— Ни к чему? А на будущее? А как же... — Илона вдруг зарделась. — Влад, как же другие наши дети? Если этот ребёнок окажется девочкой, то следующий может оказаться мальчиком. Ведь ты... мы... будем? Ты же понимаешь, о чём я хочу спросить?
— Не заглядывай так далеко, — муж покачал головой и вдруг зло усмехнулся. — Если я загоню тебя в гроб, заставляя рожать в год по ребёнку, Матьяш меня за это не похвалит.
— Влад, не надо так об этом говорить.
Он немного смягчился:
— Да, я сказал грубо. Прости. Но суть остаётся верной. Тебе не нужно рожать часто, моя супруга. Это неразумно. Я подозреваю, что ты, уверовав в Божью милость, теперь хочешь воспользоваться этой милостью в полной мере, но...
— Что «но»?
— Не проси меня потакать твоему безрассудству.
«А если я быстро оправлюсь после родов и буду чувствовать себя совсем-совсем здоровой?» — хотела спросить Илона, но сдержалась, потому что спор об этом сейчас казался бесполезным. Чтобы не лишать себя хоть призрачной надежды, она решила: «Вернусь к этому разговору через сорок дней после родов. Посмотрим, что тогда Влад скажет».
Временами Илоне казалось, что её ребёнок никогда не родится, а так и будет жить внутри неё. Она чувствовала, как он шевелится, говорила с ним и спрашивала:
— Когда же мы увидим друг друга, моя крошечка? — но ответа не было. Ребёнок, конечно же, и сам не знал, когда наступит срок, пусть многие и говорили, что малыш «решает» появиться на свет в тот или иной день.
Знала бы Илона, что такое роды, она бы не стала торопить события даже мысленно. Пусть она слышала и не раз, что женщина рожает «в мучениях», но это слово не отражало и десятой доли того, что в итоге пришлось пережить.
Всё началось вечером, когда Илона, только-только заснув, вдруг проснулась оттого, что ей тянет спину, а низ живота всё больше болит. Поначалу она решила никого не беспокоить, надеясь, что это само пройдёт, и пролежала так около часа, но ничего не проходило. Становилось только хуже, но она проворочалась ещё полночи, кусая подушку и твёрдо решив дождаться утра: «На рассвете пошлю за повитухой. Пусть придёт и посмотрит, что со мной, а если я пошлю за ней сейчас, и это окажутся ещё не роды, мне будет стыдно, что я разбудила её среди ночи из-за пустяка».
Затем Илона поняла, что дальше терпеть у неё просто нет сил, но и встать с кровати, чтобы позвать кого-то, оказалось невозможно. Ноги сами собой подгибались, и она испугалась, что упадёт, а падать ей было ни в коем случае нельзя.
В голове билась мысль: «Что же делать? Что же делать?» — однако всё решилось само собой. Вдруг стало так больно, что даже сквозь сжатые зубы прорвался вопль, и ещё один, и ещё. Сразу проснулся весь дом!
Дальнейшее проходило, как в тумане. Илона смутно помнила испуганное лицо Йерне, а спустя целую вечность вместо служанки над ней склонилась повитуха, которая ласково улыбнулась и сказала:
— Госпожа, всё идёт, как должно.
Вокруг кто-то бегал, хлопал дверями, гремел тазами. Затем Илона почувствовала, как её раздевают, а затем медленно перетаскивают с одной половины кровати на другую, и перина под ней теперь сухая, а не мокрая насквозь. «Когда прежняя перина успела так намокнуть?» — подумала Илона и вспомнила про околоплодные воды далеко не сразу.
Она чувствовала, как кто-то вытирает ей лоб, чтобы пот меньше заливал глаза. Она слышала, как повитуха говорила:
— Тужьтесь... А сейчас не тужьтесь.
Илона старалась делать, что говорят, но временами казалось, что она всё делает совсем наоборот, а ей всё равно почему-то повторяют:
— Хорошо, госпожа. Всё хорошо.
И опять появилась эта странная мысль, которая сначала была в отношении беременности, а теперь — в отношении родов: «Это никогда не кончится». Но ведь роды должны закончиться рано или поздно! И эта ужасная боль, от которой хочется выть и кричать, должна уйти рано или поздно. Должна! Это же не ад, где муки длятся бесконечно! А затем Илона услышала, как женщины, продолжавшие суетиться вокруг неё, вдруг заговорили о том, что вышла головка ребёнка.
— Головка вышла, да? — спросила она охрипшим голосом, потому что приходилось то и дело дышать ртом.
— Да, госпожа, осталось совсем чуть-чуть, — ответила повитуха. — А сейчас тужьтесь.
Обещание скорого избавления придало сил, а через некоторое время повитуха вдруг воскликнула:
— Вот он! Наконец-то!
Роженица почувствовала, что «отпустило», и что всю нижнюю часть тела наполняет некая странная лёгкость, но верхняя часть напряглась, руки сами собой упёрлись в перину, чтобы помочь своей обладательнице приподняться.
В глазах всё ещё стояли слёзы боли, перемешанными с потом, поэтому трудно было рассмотреть даже то, что происходит всего в нескольких шагах, и Илоне оставалось лишь напряжённо вслушиваться в тишину, которая теперь казалась гораздо страшнее, чем то, что было прежде... И вот раздался крик младенца — недовольный, капризный, — но все, не только Илона, обрадовались этому крику, вздохнули с облегчением, а повитуха сказала:
— Госпожа, у вас мальчик.
Все опять засуетились, а Илона, наконец, смогла по-настоящему отдышаться и протереть глаза, чтобы увидеть своего сына — ярко-розового, сморщенного, с редкими чёрными волосиками на голове.
Когда она его увидела, мальчика аккуратно мыли в длинной лоханке, стоявшей подле кровати. Он продолжал плакать, и Илона потянулась к нему «дайте», «дайте», запоздало заметив, что её саму тоже моют, а точнее — обтирают влажными полотенцами.
— Ребёнок крупный, — сказала повитуха, — а у вас это первые роды. Потому было так трудно родить.
Оказалось, уже рассвело. Неверный сероватый свет проникал сквозь прозрачные участки оконных витражей, но был почти не заметен в ярком жёлтом свете больших свечей, озарявших всю комнату. Наверное, из-за свечей в спальне было очень жарко, но повитуха строго-настрого запретила открывать окна:
— Застудится роженица и ребёнок!
Сын перестал плакать лишь тогда, когда его отдали Илоне и она взяла его на руки. Крупный? Да он совсем маленький!
Поскольку на неё до сих пор не надели рубашку, ребёнок быстро нашёл грудь, и Илоне вдруг показалось так удивительно, что ей есть, чем его кормить. Повитуха было спохватилась. Наверное, хотела сказать: «Ведь есть же кормилица. Ждёт в соседней комнате», — но Илона лишь улыбнулась и сказала:
— Пусть. Не отрывать же его, — хоть и понимала, что ей выкармливать самой не полагается по статусу. Узнают — удивятся.
Впрочем скоро она поняла, почему знатные женщины не кормят сами, а поручают это кормилицам — хотя бы потому, что руки, особенно с непривычки, устают держать ребёнка. Хочется положить его к себе на колени или рядом, а он всё никак не наестся и начинает плакать, если пытаешься лишить его еды хоть на несколько мгновений.
Наконец сын наелся, и ему захотелось спать, поэтому когда его забрали у матери, он уже почти не возражал — задремал прямо у повитухи в руках, а она, запеленав его, ненадолго вынесла в коридор:
— Господин хотел посмотреть на сына.
Только теперь Илона вспомнила об отце своего ребёнка:
— Мой муж что-нибудь сказал про малыша или про меня? — спросила она, когда повитуха вернулась.
— Да что тут скажешь, — невозмутимо ответила та. — Для мужчины женины роды — большое потрясение. Господин как увидел ребёнка, даже дышать на него боялся.
Теперь мальчика положили в колыбель, где он продолжал мирно дремать, а под Илоной в очередной раз начали менять простынь — только что отошел послед. Значит, теперь точно всё закончилось.
Роженица вдруг почувствовала, что тоже очень хочет спать, поэтому как только её одели в спальную рубашку и накрыли одеялами, уронила голову на подушки и провалилась в сонное забытьё.
Проснулась Илона оттого, что услышала, как малыш тихонько хнычет, но он хныкал не всё время, а то замолкал, то снова подавал голос. Новоявленная мать приподнялась на постели, чтобы увидеть, что же случилось, и чем занята служанка, которая должна была остаться в комнате присматривать за малышом.
Оказалось, что служанка, сложив руки на переднике, стоит над колыбелью, не смея вмешаться в происходящее. Ведь над ребёнком склонился муж Илоны и что-то ему говорил.
Кажется, супруг говорил не по-венгерски, потому что Илона не разобрала слов, а уяснила себе только общий смысл. Муж уговаривал маленького сына не плакать, говорил «чщщщ» и — чтобы малыш лучше понял — время от времени осторожно прикладывал палец к крохотному рту. Это помогало, но младенец, конечно, переставал хныкать лишь потому, что принимал палец за соску и думал, что сейчас будет пища. Даже если ребёнок догадывался, что перед ним отец, эта догадка вовсе не способствовала исчезновению чувства голода.
— Влад, что ты делаешь? — спросила Илона, садясь в кровати.
— Говорю со своим сыном, — ответил тот. — Кажется, он понимает.
— Мне кажется, он хочет есть, — возразила Илона. — Или мокрый. Или и то, и другое.
— Госпожа, он не мокрый, — подала голос служанка. — Я проверяла почти только что. Думала отнести его кормилице, но тут пришёл господин и... — она, конечно, не решилась сказать, что «господин» мог хоть чем-то помешать.
— Влад, позволь отнести ребёнка к кормилице, — сказала Илона, хоть и предпочла бы вместо этого позвать её сюда, в спальню. Но тогда пришлось бы выпроводить мужа, чтобы он не глазел на кормилицыну грудь, а выпроваживать его казалось неправильно.
Когда служанка умело подхватила ребёнка на руки и вышла из комнаты, муж подошёл к Илоне и, присев на край жениного ложа, принялся напряжённо всматриваться в её лицо.
Поскольку он ничего не говорил, Илона заговорила первая:
— Почему ты так смотришь? Ты должен быть рад. У тебя же родился сын.
— Да, я знаю, — всё так же вглядываясь в её лицо, ответил муж. — Спасибо тебе за него.
Он замолчал на несколько мгновений, а затем спросил: