Пальцы слишком напряжены, угольный стержень отказывается воплощать задумку.
Рисовать Мун по памяти проще, чем когда она сидит напротив меня и не сводит своих золотых глаз.
Какой же я идиот, что отдал это сокровище Сигвальду. Где были мои глаза? Почему молчало сердце? Что делал разум?
Мун так близко. По скованности её позы чувствую, что ей столь же неловко, как и мне, но не могу отказать себе в удовольствии побыть с ней наедине.
Требуется время, чтобы сердце чуть успокоилось.
В животе Мун урчит. Я хватаю мешочек, в котором Сефид, эта хвостатая проказница, принесла хлеб с сыром. Роняю приставленный к стенке холст — и слава богам, что это не один из портретов Мун, иначе чувство неловкости стало бы запредельным.
Поначалу Мун отказывается, потом ест с опаской. Еда — хорошее успокоительное, и минут через десять Мун почти весело жуёт бутерброд. А я понимаю, что рисовать её надо так. Оцепенение сходит. Быстро набрасываю линии, берусь за краски.
То, что я рисую, никогда не сравнится с оригиналом, но результат радует. Увлёкшись, я окончательно сбрасывая оковы неловкости.
— Почему ты никому не говоришь своё имя? — неожиданно спрашивает Мун.
Кисточка с жёлтой краской застывает над её нарисованными волосами. Провожу линию полутени.
— Потому что в имени заключена большая сила.
— Ты мог бы назваться ненастоящим именем.
— Если бы все мои подданные считали его моим, оно бы тоже на меня влияло. Проклятия имени очень опасны, они могут…
«…отдать меня во власть духов мест», — едва не произношу я, но вовремя осекаюсь: по легенде я не называю имени, чтобы в будущем упоминание титула стало упоминанием и меня. Но сейчас мне совсем не хочется лгать. И я заканчиваю:
— …навредить.
Снова касаюсь красок, поднимаю взгляд на Мун.
Освещение Сефид хорошо тем, что оно не меняется. Но сама Мун движется, и не так просто уловить её прелестные черты. Я вдруг осознаю, что все прежние портреты просто неживые в сравнении с тем, что создаётся сейчас.
— Чем они могут повредить? — уточняет Мун.
— Подчинить волю, ослабить, обездвижить.
— Разве тебя не защищают маги?
— Фероуз не всесилен. И не вечен. Лучше обезопаситься заранее.
— Понимаю, — вздыхает Мун и опускает взгляд.
По выражению её хорошенького личика, трепету ресниц и пальцев вижу, как терзает её любопытство. Но Мун не спрашивает. Это неожиданно трогательно, ведь женщины очень любопытны.
— Меня зовут Хоршед, — неожиданно признаюсь я. Мун изумлённо смотрит на меня, мне нравятся золотые искорки в её ясных глазах. — Только никому не говори.
— Нет, конечно, нет, — уверяет Мун и, запоминая, беззвучно шепчет моё имя. Это так соблазнительно, я желаю услышать его, и она произносит: — Хоршед… что оно значит?
Не могу удержать улыбку:
— Солнце. Оно значит «солнце», моя луна.
Слишком дерзко! Щёки Мун заливает румянец, она опускает взгляд. Ёрзает на сундуке и роняет подушечку. Торопливо поднимает, отряхивает её:
— Прости.
— Ничего страшного. — Мысленно ругаю себя за несдержанность языка.
Пускаться в объяснения, что я подразумевал её принадлежность своей семье, чересчур глупо, и я делаю вид, что ничего такого не говорил.
Добавляю на палитру красок. Мун о чём-то думает. Дёргает головой и, глядя в сторону, спрашивает:
— Почему ты Сигвальда назвал именем рода его матери? Принято же брать имя от народа отца.
— Чтобы Сигвальд не казался здешним людям чужаком. Его имя значит «Власть победы». Я считал, что это будет символично.
— А я думала, это просьба его матери.
— Она не успела ни о чём попросить. Умерла, не приходя в сознание.
Мун задумывается. Вместо того чтобы рисовать, любуюсь трепетом её ресниц и их теней на нежной коже. Не могу и не хочу шевелиться — так прекрасно это мгновение. Мун проводит кончиками пальцев по коленям. Я почти не дышу, созерцая её…
— А правда, — понизившимся голосом спрашивает она, — что ты хранишь высушенные головы врагов? И моей семьи тоже.
Покачав головой, снова обмакиваю кисть в краску, но не делаю мазка, опускаю её на палитру.
— Хранить части тел убитых врагов — прямой путь к получению проклятия и вечным несчастьям. Некоторые народы так делают, но не мой. Из твоей настоящей семьи мёртвым я видел только короля. Я не мог похоронить его со всеми почестями, чтобы не делать из его могилы места поклонения, но похоронен он достойно, могила освящена жрецами.
— Где? — Мун опять поднимает на меня взгляд, но я не вижу в нём ненависти.
Надеюсь, что не вижу, а не обманываю себя. И всё же когда начинаю говорить, голос вздрагивает:
— На городском кладбище в Старом Викаре. Под чужим именем, конечно… Туда перенесены все останки из фамильного склепа.
— Так ты их не уничтожил?
Останки прежних королей были пунктом торговли между мной и Викаром, так что уничтожать их было глупо, но я обозначаю вторую причину их сохранения:
— У меня не было личных счётов с твоей семьёй, лишь необходимость стереть их из людской памяти, чтобы жаждущие проливать кровь не водрузили на знамёна их мощи и не устроили резню. А это можно было сделать, не навлекая гнев мёртвых.
Прикусив губу, Мун разглядывает свои колени и тонкие пальчики, рисующие на подоле узоры.
— Хочешь там побывать? — неохотно уточняю я: мне не хочется снова цапаться с Викаром, хотя он может и пропустить принцессу к могилам предков.
— Не знаю. — Мун пожимает плечом, осторожно смотрит на меня из-под ресниц. — Подношение к могилам предков помогает заручиться их помощью, но… я вошла в твою семью, не будет ли это… оскорблением.
— Меня это точно не оскорбит, — усмехаюсь я. — Чего не могу сказать о твоих благородных предках. Может, они против браков со всякими там завоевателями пустынного рода-племени.
Робкая улыбка освещает лицо Мун. Улыбаюсь в ответ:
— Вот так, сиди так, попробую передать момент.
Я торопливо исправляю прежние мазки, пытаясь уловить эту чудесную улыбку.
***
Тело невесомо, в груди всё трепещет и поёт. Я улыбаюсь, и солнце, пронизывающее коридоры дворца, улыбается в ответ.
Как же хорошо! Чуть не пританцовываю. Я слишком-слишком счастлива. Даже вымуштрованные ничего не замечать стражники украдкой бросают на меня изумлённые взгляды.
«Успокойся, успокойся», — прошу себя.
Подхожу к затянутому ажурной решёткой окну. Глубоко вдыхаю.
Сад залит солнечным светом, вдали видна тренировочная площадка, на которой машут деревянными мечами стражники.
«Порой Император… Хоршед присоединяется к ним», — думаю я и рассеянно касаюсь губ. Шепчу:
— Хоршед… Солнце.
Как подходит ему это имя, и как жаль, что его нельзя произносить. А сердце пуще солнца греет его доверие. Из-за совета с казначеем и военными Хоршед отложил рисование до завтра, а я мыслями уже там, в завтрашнем дне, снова в тайном убежище.
Мы ведь о стольком можем говорить, Хоршед столько всего может рассказать: о своей родине, входящих в Империю народах, забавных и страшных случаях своей жизни.
В глубине души зарождается тревога, что моя радость не от этого: просто нравится быть рядом с ним, нравится ощущать на себе его пристальный взгляд, видеть, как он творит. И если бы Хоршед снова обнял меня и поцеловал…
Закусываю губу, стараясь изгнать из тела опаливший меня жар, страшную мысль, что я могла бы быть с Хоршедом. Пусть не как жена, но ведь стоит лишиться невинности, и Сигвальд не узнает о моей близости с его отцом, а если понесу, это не страшно, ведь мой ребёнок будет их крови.
Прижимаю ладонь к груди. Сердце почти выпрыгивает.
«Я не должна так думать», — одёргиваю себя, но воображение рисует меня в объятиях императора Хоршеда, и ноги подгибаются.
И я больше не боюсь близости с Сигвальдом, ведь тогда можно будет…
Закрываю лицо руками и мотаю головой.
— Нет-нет, я не должна так поступать.
Но ведь мне пора исполнить супружеский долг. И я направляюсь в свои покои. Стараюсь думать о своих обязанностях перед Сигвальдом, о том, что я должна быть верной женой, но в эти мысли вкрапляются обрывочные видения: Хоршед встаёт из-за мольберта, подходит ко мне и сжимает мои руки. Целует меня. Его пальцы скользят по платью, поднимают его, и вот я уже лежу под сильным телом.
Мне жарко и нечем дышать. Вхожу в свои покои и устремляюсь в спальню. Но там уже слышны стоны и охи.
Останавливаюсь. Пячусь. Снова сажусь в кресло.
Стоны Фриды перемежаются шёпотом. Моё растревоженное воображение ещё ярче рисует меня в объятиях Хоршеда, я почти чувствую прикосновения к коже. Это невыносимо.
Подскочив, ухожу из покоев.
Совсем не хочется оказаться на месте Фриды, но надо. Обязательно надо. Может, нынешней ночью?
Представляю, что я так же лежу на кровати с раздвинутыми ногами, а Сигвальд корячится на мне со своим фиксированным коленом, и к горлу подступает тошнота. Смогу ли я это вытерпеть?
Глава 26. Власть имени и крови
«Пора», — в очередной раз напоминаю себе, но продолжаю смотреть в потолок.
Сигвальд лежит рядом, стоит только протянуть руку, но я этого не делаю.
Предложение исполнить супружеский долг застряло в горле.
Не хочу. Совсем не хочу. Я осторожно выспросила Фриду, и она сказала, что было вовсе не страшно, но я не хочу.
И я лежу, жду, что Сигвальд сам предложит. Он дышит ровно. С Фридой они провели почти целый день, и может у него на меня просто не осталось сил.
Всё же поворачиваюсь на бок. Смотрю на белеющее в полумраке лицо Сигвальда. Он красивый, но ни капли не привлекает. Даже не понимаю, почему глаза Фриды сияют от счастья, почему она в таком слепом восторге, а от Хоршеда едва ли не шарахается.
«И хорошо, что она его боится», — решаю я. Не уверена, что смогла бы спокойно перенести их близость.
Вздохнув, наконец решаюсь и протягиваю руку. Пальцы застывают над плечом Сигвальда, дрожат.
Представляю, как он ложится на меня, и отвращение накатывает удушливой волной.