Казалось, такой интерес домохозяек к ужасным и грязным преступлениям резко контрастировал с теми чертами, которыми общественное мнение наделяло представительниц так называемого слабого пола.
Та же картина наблюдалась и в суде над Лэмфером. Из-за скандального характера ожидаемых свидетельских показаний судебные власти предприняли усилия, чтобы на слушаниях присутствовали одни мужчины. В первый день женщин действительно не допустили в зал, но на все другие заседания жительницам Ла-Порта удалось пробиться. Как писала на третий день суда одна чикагская газета, сотни женщин, локтями прокладывая себе дорогу, захватили почти все сидячие места. А несколькими днями позже корреспондент «Индианаполис ньюс» сообщил читателям, что «в зале находилось не меньше четырехсот женщин, и они – многие в нарядных платьях – заняли все первые ряды»1.
Эта вопиющая тяга местных дам к страшным и непристойным подробностям дела спровоцировала вполне предсказуемый скандал. Начало ему положил преподобный М. Гаррард, незадолго до описываемых событий получивший кафедру в Первой христианской церкви. В четверг вечером 19 ноября священнослужитель даже отменил проповедь «О начале семейной и деловой жизни» и разразился гневной речью против жительниц Ла-Порта, штурмующих здание суда:
– Я испытал глубокое отвращение при мысли о толпах женщин, которые и утром и днем набиваются в зал, чтобы внимать потоку мерзостей проходящего в нашем городе судебного процесса, – начал он, старательно избегая произносить ужасное имя, принесшее Ла-Порту дурную славу. – Эти женщины напоминают тех, кто расположился около выгребной ямы и не собирается уходить, пока ее не опорожнят. Крайне печально, что суд посещают мужчины, но еще страшнее, что на нем присутствуют женщины, которые, осмелюсь предположить, стремятся занять самые первые ряды, чтобы ни в коем случае не пропустить какую-нибудь скабрезную подробность или отвратительную сцену.
Этому безобразию нет названия! – звенящим от негодования голосом продолжал Гаррард. – Странно: множество женщин повсеместно без всякого принуждения сидят в залах на громких процессах, и чем непристойнее дело, тем больше дочерей Евы можно там увидеть. Что сказать об этих женщинах? Об их скромности? Об их чистоте? Неблаговоспитанные – это самое мягкое из всех названий, которые они заслуживают.
Пытаясь понять, кого привлекает «такая грязь», Гаррард сам посетил одно утреннее и одно дневное заседание. То, что он увидел и услышал, возмутило его до глубины души. Одна молодая женщина, удобно усевшись в первом ряду, явно радовалась такому удачному месту. «Раздувая щеки, она демонстративно мяла во рту большой кусок жевательной резинки, – источая презрение, рассказывал проповедник, – и трясла головой, как корова. Я мог бы многое добавить, но хочу поговорить о более приятных вещах. Смею надеяться, что достойные женщины осудят тех, кто посещает слушания, и будут держаться от них подальше. Скромные, чистые, воспитанные леди должны сторониться зла в любых его проявлениях»2.
В пятницу обличающую речь Гаррарда напечатали местные газеты, и вскоре Гарри Дарлинг и редактор «Геральд» Эдвард Моллой оказались завалены возмущенными письмами протестующих против нападок пастора. «Известная жительница Ла-Порта», как следовало из подписи под одним из писем, обвинила Гаррарда в «оскорблении всех местных женщин», а также в осквернении его кафедры и сана.
Писавшая уверяла, что, посетив несколько заседаний, видела там «прекраснейших и честнейших дам». Более того, она не слышала в суде и десятой доли тех непристойных слов и грубых выражений, которые употреблял Гаррард.
В самоуверенных фразах, отражавших феминистические настроения того времени, она утверждала, что женщины должны иметь представление о правовой системе, настаивала, что прошли времена их униженного положения и невежества, а стремление ознакомиться с судебными процедурами не имеет ничего общего с потаканием низменным страстям. Отповедь Гаррарда, по выражению анонима, выставила пастора на посмешище. «Почитающий Евангелие, – напомнил пишущий, – должен жить, ни к кому не испытывая злобы, и к любому проявлять милосердие». В конце письма автор намекал, что Гаррард, как человек новый, посторонний, не имеет права очернять благовоспитанных и во всех отношениях безупречных посетительниц зала суда3.
Проповедь Гаррарда обидела не только женщин. В «Уикли геральд» под заголовком «Муж тоже протестует» появилось еще одно гневное письмо. Его автор усомнился, что пастор, переехавший в Ла-Порт совсем недавно, имел право на такое огульное осуждение. «Преподобный без году неделя в нашем прекрасном городе, и ему не пристало очернять наших дам», – защищая свою жену, а заодно и всех американок, обрушился на пастора пожелавший скрыть свое имя джентльмен:
Как и многие другие женщины, моя супруга была в зале суда, и вдруг преп. Гаррард выступает с речью и заявляет, что фактически все они нескромные, нечестные и неблаговоспитанные, то есть недостойны уважения. Он убеждает свою паству, что представительницы слабого пола нашего города находятся в плену плотских помыслов и подобны стадным животным. Что за высокомерие! Что за старый критиканский трюк – презрительно поджимать губы! Просто глупость и ничего, кроме глупости. Кто дал право этому человеку рассуждать о скромности, чистоте и благородстве наших женщин? Я горжусь стойкостью и отвагой американок. Мы все должны гордиться благородством их душ и помыслов, чистых как стекло и таких же твердых в сопротивлении несовершенству окружающей жизни. Я спрашиваю вас: действительно ли слово «непристойный», как и другие, прозвучавшие на процессе Ганнесс, более грубое, грязное и вызывающее, чем те, что слетают с уст священника, когда он разглагольствует о танцах, торговле женщинами и касается скользких тем в отношении детей. Я считаю, что женщина, как и мужчина, имеет право знать и слышать все, что касается правовой стороны ее жизни. Неизбежная грубость и неделикатность мира не навредит подлинной скромности и порядочности. Мистер Гаррард, придя в суд, встретится с такими же высокоморальными жительницами города, как и везде, включая церковь. Моя жена ушла на процесс достойной женщиной и такой же вернулась домой. Истинная добродетель заслуживает доверия, и я верю своей жене. И не ваше дело, мистер Гаррард, ставить под сомнение ее добропорядочность.
Автор письма, особенно выделяя издевательское описание зрительницы со жвачкой во рту, называет речь пастора «невероятно обидной», оскорбительной и «недостойной джентльмена». «Мне кажется, – продолжает аноним, – что та девушка вела себя куда более пристойно, чем мистер Гаррард в своей несдержанности, который, обрушившись на наших женщин с оскорблениями и напрасными обвинениями, низвел церковную проповедь до уровня уличной сплетни»4.
Однако не все обиженные откликнулись на обличительную проповедь гневными письмами. Местная сочинительница Молли Лонг опубликовала в «Уикли геральд» юмористическое стихотворение. Она написала его в форме письма к чикагской подруге Бесси Шорт:
Что в городе творится, Бесс!
Здесь все спешат на суд.
Не первый день идет процесс —
Разгадки тайны ждут.
Присяжных выбрали сперва —
Подходят на все сто!
Однако ясно им едва,