— А как он «назимается»? — спрашиваю тебя. А ты говоришь: «Назимастиком».
Когда мы с мамой впервые побывали в цирке, там выступали слоны, и в конце номера на арену выехала девочка на маленьком слоненке — принцесса из моего сна, с длинными белыми волосами и голубыми глазами. Она сделала круг и исчезла за занавесом.
— Мама! Мамочка! Я хочу быть циркачкой! На слоне! Как та девочка! — рыдала я вечером дома.
— Но доченька! В цирке выступают только дети циркачей! — резонно возразила мама.
Я бросилась к папе:
— Папочка! Ну, тогда хоть ты устройся в цирк!
— Что же я буду там делать? — улыбнулся папа. — Я же не акробат.
— Ну, билеты отрывать… или — подковерным, в красной куртке!
Были в моем детстве и другие заветные неосуществленные мечты. Однажды, когда я ждала маму около магазина, я вдруг увидела в магазине девочку — через стекло — она катала на подоконнике крошечную колясочку с настоящими крутящимися колесиками и откидным верхом. В колясочке лежала маленькая резиновая куколка — вся в кружевах, в чепце и под стеганым одеялом. Заметив, как я застыла, не в силах оторвать взгляд от ее сокровища, девочка тут же задрала нос и начала катать с удвоенной силой.
— Мамочка! Купи мне такую колясочку! — бросилась я к маме, как только она вышла из магазина. И куколку с одеялом.
— Хорошо, — пообещала мама.
Через какое-то время у меня появился пластмассовый пупс с негнущимися руками и ногами, нарисованными волосами и туповатым выражением лица. Размерами он сильно превосходил малюсенькую резиновую принцессу и был безо всякой одежды и уж тем более — без одеяла, но бабушка утешила меня:
— Мы все ему сошьем и свяжем.
И верно. Вскоре мой пупс приобрел самодельную одежку — вязаную шапочку, пальтишко и сшитое одеяло, и я, замирая сердцем, сразу же понесла его в детский сад — ведь все девочки давно уже обзавелись «детьми», а я из-за болезней и музыки все еще ходила в «невестах». И вот, у меня — свой, хоть и не совсем такой, как думалось, «ребеночек». Коляски, правда, у него не было, но зато теперь я буду играть вместе со всеми, на выступе дома, где детсадовские «мамы» укладывали спать своих «новорожденных», когда нас выводили на улицу. Не успела я выбрать себе местечко, как Надя Холодова уже содрала с моего драгоценного сыночка и шерстяную шапочку, и шерстяное пальтишко.
— Как же так? — еле сдерживая слезы, выдавила я.
— А-а! Хочешь, чтоб твоей куколке было тепленько, хитренькая какая!
Таков был ее ответ.
Что я могла возразить…
Коляска у меня появилась гораздо позже, летом на даче. Она была большая — деревянная прогулочная коляска, настоящий бассейн без воды для моего малыша, и колеса у нее не крутились, и откидного верха не было.
Когда мне исполнилось пять лет, мы с мамой отдыхали на Рижском взморье. У нашей хозяйки была маленькая дочка. Однажды, когда я играла c ней в саду, а мама зашла взять меня на море, я с горечью воскликнула, указывая на девочку:
— Вот, смотри! Смотри! Она настоящая, живая! А это что?
Я тряхнула пластмассовым пупсом:
— Зацвятшая роза!
— Как-как? Зацвятшая роза? — рассмеялась мама.
И вообще я все детство надоедала маме:
— Ну, купи мне братика или сестричку, пожалуйста!
— У меня даже на шубу денег нет, а ты просишь ребеночка. Они дорогие.
Каково же было мое изумление, когда у маминой подруги тети Сони появился сыночек. Она была очень бедная. Мама говорила, я слышала.
Все прояснилось в пионерлагере после первого класса.
— А ты думала, тебя мама в магазине купила! Эх, ты, чудо в перьях. А еще музыкантша.
Потом я часто стала замечать, что мама меня обманывает.
Иной раз, когда глаза вдруг натыкаются на крошечную разодетую принцессу — мечта моего одинокого детства во всем совершенстве своей неисполненности — сердце падает: не привел Господь!
Другой несбыточной мечтой был олень. Принц-Олень, Он выбежал из леса на просеку, по которой мы шли на лыжах, и встал, как вкопанный. Мы тоже остолбенели — он был великолепен! Лучше всех. Лучше резиновой куколки. Лучше маленькой циркачки. Лучше даже Элизабет Тэйлор.
С минуту мы стояли завороженные, глядя друг на друга. Лес тоже замер. Лишь небо плыло, да иней покалывал на елях ослепительной филигранной белизной. И вдруг дедушка набрал в легкие воздух да ка-а-а-а-к свиснет! Олень взметнулся — только его и видели.
Я прорыдала почти всю неделю.
— Мамочка! Я так хочу, чтобы олень жил у нас, в нашей квартире!
— Но доченька! Ему здесь будет очень тесно. Он любит лес, волю. Любит бегать.
— А я бы с ним во дворе гуляла. У-y-y!
Как-то раз я пожаловалась маме на то, что Лена Талочкина не дает мне покататься на качелях.
Доставая с полки какую-то математическую книгу, мама, смеясь, посоветовала:
— А ты ей скажи: «Что ты лезешь, как старая шуба».
В голове у меня сразу же возник образ вытертой шубы, вернее полушубка, принадлежавшего нашей домработнице Дусете. Это была настоящая шкура — старая и облезлая.
— Что ты лезешь, как старая шкура! — выпалила я, когда Лена начала спихивать меня с качелей.
От неожиданного отпора Лена потеряла дар речи. Она посмотрела на меня так, будто видит впервые. Потом резко развернулась и побежала докладывать воспитательнице.
Когда мама пришла меня забирать, воспитательница не преминула выговорить ей за мой выпад.
— Зачем же ты так нагрубила?! — возмущалась мама по дороге домой.
— Ты сама мне так сказала! — оправдывалась я.
— Я тебе сказала «не лезь, как старая шуба». Знаешь, шуба лезет — мех из нее вылезает, как у нашей Дусеты, видела?
— Угу.
— А ты так грубо: «как старая шкура».
— А у Дусеты шуба и есть шкура! — запальчиво отрезала я.
Мама рассмеялась, и мы помирились.
В другой раз, когда вокруг музыкальной работницы, демонстрировавшей новогодние карнавальные маски, образовался кружок из детей, Лена с силой оттолкнула меня, так что я отлетела к стене и больно ударилась головой.
— А ты бы ее толкнула! Что ж так терпеть! — негодовала мама. — Нужно давать сдачи!
Учись за себя постоять!
На следующий день во время гуляния Лена снова начала мне вредить — мешала лепить принцессу из снега. Тогда я встала и пнула ее — легонько, но она поскользнулась, упала и сидела, растерянная, на снегу. Я подошла ближе и неуверенно схватила ее за помпон, потом за шарф. Несмотря на мамино указание я сомневалась, что поступаю правильно.
Вечером я поведала о своем «подвиге» маме:
— И за шарф оттрепала, и за помпон оттрепала.
— Ну, и правильно. Будет знать, как лезть!
Ночью, оставшись одна наедине со своей «победой», я почувствовала себя нехорошо. Вместо принцессы в волшебном замке мне почему-то все время представлялась Лена, беспомощно сидящая на снегу. Но ведь мама сказала, что я поступила правильно. Почему же я плачу? Почему мне так жаль Лену и так стыдно за себя? Зачем я это сделала? Ведь я люблю Лену!
В семь лет Лена с Надей пошли в общеобразовательную школу в нашем дворе, а я — в Мерзляковскую при Консерватории. Вот, пожалуй, и вся наша дружба. Хотя нет. Было еще празднование моего десятилетия. Пригласили девочек из музыкальной. Надя тоже пришла. Она жила в нашем подъезде, и с утра, увидев меня идущей с хлебом из булочной, кинулась поздравлять — о дне рождения знал весь двор. Пришлось пригласить. А вот Лену не позвали. Она пришла сама. В самый разгар праздника, когда бабушка внесла в темную гостиную торт с зажженными свечами. Как выяснилось позже, долго ходила вокруг дома, потом зашла к себе, взяла самую лучшую книгу и просто позвонила к нам в дверь. Все очень удивились, но не выгонять же!
У Лены к тому времени уже произошла трагедия — попал под электричку ее алкоголик-отец.
— Нет, в тот день он был трезвый, — объясняла она девчонкам во дворе.
Дома я никогда не слышала слова «трезвый».
Лена осталась одна — со своей мамой, дворничихой и паспортисткой, великой труженицей нашего двора.
Да, странная дружба. Хотя, по правде говоря, мне и дружить-то было некогда. Я занималась музыкой. Летом уезжала в лагерь или на дачу к папиным родителям, а зимой все свободное время проводила на катке. Новая невоплощенная мечта — стать фигуристкой. «Но кто же будет водить еще и на фигурное катание!» Приходилось ограничиваться телевизионными уроками — Союзными и Международными соревнованиями. А водить действительно стало некому. Дусета вышла замуж и ушла от нас. Дедушка тяжело болел. Мама с папой разошлись. Папа теперь все время жил у своих, в Уланском переулке.
На Новый Год, когда все писали на бумажках желания и потом сжигали их на свече, я загадала, чтобы дедушка поправился, а еще — научиться кататься на коньках змейкой.
Вскоре мне приснился страшный сон — как будто дедушка попал в какой-то серый лабиринтный замок без единого окна и не может оттуда выбраться. Наутро я бросилась к нему — рассказать про сон, но он только отмахнулся:
— Ну, из какого такого дома я не смогу выбраться! Что ты, малыш, успокойся! Если уж я при Сталине выбрался…
В тридцать седьмом дедушка сидел как политический. Я это знала. Но успокоиться не могла.
А летом дедушка умер…
Дедушка был единственным человеком, который знал, что мой пластмассовый пупс мочится во сне. Дедушка был единственным человеком, который знал, что я умею летать. Тело мое становилось легким, и я поднималась к потолку в гостиной, медленно плавала вокруг люстры, а дедушка лежал на диване, погруженный в свои мысли. Иногда с кем-то спорил, с кем-то невидимым, бурно жестикулировал, но всегда время от времени поглядывал на меня. Он видел. Он знал. Если я рассказывала бабушке или маме, они смеялись. Тебе это только приснилось, уверяли они, так что я и сама начала сомневаться. Но дедушка знал. Он задумчиво улыбался, видимо, не считая нужным переубеждать бабушку с мамой.
Мы с мамой едем в электричке после пионерлагеря.