Пока я говорил об этом с Сансером, господин д’Анвиль появился в зале и шепнул мне, что огорчение и гнев короля способны вызвать жалость к нему; что, примирившись несколько дней назад с госпожой де Валантинуа после ссоры из-за маршала де Бриссака, король подарил ей кольцо и просил его носить; что, когда она одевалась, собираясь на представление, король заметил отсутствие кольца и спросил о причине этого; что она притворилась удивленной и стала допрашивать своих прислужниц, которые, по злому случаю либо не получив должных наставлений, отвечали, что не видели кольца уже четыре или пять дней.
Как раз столько времени и прошло после отъезда маршала де Бриссака, – продолжал господин д’Анвиль. – Король не сомневался более, что она отдала кольцо маршалу при расставании. Эта мысль так живо пробудила в нем еще не вовсе угасшую ревность, что вопреки обыкновению он не сдержался и высказал ей множество упреков. Он вернулся к себе в крайнем огорчении, но не знаю, что огорчает его больше – подозрение, что госпожа де Валантинуа отдала другому его кольцо, или страх, что, не сдержав досады, он прогневил ее.
Как только господин д’Анвиль закончил свой рассказ, я подошел к Сансеру и пересказал все ему; я поведал ему все это как тайну, которую мне доверили и о которой я ему не велел говорить.
На следующее утро я в ранний час отправился к моей невестке; в ее спальне я застал госпожу де Турнон. Она не любила госпожу де Валантинуа, и ей было отлично известно, что и невестка моя не могла похвалиться любовью к герцогине. Сансер побывал у нее после представления. Он рассказал ей о ссоре короля с герцогиней, и госпожа де Турнон приехала поведать о ней моей невестке, не зная или не подумав о том, что это я все рассказал ее поклоннику.
Едва завидев меня, моя невестка сказала госпоже де Турнон, что мне можно доверить ту новость, которую она рассказала, и, не дожидаясь разрешения госпожи де Турнон, повторила слово в слово все, что я говорил Сансеру накануне вечером. Судите же, как я был изумлен. Я взглянул на госпожу де Турнон – мне показалось, что она в замешательстве. Ее замешательство навело меня на подозрения; я говорил об этом только с Сансером, он расстался со мной после представления, не сказав, почему; я вспомнил, какие пылкие хвалы госпоже де Турнон от него слышал. Все это вместе открыло мне глаза, и мне нетрудно было догадаться, что он в нее влюблен и что он виделся с нею, расставшись со мной.
Меня очень задело, что он скрыл от меня это свое приключение, и я сказал многое такое, из чего госпожа де Турнон поняла, какую неосторожность совершила; я проводил ее до кареты и на прощанье уверил ее, что желаю счастья тому, кто рассказал ей о размолвке короля с госпожой де Валантинуа.
Затем я не мешкая отправился к Сансеру, осыпал его упреками и объявил, что знаю о его страсти к госпоже де Турнон, но не сказал, каким образом я это обнаружил. Он был принужден сознаться; тогда я рассказал ему, что мне помогло догадаться, а он открыл мне подробности этой истории; он сказал, что, хотя был младшим в семье и вовсе не мог надеяться на хорошую партию, госпожа де Турнон, невзирая на это, все же решилась выйти за него замуж. Я был удивлен до крайности. Я посоветовал Сансеру поторопиться со свадьбой, поскольку можно ожидать всего от женщины, способной создать в глазах света представление о себе, столь далекое от истины. Он отвечал, что она и вправду горюет, но что та склонность, которую она питает к нему, взяла верх над горем и что она не может сразу показать всем такую перемену. Он привел мне и множество других оправданий для нее, из чего мне стало ясно, как сильно он в нее влюблен; он уверял меня, что добьется ее согласия посвятить меня в его страсть к ней, коль скоро это она сама мне ее открыла. Он действительно этого добился, хотя и с великим трудом, и с тех пор они многое мне поверяли.
Я никогда не видел, чтобы женщина так достойно и мило вела себя со своим возлюбленным; и все же я так и не мог смириться с тем, что она притворялась, будто все еще в глубокой скорби. Сансер был так влюблен и так счастлив ее обхождением с ним, что почти не смел торопить ее со свадьбой, опасаясь, как бы она не подумала, что он этого желает больше из корысти, чем по истинной страсти. Все же он поговорил с ней об этом, и ему показалось, что она готова выйти за него; она даже стала понемногу нарушать свое уединение и снова показываться в свете. Она приезжала к моей невестке в те часы, когда там собирались придворные. Сансер бывал там лишь изредка, но завсегдатаи этих вечеров, часто ее там встречавшие, находили ее весьма привлекательной.
Вскоре после того, как она начала выходить из затворничества, Сансеру стало казаться, что ее страсть к нему ослабевает. Он не раз мне о том говорил, хотя я не видел никаких оснований для его жалоб; но в конце концов, когда он сказал мне, что, вместо того чтобы заключить брак, она его как будто отодвигает, я стал думать, что он был не совсем не прав в своей тревоге. Я отвечал, что если страсть госпожи де Турнон и ослабела спустя два года, этому не следует удивляться; что даже если она не ослабела, но не настолько сильна, чтобы подвигнуть ее выйти за него замуж, он не вправе на это сетовать; что в мнении света такой брак ему бы крайне повредил, не только потому, что он – недостаточно хорошая партия для нее, но и из-за того ущерба, который он нанес бы ее доброй славе; и что поэтому все, чего он может желать, – это чтобы она не обманывала его и не подавала ему ложных надежд. Я добавил, что, если ей не хватит сил выйти за него или если она признается, что любит другого, он не должен ни сердиться, ни жаловаться; ему следует сохранить к ней уважение и благодарность.
– Я даю вам, – сказал я ему, – тот совет, которому сам бы последовал; искренность для меня так важна, что я думаю, если моя возлюбленная или даже моя жена мне признается, что ей нравится кто-то другой, я огорчусь, но не рассержусь. Я откажусь от роли любовника или мужа, чтобы стать ей советчиком и утешителем.
Эти слова вызвали краску на щеках принцессы Клевской; она увидела в них некую связь с тем состоянием, в котором пребывала, и это так удивило и взволновало ее, что она долго не могла прийти в себя.
– Сансер поговорил с госпожой де Турнон, – продолжал принц Клевский, – он сказал ей все, что я ему советовал; но она столь пылко его разуверяла и казалась столь оскорбленной его подозрениями, что он полностью от них отказался. Тем не менее она отложила свадьбу до его возвращения из путешествия, в которое он собирался и которое обещало быть долгим; но до самого его отъезда она так безупречно себя вела и, казалось, так горевала, что я, как и он, поверил в искренность ее любви. Он уехал около трех месяцев назад; за время его отсутствия я мало виделся с госпожой де Турнон: я был совершенно поглощен вами и знал только, что он скоро должен вернуться.
Позавчера, приехав в Париж, я узнал, что она умерла; я послал к нему справиться, нет ли от него вестей. Мне сказали, что он вернулся накануне, то есть как раз в день смерти госпожи де Турнон. Я тотчас же отправился к нему, догадываясь, в каком его найду состоянии; но его горе далеко превосходило все, что я мог вообразить.
Я никогда не видел скорби столь глубокой и столь сердечной; завидев меня, он бросился мне на шею и залился слезами. «Я не увижу ее больше! – повторял он. – Я не увижу ее, она мертва! Я не был ее достоин; но я вскоре за ней последую!»
После чего он умолк; а затем, время от времени повторяя снова: «Она мертва, я больше не увижу ее!» – он разражался слезами и воплями и, казалось, потерял рассудок. Он сказал, что нечасто получал от нее письма во время своего отсутствия, но не удивлялся этому, потому что знал ее и знал, как трудно ей было решиться писать. Он не сомневался, что женился бы на ней по возвращении; он считал ее самой прелестной и самой верной из всех женщин на свете, он верил, что был нежно любим, он потерял ее в тот миг, когда надеялся соединиться с нею навеки. Все эти мысли причиняли ему жгучую боль, совершенно его сломившую; и признаюсь, что и я был невольно тронут.
Однако я вынужден был покинуть его и отправиться к королю, я пообещал, что скоро вернусь. Я и в самом деле вернулся и был несказанно изумлен, найдя его совсем не таким, каким оставил. Он стоял в своей спальне с выражением ярости на лице, то делая несколько шагов, то останавливаясь, словно был вне себя. «Входите, входите, – сказал мне он, – смотрите на самого злополучного человека на свете, я в тысячу раз несчастнее, чем был до сих пор: то, что я сейчас узнал о госпоже де Турнон, хуже смерти».
Я подумал, что рассудок его совершенно помутился от горя; я не мог вообразить, что есть нечто худшее, чем смерть женщины, которую любишь и которой любим. Я сказал ему, что, пока его скорбь имела какие-то границы, я не осуждал ее и сочувствовал ей, но что я перестану его жалеть, если он впадет в отчаянье и потеряет разум.
«Это было бы слишком большим счастьем для меня – лишиться разума, а вместе с ним и жизни, – воскликнул он. – Госпожа де Турнон была мне неверна, и я узнаю о ее неверности и измене на следующий день после известия о ее смерти, когда душа моя до краев наполнена самой жгучей скорбью и самой нежной любовью, какие только жили в человеческом сердце; в ту минуту, когда образ ее и ее чувства ко мне представляются мне самим совершенством, оказывается, что я был обманут и что она не заслуживает моих слез; и я так же горюю о ее смерти, как если б она была мне верна, и так же оскорблен ее неверностью, как если б она не была мертва. Если бы я узнал об измене до ее кончины, то ревность, негодование, гнев охватили бы меня и словно сделали нечувствительным к боли утраты; а теперь я в таком состоянии, что не могу ни утешиться, ни возненавидеть ее».
Судите сами, как я был изумлен словами Сансера; я спросил его, как он узнал то, что мне рассказал. Он поведал мне, что, как только я вышел из его дома, Этутвиль, его близкий друг, не посвященный, однако, в тайну его любви к госпоже де Турнон, явился с ним повидаться. Не успев сесть, он разразился слезами и стал просить у Сансера прощения, что скрывал от него то, что собирался сказать теперь; он умолял пожалеть его, он хотел открыть Сансеру свое сердце, ведь тот видел перед собой человека, более всех на свете опечаленного кончиной госпожи де Турнон.