Больше двадцати лет я ничего не слышал о нем. А слышал в институте, на лекциях по языкознанию. Его называли главой формальной школы, что тогда, в период «нового учения» о языке, было не лучшей аттестацией, но ссылались на него чаще, чем на самого Марра, когда разговор о языке был не отвлеченной теорией, а по существу.
Впрочем, сам Фортунатов был для нас фигурой достаточно отвлеченной, книжной, теоретической, и никому и в голову не приходила мысль, что где-то есть конкретная могила, в которой лежит этот, в прошлом вполне конкретный человек. Для нас он жил не в книгах — мы не читали его книг, он жил только в ссылках на него, он был сослан в эти ссылки, чтоб не мешать господству марровского учения.
А он и тогда здесь лежал, в карельской деревне Косалме, ничего не зная «о новом учении», — глава московской лингвистической школы, учитель многих академиков Филипп Федорович Фортунатов.
Я встретился с ним в период его возрождения, когда его сравнительно-исторический метод одержал победу над «новым учением», и хотя о возрождении вроде бы не пристало говорить на могиле, но ведь возрождение наших дел, наших помыслов — это оправдание наших могил.
ОБ ИМЕНАХ
Я спросил знакомого, как зовут его кошку.
— Кошка.
— Что она кошка, я вижу. А зовут ее как?
— Кошка.
Знакомый объяснил: человеку и животному имя дается для того, чтоб отличить его от других людей и животных. Человека от человека, кошку от кошки. А если в квартире других кошек нет, от кого ж ее отличать?
Я тихонько позвал:
— Кошка!
Она повернула ко мне голову. Потом не спеша подошла. Я стал гладить ее, проявляя сочувствие к ее безымянной судьбе, и она замурлыкала, как мурлыкают Мурки. Мурка — имя собственное, поэтому любой кошке оно делает честь. Когда не имеешь никакой собственности, хорошо иметь хоть собственное имя…
Впрочем, речь не о кошках…
Умирают на земле имена.
Сейчас уже редко встретишь Харлампия — Сияющего Любовью. И Калистрата — Прекрасного Воина. А куда девался Павсикакий — Борец Со Злом? Есть Акакий — Беззлобный. Есть Иннокентий — Безвредный. А где Павсикакий — Борец Со Злом?
Своему сыну, будущему языковеду Срезневскому, отец дал имя Измаил, соблазнившись значением этого имени. Измаил в переводе означает Устроит Бог, и отец Срезневского, знаток языков, решил в устройстве сыновней судьбы положиться на бога.
Если бы и сын так решил, мы бы не знали языковеда Измаила Срезневского.
Но вернемся к Павсикакию. Отвергнув это звучное имя, родительница гоголевского персонажа отдала предпочтение Акакию. И вовсе не потому, что Акакий — Беззлобный, а Павсикакий — Борец Со Злом, хотя и это могло быть принято во внимание, поскольку беззлобным всегда жилось легче, чем борцам, а какая же мать не желает легкой жизни своему ребенку? Но родительница гоголевского персонажа не вдумывалась в значение этих имен и назвала сына Акакием, повторяя имя его отца. Так появился на свет Акакий Акакиевич, Смиренник Смиренникович, Тихоня Тихониевич… Но легкой жизни у него не было. Уж лучше б он был Павсикакием: авось зла на земле стало бы поменьше.
Правда, в наше время Павсикакий считается неблагозвучным. Вадим-Смутьян — благозвучен, Тарас-Бунтарь — благозвучен, а Павсикакий — Борец Со Злом — почему-то неблагозвучен.
Конечно, для того, чтоб бороться со злом, необязательно быть Павсикакием. Можно быть Емельяном — то есть Ласковым, Приветливым, — и при этом быть Пугачевым.
ЕЩЕ ОБ ИМЕНАХ
Почему Дантес известней Мартынова? Неужели лишь потому, что убийца въезжает в историю на плечах своей жертвы, а плечи Пушкина в нашей литературе несколько выше, чем плечи Лермонтова (хотя и плечи Лермонтова достаточно высоки)?
Не только поэтому. Помимо других, возможно, более существенных обстоятельств, определенную роль сыграло и то, что фамилия Мартынов слишком распространенная, чтобы стать нарицательной для обозначения убийцы. Всякий раз придется уточнять:
— Это какой Мартынов? Меньшевик? Астроном? Поэт?
О Дантесе ничего не нужно уточнять. Нет в России другого Дантеса.
Фамилия, ставшая нарицательной, не терпит однофамильцев. Поэтому предположение Пушкина, что Чаадаев «в Риме был бы Брут», нередко понимается так, что Чаадаев, будучи в Риме, непременно убил бы Цезаря. Между тем у Пушкина-речь совсем о другом Бруте: не о Марке Юнии, а о Люции Юнии, жившем примерно за пятьсот лет до Марка.
Люций Брут, один из основателей Римской республики, фигура в истории Древнего Рима заметная, но ее заслонила фигура Марка Брута. Потому что убийство Цезаря легче запомнить, чем борьбу римлян против этрусского господства, свержение Тарквиния Гордого и множество других полезных для республики дел. И, конечно, немалую роль здесь сыграла крылатая фраза: «И ты, Брут?» — сказанная много столетий спустя одним из героев Шекспира.
Никому не известные имена легко уживаются в одном тексте. Известным трудней. Больно видеть, как они, чужие и несовместимые, живут в нем, втайне ненавидя друг друга, но подчиняясь общему смыслу, которому призваны служить.
Разве можно спокойно читать эту фразу: «Сестры Наталья Гончарова, в замужестве Пушкина, и Екатерина Гончарова, в замужестве Дантес…»?
ИМЕНА И МЕСТОИМЕНИЯ
Местоимение заменяет имя, но собственного имени у него нет. Приходит время — и никто не вспомнит, какое имя оно заменяло. Но если мысль, выраженная общим текстом, не умерла, если ее читают спустя столетия, то в этом заслуга не только имен, но и безымянных местоимений…
Имена ведь тоже забываются. И вспоминаются — забытые при жизни. У каждого имени две судьбы: прижизненная и посмертная.
Генрих Лудольф… Кому это имя что говорит? А ведь оно принадлежит автору первой русской грамматики. Не церковнославянской (как грамматики Зизания и Смотрицкого), а русской, написанной за шестьдесят лет до «Российской грамматики» Ломоносова.
Замечательный советский лингвист Борис Александрович Ларин, издавший в 1937 году грамматику Лудольфа, пишет в предисловии к ней: «Как оценен был труд Генриха Лудольфа в России? На этот вопрос можно ответить коротко: большинство русских лингвистов со второй половины XVIII века и до наших дней или вовсе не знало о нем, или не обращалось к этому важному источнику, а те, кто заглядывал в книгу Лудольфа, не оценили ее по достоинству». И дальше профессор Ларин приводит отзывы о грамматике Лудольфа за истекшие два с половиной века, «чтобы продемонстрировать непроницательность и националистическое высокомерие «отечественной» критики».
Может быть, это и не высокомерие. Просто считалось, что не может нерусский человек написать русскую грамматику. Такие же обвинения предъявлялись в начале нашего века академику Гроту, в котором, по словам А. А. Шахматова, «наш язык нашел… неутомимого исследователя». Автор, уличивший Грота в его немецком происхождении, пишет: «Чутья к русскому языку у него в детстве сложиться не могло, тем более, что он был окружен то полунемцами, то простыми прислугами».
Последние слова недвусмысленно говорят о том, что националистическое высокомерие тесно связано с высокомерием социальным.
В предисловии к своей «Грамматике» Лудольф писал: «Так как я не страдаю таким смешным честолюбием, чтобы искать славы в грамматических работах, то мой покой не смутят суждения тех, кто жаждет проявить свои таланты не в исследованиях, предпринятых на общую пользу и в меру своих сил, а в нападках на других авторов».
Он писал в этом предисловии, что если русские будут писать на живом народном наречии, то они создадут свой язык и будут писать на нем хорошие книги.
Это было сказано в 1696 году. Великий русский язык создан. Хорошие книги на нем написаны. Так стоит ли забывать о том, кто предсказал это величие русскому языку, кто, может быть, и не вполне владея этим языком, написал первую его грамматику?
Я, МЫ, ОНИ
Местоимение МЫ легко заменяет местоимение Я, а также местоимения ТЫ и ВЫ, когда нужно у кого-то спросить:
— Как мы себя чувствуем?
Или написать в научной работе: «Мы считаем. Мы полагаем». Хотя, кроме нас, ни один человек не станет этого ни считать, ни полагать.
А что заменяет местоимение Я?
Правда, иногда оно пытается заменить другие местоимения, заявляя:
— Я строил город.
Вместо того, чтоб сказать:
— Мы строили город.
Или:
— Вы строили город.
Или даже еще более откровенно:
— Они строили город.
Но это неправильно.
Грамматика учит, что не может Я заменять другие местоимения.
Я — это всегда только Я.
ТОМАС ПЕЙН, НАПОЛЕОН И АЛЕША ШАХМАТОВ
Я — это всегда только Я, хотя иногда пытается заменить другие местоимения. Самолюбие местоимений — тема, еще не исследованная, но уже накопившая богатый материал.
Томас Пейн, известный в свои времена публицист, был участником трех революций: американской, английской и французской. Тут бы ему и остановиться, как остановился на одной революции его современник. Остановился — и стал Наполеоном. А Томас Пейн, герой трех революций, уехал в свою Америку умирать в нищете.
Это он, Томас Пейн, сказал знаменитую фразу: «От великого до смешного один шаг…» Тут бы ему и остановиться, как остановился повторивший эту фразу Наполеон, но Томас Пейн продолжил свою мысль: «…но следующий шаг может сделать смешное великим».
Наполеон не повторил этого продолжения.
Он уже не помнил, как стал великим, перестав быть смешным.
Что-то в этом Наполеоне уловил гимназист Алеша Шахматов, потому-то он и писал сестре: «Не знаю, как ты, Женя, но я нахожу, что Наполеон не был великий человек, а стоит даже ниже Александра Македонского. Все его победы суть не им одержанные, но духом времени, народом французским…»
Даже ниже Александра Македонского! Какое унижение для Наполеона!
ДВЕ НЕСООБРАЗНОСТИ
Академик А. И. Соболевский в «Лекциях по истории русского языка» считает, что мужчина должен быть мущиной, поскольку происходит от древнего мужьщины — с тем же суффиксом — щин-, который мы наблюдаем у женщины. А. И. Соболевский утверждает, что суффикса — чин- здесь быть не может, откуда же у нас возьмется мужчина?