Обессиленная, опускаюсь на колени, обхватываю себя руками. Я слишком слаба, чтобы выбраться из города и добраться до семьи.
Не могу даже от ошейника уйти, а ведь он может привести ко мне магов из невольничьего дома или стражников. Чудо, что они до сих пор меня не выловили.
Слабая и никчёмная.
Ветер доносит едва различимый звук, он похож на плеск волн:
— Мун, тебе надо уходить.
Вскидываю голову к потрескавшемуся потолку: неужели сами боги потворствуют мне? Но почему?
Или мне кажется от одиночества, от желания получить хоть какую-то помощь.
— Мун… Мун… Мун…
Приподнимаюсь. Колени дрожат.
Если кто-то из богов на моей стороне, я обязана действовать.
Ради семьи.
Их надо предупредить, им надо спрятаться, пока ситуация не разрешится.
Снова окидываю взглядом штору и скатерть, шнурок… нож. После судорожной возни мне удаётся прорезать в шторе отверстие для головы. Надеваю её поверх платья, по бокам накладываю края ткани друг на друга и подвязываю шнурок под грудью. В сложенную скатерть прячу нож. Теперь можно идти.
Утихший было голос шепчет:
— Мун…
Выхожу из домика.
— Мун… — шелестящий голос исходит из сердца старого Викара, тянет.
Бреду по кривой улочке среди жёлтого света и синеватых теней, и с каждым шагом будто становлюсь сильнее, плечи расправляются. Я понимаю, что меня ищут, позади погоня, но тяжесть этого знания больше не прижимает меня к земле: если мне помогает кто-то из богов, я справлюсь, если за меня взялся кто-то из демонов — моя жизнь всё равно кончена.
Постепенно улицы расширяются, а дома становятся выше, на многих резьба и облицовка из светлого привозного камня. В пустых окнах свистит ветер, и запах соли сильнее. В разросшихся садах жужжат пчёлы, напоминая о доме.
Старый Викар даже сейчас прекрасен, нужно быть настоящим безумцем, чтобы бросить это обжитое место.
— Поверни налево, — рокочет голос.
Сворачиваю во двор, от ворот которого осталась одна скособоченная створка.
— Войди в дом.
Перешагиваю три ступени и захожу в просторный холл.
— Направо, — голос звучит отовсюду. Исполняю его приказ, и плещущие звуки повелевают: — Сдвинь очаг.
Поднатужившись, оцарапывая руки, толкаю каменную плиту, и через минуту она со скрипом отъезжает в сторону. В нише под очагом припрятана почти новая рубаха, шаровары, куртка и пояс, два изогнутых кинжала в добротных, но неброских ножнах, мешочек с серебром и медяками.
Чей-то тайник. Возможно, разбойничий.
— Переодевайся скорее. Я расскажу, как выбраться за пределы города, — бурлит и шипит неведомый доброжелатель.
— Спасибо, спасибо, — бормочу, сменяя одежду, и слёзы катятся по щекам. — Кто бы ты ни был — я твоя должница до последнего вздоха.
— Торопись, Мун, просто поторопись.
Через минуту я уже бегу по некогда богатым улочкам к одной из полуразрушенных сторожевых башен.
***
Цокот копыт и сотни отголосков эха рассыпаются по старому городу, я мчусь к его сердцу, яростно стискивая поводья, подстёгивая вороного.
Гнев сжигает меня изнутри.
Гнев на себя, Фероуза, решившего дать мне проспаться, и на Викара.
Пока я валялся, портрет показали караульным у всех ворот. Спешно созванные художники скопировали изображение, и в столице, наверное, не осталось стражника, который не знает, как выглядит Мун, но результата это не принесло.
Мун не возвращалась к Октазии.
Не пыталась выйти из города.
И в домах, в которых она бывала по приказу Октазии, в домах, где, как рассказывали знавшие её женщины, у неё были знакомые, Мун тоже не появлялась.
Едва проснувшись и выслушав эти донесения, я подумал о Викаре. Он должен знать, где она. Может даже направил её к какому-нибудь тайному ходу из города. Конечно, она не может услышать его голос, но Викар только что поел и может сильнее влиять на окружающую обстановку. Например, бродячими псами гнать девчонку к нужному месту, открыть потайную дверь, потом закрыть, вынуждая двигаться дальше.
По коже проносится вихрь уколов, дёргаю поводья, и стена сада падает под копыта взвивающегося на дыбы вороного. Конь храпит, шатко отступает и роняет стройные передние ноги в месиво камней. Хруст и безумное ржание. Успеваю спрыгнуть, перекатываюсь, отскакиваю от летящего камня.
Булыжник падает на голову коня, и тот умолкает. По мостовой течёт кровь. Стена рядом покачивается, скрипит, но мою кожу больше не колют невидимые иглы, а значит, у Викара осталось слишком мало сил, чтобы сдвинуть камни.
— Прекрати! — грозно смотрю кругом.
Затем на прекрасного, но мёртвого скакуна. Чёрная шкура лоснится на солнце, кровь блестит.
— Зачем убивать животное, — рычу сквозь стиснутые зубы.
Но Викар из чистой вредности столько сил расходовать бы не стал. Он надеялся убить меня или только задержать здесь?
Если он хочет задержать, мне следует торопиться.
Закрываю глаза и острее чувствую его присутствие в камнях и земле. Простираю руки. Магия вырывается из сердца и растекается по телу вместе с кровью, теперь я чувствую растянутые всюду щупальца и пульсирующий лиловый комок — средоточие силы.
Магия золотыми нитями тянется к нему. Викар уклоняется, но он привязан к месту и в конце концов попадает в расставленную сеть. Тяну его к себе. Приходится напрячься, сердце бешено стучит, выбрасывая больше и больше магии, зубы скрипят. С болезненным рыком я выдираю Викара из земли и открываю глаза.
Лиловое в голубых кольцах тело опутано золотыми нитями. Даже приятно, что они врезаются в призрачную, содрогающуюся от боли плоть.
Утираю мокрый лоб:
— Где она?
— Не понимаю, о ком ты. — Солнце в огромных чёрных глазах не отражается.
— Всё ты понимаешь, — дёргаю сеть, и туша, дёрнувшись, оказывается ближе. — Где принцесса, где Мун?
— Не знаю.
— Лжёшь.
— Возможно.
Если бы мой взгляд мог испепелять духов, этот бы уже сдох. Облизываю пересохшие губы и стараюсь говорить спокойно:
— Я не причиню ей вреда. Ты… ты ведь знаешь, что я проклят? Знаешь условия?
— Чары межродового примирения загорян, — прибоем рокочет голос Викара. — Прелестная вещь.
— Принцессу будут любить, а в будущем она получит трон. Но если я умру, у неё не будет шанса вновь стать королевой. Ты это понимаешь? Понимаешь, что ей выгодно вернуться во дворец. Жить достойно, а не скитаться по стране.
Викар трясётся от хриплого плещущего хохота:
— А ты глупее, чем кажется.
Сеть сжимается туже, и смех обрывается. Викар шипит:
— Когда ты умрёшь, некому будет меня сдерживать, принцесса вернёт трон и выберет мужа по своему разумению, а не по твоему выбору, сын пустыни.
На несколько мгновений лишаюсь дара речи.
— Вот как. — Ухмыляюсь. — Решил от меня избавиться?
Я позволяю магии затопить меня, собраться в кулаке — и, крепко удерживая натянувшуюся сеть, с разбега врезаю Викару в глаз. Слышимый только мне вой наполняет воздух. Гигантский осьминог извивается и шипит под моими ударами. Убить его сил не хватит, но я могу сделать больно, очень больно.
Я обращаю магию в огонь.
Глава 8. Сёстры в беде
Грудь слишком велика, чтобы мужская одежда могла сделать меня похожей на юношу, поэтому я иду не по тракту, а по тропке между виноградных полей. Огромные лозы скрывают меня от посторонних взглядов и палящего солнца, обещают убежище, если сюда наведается голос Императора или стражники.
Ремешки дешёвых сандалий натирают ногу, и я мечтаю о часе, когда доберусь до постоялого двора и куплю ослика, мула или даже коня. Надеюсь, украденных денег хватить хоть на что-нибудь. А если сильно повезёт, семья земледельцев меня подвезёт (с одним мужчиной я ехать не осмелюсь).
Иду, старательно прислушиваясь, не зацокают ли копыта, не разнесётся ли по полям командный клич стражников. Вокруг спокойно. Слишком спокойно. Мысли невольно откатываются назад, к тому, как я бежала сквозь затхлый мокрый воздух тоннеля, а в спину ударил страшный, предсмертный вой, и после этого голос неведомого спасителя стих.
Кто мне помог?
Зачем?
Его ли захлёбывающийся вой я слышала в темноте?
Не было ли моим долгом помочь спасителю?
Сомнения, вопросы — это всё лишнее, когда главная цель — добраться до дома и спасти родных от гнева Императора или его сына.
Иду.
С каждой минутой воздух становится горячее. Сладковатый запах виноградных листьев пьянит. Ноги тяжелеют, но я упорно иду вперёд.
Надеюсь, преследователи уверены, что я до сих пор в столице.
Надеюсь, хватит сил дойти до постоялого двора.
Иду.
Иду.
Волочу ноги.
Во рту сухо.
Язык распухает от жажды.
К потной коже липнет пыльца.
Иду.
Должна двигаться.
Перед глазами плывёт.
«Двигайся, двигайся… вперёд».
Мешочек с деньгами, привешенный на шнурке между грудями, тянет к земле, точно глыба.
Больше всего на свете хочется свалиться под куст и дать отдых гудящим ногам, но понимаю, стоит сесть — усну. Не хватит сил подняться.
И я бреду, запинаясь о сорняки и отростки лоз.
Пот стекает по вискам и спине, жжёт подмышками.
Бреду, зажмурившись, и оплавленный жарой разум рисует на веках лицо Императора.
Убила?
Ранила?
Что я натворила…
Лучше не думать об этом.
Думать только о цели.
Воспоминание об истошном крике в старом городе толкают вперёд.
Виноградные поля тянутся бесконечно, я ненавижу их — и благодарю за укрытие.
Двигаюсь, потрясённая тем, что ещё могу передвигать натёртые ноги.
Глубоко за полдень я вынуждена снять сандалии и, сцепив ремешками, повесить на плечо.
Земля тёплая, сухие травинки и колючие травы впиваются в стопы, изнеженные годами городской жизни. Но я слишком устала, чтобы всерьёз обращать на это внимание.
Надо идти.
И я иду.
Солнце тоже идёт по небосклону, тот медленно меняет цвет.