По своей интенсивности ошибки бывают пустячными, незначительными, несущественными, простительными, поправимыми, допустимыми, серьезными, непростительными, непоправимыми и роковыми. Если ошибки молодости принято считать простительными, механические — несущественными, стилистические — допустимыми, хронологические — поправимыми, то судебные и врачебные ошибки могут быть непоправимыми и даже роковыми. Непоправимыми также бывают ошибки природы.
Из всего этого длинного перечня ошибок в данном случае нас интересуют ошибки орфографические и синтаксические. Это ошибки хотя и непростительные, но поправимые, и определенная категория людей постоянно занята тем, что их исправляет. Это их называют педантами, придирами и буквоедами; но мы их назовем иначе. Одного мы назовем Синтом, второго — Морфом. Синт — знаток синтаксиса, специалист по синтаксическим ошибкам. Морф — знаток морфологии, специалист по ошибкам орфографическим.
Итак…
Синт и Морф, знатоки всех писаных и неписаных законов правописания, вот уже много дней на своем бесстрашном фрегате «Грамматика» бороздили воды Книжного моря, покинув свои уютные грамматические кабинеты и вверив себя неспокойной, отпугивающей многих стихии, в которой безмятежная, дремотная гладь известных истин сменяется шквалом истин, менее известных, совсем не известных, а также совсем не истин, которые в данном случае уместно назвать ошибочными истинами.
Что же толкнуло двух тружеников слова и предложения, двух поборников членов предложения и частей речи, двух адептов орфографии и пунктуации, — что же толкнуло их покинуть насиженные страницы учебников и окунуться в рискованные просторы непрограммной и нерегламентированной литературы?
Видимо, они слишком много сил потратили на борьбу с ошибками, и в их кабинетной, скорее теоретической, чем практической жизни им уже начало казаться, что весь мир состоит из одних ошибок, что в нем нет ничего, кроме ошибок, а значит, борьба с ошибками — бесполезная и бессмысленная борьба.
Действительно, сколько можно исправлять «прЕрода» на «прИрода»? Пора уже побывать на этой самой природе, присмотреться к ней, — может, она и впрямь «прЕрода» (кстати, заодно и к «впрямь» присмотреться: может, оно «в прямь», а не «впрямь», как того требует орфография?)?
И еще Синт и Морф отправились в это опасное плавание, чтобы узнать, не напрасно ли, не зря ли потратили они свою жизнь на внедрение правил и параграфов, в которых жизнь будто бы и не нуждалась, а на самом деле ох как нуждалась! Без них она была обречена навсегда остаться жЫзнью и даже жЫзню… А разве это жизнь?
Есть профессии героические. Есть профессии артистические. Есть профессии, на которые приятно смотреть со стороны, потому что именно со стороны они выглядят наиболее привлекательно. Когда летчик поднимается в небо, его, конечно, мало волнует, что пишется он летчик, а читается льоччик… А ведь как раз это различие составляло предмет споров между Морфом и фон Этиком, который всегда отдавал предпочтение звуку перед буквой. Ему было важно не как это пишется, а как это говорится (точнее — гаварицца).
Синт не вникал в эти споры. Правописание или произношение отдельных слов — это было для него слишком узко. Синт смотрел на вещи шире — в масштабах целого предложения, а то и нескольких предложений. Он следил за тем, чтобы слова правильно соединялись в предложении, а то, что им из-за этого приходится склоняться или спрягаться, его мало тревожило, поскольку относилось к компетенции Морфа. Тем более не задумывался Синт, как это все прозвучит: звучание — компетенция фон Этика.
Естественно (исьтесьтьвино), что фон Этик, мечтавший о стихии ничем не ограниченного звучания, скептически относился к нормам правописания и подчеркнуто с ними не считался.
— Слыш. Мыш. Шалиш, — говорил он со всей возможной твердостью, принципиально не замечая стоящего в конце мягкого знака (слышЬ, мышЬ, шалишЬ).
— Борщь. Горячь. Хвощь. Колючь, — произносил он мягко, хотя на письме мягкого знака не было и в помине (борщ, горяч, хвощ, колюч).
Кончилось тем, что, не выдержав постоянных конфликтов с правописанием, фон Этик сбежал из грамматики в некий мир самостоятельных звуков, который был, возможно, им придуман себе в утешение. Он отправился туда, где все только звучит и никак не пишется, а Морф и Синт остались там, где все только пишется, но звучать — не звучит.
2
Фрегат «Грамматика» несся на всех парусах, разрезая неразрезанные страницы, и в один прекрасный день номера этих страниц стали смешиваться с какими-то другими номерами, что наводило на мысль о близости острова Арифметики.
Он появился внезапно, и фрегат едва успел сбавить ход, чтобы не врезаться в каменистый берег. Что-то было в нем от родной грамматики, и Морф имел основание для предположения, что арифметика — это грамматика чисел, точно так же, как грамматика — арифметика слов.
— Нас встречают, — удовлетворенно отметил Морф. — Смотрите, они выстроили почетный караул. Давайте, Синт, и мы подравняемся, ответим любезностью на любезность.
Начальник караула обошел строй и скомандовал:
— По порядку номеров рас-счи-тайсссь!
И тот, который стоял первым в строю, крикнул:
— Третий!
Второй поспешил исправить ошибку:
— Второй!
Но попытка Второго внести порядок в порядок номеров не получила поддержки. Дальше последовало:
— Седьмой!
— Пятый!
— Первый!
— Шестой!
— Ну и порядок! — покачал головой Морф. — Они здесь, видно, совсем считать не умеют.
— А где Восьмой? — спросил начальник караула. — Опять я не вижу Восьмого. И почему Девятый стоит на голове?
— Давайте без Восьмого, — предложил Третий, стоявший первым. — Без него мы еще лучше разделимся.
— Лучше, пока Девятый стоит на голове, — сказал Второй, стоявший вторым. — Но не будет же он все время стоять на голове!
— Для пользы дела я буду, — пообещал Девятый.
Вот теперь Морф все понял.
— Синт, вы понимаете? Это не почетный караул, это шестизначное число: ведь мы же с вами в Арифметике.
— Не шестизначное, а семизначное, — с достоинством возразил начальник караула, оказавшийся простым Делителем. — Восьмой у нас отсутствует… Эй, никто не видал Восьмого?
— Без него нам еще лучше, — сказал Третий. — Без него мы все разделимся на три…
— Почему именно на три? — возмутился Пятый. — Никого не заботит, что число не делится на пять…
— Мне-то что, — сказал Третий, — сам-то я на три разделюсь. Просто хочется, чтоб все разделились.
— А на пять тебе не хочется?
— На пять не хочется. И на семь не хочется.
— Но-но, полегче на поворотах! — отозвался Седьмой.
— Вот так всегда, — печально вздохнул Делитель. — И письменный, и устный счет у нас всегда превращается в сведение счетов. Примите это к сведению.
— Сведение — к сведению! — восхитился Морф. — Лучше даже в грамматике не скажешь!
Синт и сам знал, что эти числительные — самолюбивый народ. Когда числительное стоит перед существительным, оно понимает, что главный спрос не с существительного, а с него, и дает четкую и определенную информацию: «Два часа. Три метра. Пятьдесят человек». А попробуй его поставить после существительного, и у него сразу изменится отношение к делу. Почему это задние должны отвечать за передних? Спрашивайте с существительного, раз оно у вас впереди. И числительное отвечает весьма приблизительно: «Часа два. Метра три. Человек пятьдесят». Может, пятьдесят, а может — пятьдесят один или сорок девять. Неточная информация, не исключено, что взята с потолка.
Все это приходилось учитывать Синту, когда он расставлял слова в предложении. Он знал, что для точной информации числительное необходимо ставить на первое место. Поэтому он не стал ждать, когда они выяснят, кто у них первый, а кто второй, а отправился побродить по острову.
Здесь было много своих: запятые, скобки, тире, двоеточия. Правда, здесь они были не знаками препинания, а знаками совсем других действий. Ведь есть же и другие действия, помимо препинаний. Это становится ясно, когда попадаешь в Арифметику.
И тут Синт увидел цифру, которая лежала, свернувшись даже не одним, а двумя колечками, и улыбалась во сне, как улыбаются те, кому удается поспать в рабочее время.
— Спящая красавица, — припомнил Синт что-то из литературы. — Не такая ты красавица, чтобы спать средь бела дня.
Он попытался поставить цифру на ноги, но не смог понять, где голова, а где ноги. Потому что цифра спала, свернувшись двумя колечками.
Внезапно она открыла глаза и сказала:
— Как бесконечно большие, так и бесконечно малые величины в одинаковой степени приближаются к бесконечности. — Она закрыла глаза и закончила свою мысль: — Когда я лежу, я обозначаю бесконечность.
Да, в лежачем положении она была похожа на знак, обозначающий бесконечность. Вот на какой знак:.
Стоя цифра обозначала Восьмерку, конечную величину, но стоило ей лечь, и она начинала обозначать бесконечность.
Бесконечность — это то, к чему стремятся все конечные величины. Ради нее буквы соединяются в слова, слова — в предложения, а предложения — в абзацы, страницы и целые тома. Но если каждый будет стремиться только к собственной бесконечности, тогда у нас никто ни с кем не соединится и не будет вообще никакого смысла — ни бесконечного, ни конечного.
Такое бывает: живут буквы в большом, многоэтажном тексте, и каждая — сама по себе. Не только не знает букв из своей строчки, но даже из своего слова буквами не интересуется. Некоммуникабельность. Болезнь века. При такой болезни попробуй что-нибудь прочитать. Каждая отдельная буква стремится только к собственной бесконечности.
И вот — эта цифра. Синт попробовал поставить ее вертикально, но она не открыла глаз и продолжала улыбаться чему-то своему, внутреннему. При этом она говорила:
— Положите меня… Настоящая жизнь — только в бесконечности…
— Восьмерка, — сказал Синт, — как вам не совестно? Девятка, которая ближе вас к бесконечности, довольствуется ролью Шестерки, что для нее совсем не просто, потому что ей приходится стоять на голове, а вы тем временем…