многочисленные рекламные буклеты на пол, две газеты — «Комммерсантъ» и «Таймс» — сунул в карман. Чудом углядел белый тетрадный листочек, выпорхнувший из ящика вместе с рекламным мусором. Поднял с пола, брезгливо морщась. На листочке крупными уродливыми каракулями было начертано:
«Скоро приду за тобой, сволочь. Жди.
Никита».
С утра, после ночи, полной кошмаров, позвонил Мусаваю и смиренно выслушал страстную отповедь. Едва заикнулся о своей просьбе, как бек разразился такими воплями, словно пытался докричаться с вершины горы. Желудев стерпел, мистическое чувство подсказывало, что через это надо пройти.
Мусавай-оглы был давно не тем человеком, с которым Станислав Ильич имел дело два года назад. Из обыкновенного абрека, собирателя дани, каким однажды прискакал на завоевание Москвы, он развился в крупного политика и предпринимателя и по праву входил в десятку главарей, которым отныне принадлежала древняя столица. Вся десятка относилась к южным племенам и находилась в затяжном, тускло тлеющем конфликте с аборигенами, претендовавшими на свою часть добычи. Суть конфликта была не в разделении зон влияния, а носила скорее идеологический, вневременный характер. Ориентированная на западные ценности группировка магнатов, в которую входил Желудев, тяготела к контактам с иностранным, в первую очередь американским капиталом (по принципу сообщающихся сосудов), а непримиримые горцы и помыслить не могли, чтобы делиться с кем-то захваченными территориями, кроме как со своими земляками из далеких аулов. Грозный период второго (или уже третьего?) передела собственности, сопровождаемый перестрелками, взрывами, заказными убийствами и монбланами компромата, постепенно сошел на нет, и нынешняя полемика велась с соблюдением некоторых дипломатических условностей, переместившись в основном на телеэкран. Местное население, так называемый русский народ (крылатое выражение господина Коха), естественно, никто не брал в расчет, тем более что он вымирал, но по какой-то неистребимой, идущей от совка традиции обе стороны в своих обвинениях и декларациях апеллировали именно к нему, что отчасти напоминало дискуссию на кладбище, где каждый оратор непременно отвешивает почтительный поклон покойнику. Надо заметить, в этих громогласных политических схватках, разворачивавшихся на глазах у миллионов руссиян, сподвижники Желудева, общечеловеки, обладавшие, как правило, блистательной лексикой и набором неопровержимых экономических аргументов, поставляемых Гайдаром и Хакамадой, далеко не всегда выходили победителями. Мусавай-оглы тоже стал завсегдатаем популярных политических шоу и, получив слово, наносил сокрушительные удары краснобаям из демократической тусовки. Независимо от темы, ломал оппонентов диким напором, вдобавок мало кто мог выдержать невыносимое блистание его вставного изумрудного глаза.
— Америкашкам хочешь пятку лизать, да?! — орал он на какого-нибудь сверхцивилизованного защитника прав человека. — Бомбу хочешь на дурную башку? Они себе башни взорвали, чтобы всех арабиков перетрахать, а тебя пожалеют, да? Дом твой пожалеют, детей пожалеют? Чем думаешь, отродье шакала, головой или жопой?
Загипнотизированная аудитория взрывалась ревом и аплодисментами, и, чтобы разрядить обстановку, ведущему приходилось врубать рекламную паузу, во время которой довольного произведенным впечатлением бека почтительно уводили с площадки. Противостоять Мусаваю на равных могла, пожалуй, лишь Валерия Новодворская, но свести их в одной передаче никто из телевизионной братвы пока не решился.
С Желудевым абрек держался подчеркнуто уважительно, выделял из «безмозглого стада гяуров», одуревших от несметных богатств, которые, Мусавай был уверен, долго у них в руках не удержатся. Убеждал Желудева: отберут либо америкашки, либо мы, но лучше нам отдать. Америкашки сделают из вас посмешище, разбомбят и засунут себе в задницу, у америкашек мозгов нет, а горцы оставят хозяйничать на собственных территориях и только будут собирать дань, ясак, как повелось еще при Золотой Орде при обоюдном удовольствии русаков и ханов. Станислав Ильич никогда не придавал большого значения глупостям, которые с важным видом изрекал абрек: дикарь, что с него взять. Размечтался, халявщик. По мнению Желудева, все произойдет как раз наоборот. Он не отрицал, что у кавказцев большая сила, и она еще удваивалась благодаря некоторым специфическим чертам их характера, но все равно — это временный успех. Их быстрые и впечатляющие победы в один прекрасный день, как по мановению волшебной палочки, обернутся поражением. Конечно, это может случиться уже завтра, а может через десять лет, но России им не видать как своих ушей. Запад ее прикарманит, Америка, Китай, Япония — да кто угодно, но только не они. Горцы — это люди набега, люди горячей крови, они не способны на кропотливое обустройство государства по современным калькам. На дворе не пятнадцатый — двадцать первый век. Как только эта страна начнет просыпаться от летаргии, как только стряхнет с выи тучу кровососущих, к коим Желудев причислял не себя, а жуликоватых недоносков из правительства и подвластную им чиновничью рать, нынешних черноликих победителей простынет и след. Они вернутся в свои сакли, на мандариновые и виноградные плантации, на нефтеносные скважины, в полуразрушенные города и поселки и поведут жизнь по старинке, пощипывая соседей либо подстерегая на горной тропе заплутавшего русачка. И постепенно время великих удач, когда они чуть не покорили таинственную северную страну, перейдет в предания и легенды…
Когда Мусавай услышал, что его злостный обидчик опять воскрес и безнаказанно бродит по Москве, он пришел в ярость, и некоторое время в трубке раздавалась нечленораздельная речь с гортанным повизгиванием, перемежаемая проклятиями, но внезапно, как он умел, Мусавай взял себя в руки и заговорил разумно, даже с оттенком сочувствия:
— Скажи, чем могу помочь, все сделаю, брат, но с одним условием.
— С каким, дорогой оглы?
— Хочу быть рядом, когда поймаешь собаку. Хочу казнить его вместе с тобой.
Прозвучало двусмысленно, но Станислав Ильич почтительно согласился. Просьба у него была немного странная. Он попросил, если Мусавая не затруднит, прислать на несколько дней Беню Елизарова, знаменитого маньяка, пожирателя протоплазмы, который один раз уже имел дело с подонком. После того Беня месяц провалялся в Ялтинской больнице, потом два месяца в Москве в Боткинской, балансируя между жизнью и смертью, но оклемался, чтобы дальше осуществлять свою сакральную миссию.
Мусавай ответил не сразу, зато в самую точку:
— Неужели боишься волчонка, Стасик?
Желудев привычно поскреб пузо, туго распирающее брюки. Росло. Ничего не помогало — ни бассейн, ни баня, ни диета, ни девочки.
— Клин клином вышибают, хан. Если он такой живучий, Беня с ним справится. Или нет?
— Правильно. От Бени второй раз не уйдет. Но у Бени нервы шалят. Он в Ялте надорвался, почти психом стал.
— Как понимать?
— Никак не понимай. Осторожно себя веди. В дом не бери, пусть в подъезде сидит.
Станислав Ильич засомневался, нужен ли ему Беня. По насмешливым ноткам в голосе Мусавая можно предположить, что не нужен. С другой стороны, если правда все, что он слышал об этом чудовище, Беня учует обидчика за километр. Как чукча шатуна в тайге. Как змея кролика.
— Присылай, ничего. На день-два. Больше, думаю, не понадобится. Беглец весточку прислал, скоро придет.
Подумал: Бенуил — исчадие ада, воплощенное зло, но с Левой Коброй ему все равно не сравниться. Беня — зло примитивное, земное, Кобра — бич божий. Вон как все вдруг запуталось в узелок, а начиналось с невинного сватовства. Что ж, тем и хороша жизнь, что не всегда предсказуема.
Решил не выходить больше из дома, пока ситуация не прояснится. До обеда сидел на телефоне, отдавал распоряжения. Во всех офисах и на частных квартирах, куда ему могли позвонить, абоненты теперь получат один и тот же ответ: господин Желудев в командировке. Вернется не раньше чем через неделю. Без охоты, ни на что не надеясь, связался с Васюковым, и осталось ощущение, что прослушал заезженную пластинку, в которой был, правда, новый куплет: оказывается, Интерпол сел мерзавцу на хвост. Беззлобно укорил генерала:
— Иван Зиновьевич, тебе самому не стыдно, нет? Одну и ту же лапшу на уши вешаешь! Придумал бы что-нибудь оригинальное.
Сидя в забронированной квартире, бродя по комнатам, попивая вино, весь день чувствовал какую-то новую, будто небесную хрупкость и невесомость. Словно был кузнечиком, очутившимся на крохотном травяном пятачке, окруженном со всех сторон окаянными водами, которые нет сил перепрыгнуть.
Под вечер прибыл Бенуил. Желудев разглядывал его через телетрубу. Человек-Голем занимал собой всю лестничную площадку, а вместо лица на квадратную голову налепил ком глины с сизыми свеколками глаз. Станислав Ильич не последовал совету Мусавая держать гостя в коридоре. Гостеприимно распахнул дверь, пригласил:
— Прошу, господин Елизаров. Рад, что откликнулись на мою просьбу.
Богатырь переступил порог с шумным носовым дыханием. Рыкнул негромко:
— Где он?
— Пока его здесь нет, — улыбнулся Станислав Ильич, чувствуя, как вспотели подмышки.
— Как нет? Никогда мне не ври. Воняет.
— А-а, — догадался Желудев. — Может быть, вот это. Достал из кармана тетрадный листок, протянул Бене.
Тот понюхал, смял листок в горсти, положил в рот и, разжевав, проглотил.
— Придет стервенок, — просипел удовлетворенно. — Надо токо свет погасить.
Станислав Ильич не знал, как себя вести, что говорить, но испытал неимоверное облегчение, как затравленный одноклассниками мальчишка, который прислонился наконец к надежному туловищу отца.
— Может, сначала перекусим, Бенуил?
— Давай перекусим, давай, — согласилось чудовище и, не спрашивая дороги, поперло на кухню. Под тяжелыми шагами прогибался паркет и по всему зданию пробежали судороги. За ужином Беня осушил бутылку водки и сожрал килограмм сырой телятины, густо посыпая солью и приперчивая. Желудев смотрел на него с любовью. Впервые за много дней чувствовал себя в полной безопасности. Понимал, что нелепая беготня за призраком заканчивается. Между делом Беня прояснил свою позицию. Мусавай просил его взять мерзавца живым, но Беня не уверен, что так получится.