Подхожу к полке. Осторожно касаюсь переплётов. Их кожа приятно льнёт к пальцам, я почти сожалею, что неспособна узнать тайны этих кладезей мудрости.
— Ищешь, что почитать? — Властный голос Императора пронизывает меня до мурашек, до дрожи.
Невольно стискиваю корешки. Не оборачиваясь, но чувствуя спиной близость Императора, поспешно мотаю головой, и пряди снова щекочут шею:
— Я… н-не умею.
— Сигвальд разве не учит тебя грамоте?
Сдерживая дрожь, качаю головой. Император вздыхает:
— Да, он довольно нетерпелив и непоследователен во всём, что не касается поэзии… Ладно, садись, будешь учить алфавит.
Резко оборачиваюсь: Император уже отступил в сторону. На этот раз он не в привычных шароварах, а в длинной рубашке с золотой бахромой, через плечо перекинуты складки пёстрой накидки до середины колена, она держится на могучем теле широким поясом с драгоценными камнями. Наверное, Император принимал послов или был в храме. Он указывает на свой стол за стеллажами.
— П-прямо се-сейчас? — Ненавижу себя за этот трепет.
Нужно справиться, справиться с эмоциями. Опускаю взгляд и, сцепив пальцы, произношу:
— Простите, вы сильно меня испугали.
Император молчит. Вздыхает:
— Прости, больше не буду подкрадываться сзади… Хорошо, что под рукой у тебя не было ничего тяжёлого.
Щёки обжигает румянцем:
— Вы долго будете припоминать мне вазу?
— Это были незабываемые впечатления, — насмешливо произносит он своим чарующим сильным голосом. — Идём.
Нет сил противиться, я следую в его укромный закуток. Император указывает на стол рядом со своим:
— Садись.
Усаживаюсь на предложенное место. Одежда Императора шуршит совсем близко. Мне так тревожно, неловко, — «А не выбились ли волосы из причёски? Не помялось ли платье? Идёт ли оно мне?» — странно, что не могу повернуть голову, просто смотрю на столешницу. На неё ложится лист с тремя буквами, разобранными на чёрточки по очерёдности их написания и картинками под ними. Листок придавливают пальцы Императора — ухоженные, а на тыльной стороне ладони — едва заметная полоска шрама.
Неожиданно для себя касаюсь этого слабого следа и шепчу:
— А это откуда?
Помедлив, Император отвечает:
— Не помню, если честно.
Он очень близко ко мне, я чувствую плечом жар его тела, запах корицы и пробивающееся через него отголоски винных паров. Воспоминание о том, как мы сидели на одной софе, и я касалась его горячей кожи и следа клейма, вырывают меня из реальности. Мы были так близко…
— Начни с этих трёх букв, — будто издалека доносится голос Императора. Его рука высвобождается из-под моей, на столе появляются листы бумаги, письменные принадлежности. — Попробуй их писать. Пару страниц — и научишься.
— Это очень дорого, бумага… — бормочу я, чтобы как-то усмирить чувства и мысли, сосредоточиться на делах.
— Ты принцесса, тебе можно. Это «Ала» «Бэр» «Вей», пиши их и повторяй названия. Читаются в текстах они по первым звукам названия. Дерзай, я в тебя верю.
Его горячая ладонь скользит по моему плечу, и Император отступает. Садится за свой стол рядом с моим.
Сглотнув, беру перо дрожащей рукой и пытаюсь сосредоточиться на деле. Буквы скачут перед глазами, но я делаю усилие, и начинаю повторять письменные упражнения.
***
В который раз я поражаюсь многообразию чувств, ранее мне неизвестных или просто забытых. Казалось бы — я взрослый мужчина, мои отношения с женщинами должны носить определённый интимный характер, а я наслаждаюсь возможностью просто находиться рядом.
Удовольствие отрываться от бумаг и видеть Мун, старательно выводящую буквы, беззвучно шепчущую их названия, оказывается слаще наслаждений, которые дарят искусные наложницы.
Кстати, я их давненько не навещал. Кажется, с нашего памятного знакомства с Мун. Может, поэтому её близость действует так сильно?
Время идёт уже за полдень. В очередной раз поднимаю взгляд, чтобы полюбоваться Мун: высокая причёска делает её старше, но выпущенные пряди добавляют образу лёгкости. Белоснежное с золотой вышивкой платье подчёркивает высокую грудь… Мун уже несколько часов сидит рядом, пора отпустить её к Сигвальду, но вместо этого я спрашиваю:
— Отобедаешь со мной?
Мун приподнимает голову. Закусывает соблазнительную губу.
— В саду, — поясняю я. Неохотно добавляю: — Если хочешь, можем вынести Сигвальда. Свежий воздух пойдёт ему на пользу.
— Не хотелось бы его тревожить. Вдруг что-нибудь сместится…
Его кости уже достаточно срослись, чтобы не слишком этого опасаться, но я сам не хочу видеть рядом с нами Сигвальда, поэтому киваю:
— Ты права, Мун… Ты хорошая жена.
Она шире раскрывает глаза. Неужели уловила невольно прозвучавшую в последних словах горечь? Непривычный стыд захлёстывает меня, говорю:
— Если не хочешь…
— Для меня будет честью отобедать с вами, — церемонно соглашается Мун.
Протягиваю ей руку. Сердце трепещет, прикосновение маленьких пальчиков, испачканных чернилами, ускоряет его стук. А я счастлив, по-глупому счастлив просто потому, что ещё на какое-то время Мун будет принадлежать мне, будет сиять для меня.
***
Чувствую себя пьяной, хотя не пила ни капли вина. Хмель странного восторга гуляет в крови, и я почти бегу по коридорам. Хочется кружиться, и я кружусь, тяжёлый подол взвивается, локоны выпадают из причёски, щекочут лицо. Я отдохнула от любимых поэм Сигвальда, и рассказ Императора о взятии Вегарда в сотни раз интереснее песни об этом.
Медово-ореховый вкус сладостей ещё живёт на языке, внутри всё трепещет, а в голове плещутся невероятные истории Императора. У него была просто волшебная жизнь, а Фероуз… даже не думала, что старый маг такой весельчак и язва, и ни за что бы не поверила, что однажды он, изображая безумца, вошёл в город голым, облепленным дёгтем и перьями — только чтобы обмануть бдительность врагов и потом снести ворота.
Слушала бы и слушала об их приключениях, но Императора с обеда в саду увёл казначей, а я… я…
Чем ближе к своим комнатам, тем меньше становится в груди лёгкого счастья: в покоях красиво, я рада обществу Фриды, слуги готовы исполнить любой мой каприз, но… мысли о Сигвальде вызывают тошноту.
Останавливаюсь перед дверями и приглаживаю волосы, одёргиваю подол, поправляю сбившийся поясок под грудью.
Караульные бесшумно открывают передо мной створки, я вхожу в богато украшенную комнату, ступаю по мягким коврам. В спальне раздаются тихие голоса. Похоже, Фрида ещё не ушла. И хорошо — может, Сигвальд не заметил моего долгого отсутствия.
Подхожу совсем близко.
— Вот видишь, я же говорил, что ничего страшного в этом нет, — говорит Сигвальд.
В первое мгновение я не вполне понимаю, что вижу, потом осознаю: он лежит на Фриде, между её обнажённых ног. Сам обнажённый.
Глава 24. Наложницы
Свободное лёгкое платье Фриды белым пятном лежит на полу, серебряный узор на нём кажется тёмным. Сигвальд приподнимается на руках и, глядя ей в лицо, спрашивает:
— Ну что, продолжим?
Он делает осторожное движение бёдрами, и я гляжу на его неудобно вытянутую ногу в лубках и фиксаторах.
«Хромать ведь будет…»
— Да, — выдыхает Фрида и тянется к его лицу дрожащими пальцами.
Осознание происходящего наконец охватывает меня изумлением: как легко моя боящаяся близости сестра легла под мужчину. Ошарашенная, стою, а они продолжают. Сигвальду очень неудобно с его ногой, он смешно краснеет, пыхтит, и мне приходится закусить губу, чтобы не рассмеяться. -К-н-и-г-о-л-ю-б-.-н-е-т-
Зажав рот ладонью, отступаю в сторону, тихонько возвращаюсь в комнату для приёма гостей. Здесь удобные кресла, софа, мягкие подушки. В блюде виноград, персики, абрикосы и яблоки.
После обеда я сыта, поэтому равнодушно прохожу мимо угощений, которые раньше заставили бы исходить слюной, и сажусь в кресло.
Из спальни то и дело доносятся сопения, стоны, охи.
— Проклятая нога, — сердито бормочет Сигвальд, и я едва сдерживаю смешок.
Родители меня убьют за то, что не уследила за Фридой… Это ведь я виновата: распаляла мужа, но не давала ему удовлетвориться, и теперь моя сестра обесчещена.
Наверное, надо вмешаться, но что толку, если дело уже сделано?
Вздыхаю.
Жду.
Жаль, здесь нет бумаги и пера с чернилами, я бы потренировалась писать. Правда, руку и так ломит от усталости, но надо же скоротать время.
Сигвальд начинает очень шумно охать и сопеть. К щекам приливает кровь, мне жарко, неуютно. Вдруг понимаю, насколько неправильно подслушивать их сейчас.
Удовлетворённый вскрик Сигвальда — и тишина. И снова:
— Проклятая нога.
— Не болит? — едва слышен голос Фриды.
— Болит, — рычит Сигвальд.
Щёлкает деревяшка. Наверное, он укладывает ногу в специальную подставку.
Кажется, мне можно заходить.
Или нет?
Как говорить с Фридой? Как её судить, если я ничего в этом не понимаю?
Вдруг становится страшно, я боюсь её слёз, не хочу объяснений. И повинуясь слабости, бросаюсь к дверям. Они тихо пропускают меня в коридор.
Я смущена и растеряна. Не знаю, как к происходящему относиться, как спасти Фриду от позора и стоит ли вмешиваться?
Заламывая руки, направляюсь к Императору. Он взрослый, опытный мужчина. И он единственный, с кем могу случившееся обсудить, ведь родители… ох, я не могу выдать им Фриду: её положение и так шаткое, ещё и они накинутся с упрёками. Я слишком встревожена, я всё острее понимаю, что это попустительство страсти может разрушить жизнь Фриды. А если у неё будет ребёнок? Ох, ох и ох.
Казначей не знает, где Император. Нет Императора и в библиотеке. С каждой секундой держать всё в себе становится труднее: мне нужно-нужно поговорить, понять, что делать с Фридой.
Сгорая от волнения, иду к покоям Императора.
— Император здесь? — резко спрашиваю караульного у дверей, меня начинает лихорадить, срочно надо поговорить, облегчить душу.