– Не дергай ее так грубо, когда поправляешь! – кричит Этци. – Ей больно!
– Почему ты подаешь ей чай не в чашке? – спрашивает Каникла. – Она не любит такие кружки, ей нравится только тонкий фарфор!
– Наверняка ей хочется подышать свежим воздухом – тебе следует время от времени выносить ее в сад!
– Мы даже подержим тебе дверь.
– Мама, ты больше не хочешь пирога? Я могу доесть.
– Золушка, ты должна сделать ей новые компрессы! Неудивительно, что температура не спадает.
– Мама, ты спишь? Ты проснулась? Мама?
– Я не понимаю, почему она вообще ничего не ест? Ты должна готовить ей лучшую еду, Золушка!
– И лучше все мелко нарезать. Чтобы ей было легче жевать.
– Как думаешь, на следующей неделе она поправится? Мы же хотели купить новые пальто. В старом мне уже совсем холодно.
– А тебе обязательно всегда входить без стука? Мы ведь можем здесь говорить о личных вещах!
– Фу, Гворрокко пукнул! Чем ты его накормила? Убери его отсюда, Золушка, этого никто не выдержит.
– Почему она вдруг заболела? Должна же быть причина!
– А это не заразно?
– Золушка, смотри не зарази этой болезнью нас! Всегда тщательно мой руки!
– Мама? Меня пугает, когда ты такая!
– Мы позаботимся о тебе, мама. Мы рядом.
– Здесь уже так темно, Золушка. Может, зажжешь еще одну свечу?
– Спокойной ночи, мама!
– Завтра ты поправишься!
На четвертой неделе Этци и Каникла становятся нетерпеливыми, на пятой – когда их мать белеет лицом, как саван, и больше вообще ничего не хочет есть – девушек одолевает страх.
– Она же… Она же не… – начинает Этци в присутствии врача.
Она не может закончить фразу, потому что представление этого слишком ужасно для нее, но доктор понимает. Он поворачивается к Этци и Каникле и спокойно говорит:
– Да. Она умрет.
Когда мои сводные сестры пытаются излить свое отчаяние, я выгоняю обеих из комнаты.
– Сможете войти сюда, только когда наберетесь мужества и перестанете выть! – рявкаю я. – Вам ясно?
Они подчиняются мне. Словно, оставшись без матери, стали совершенно потерянными существами. Они искренне благодарны, что есть кто-то, кто говорит им, что делать. Они много плачут, но никогда не заходят в слезах в комнату больной. На восьмой неделе – замолкают. Они больше не критикуют, а только смотрят на меня, погруженные в свои мысли, все еще не веря в грядущий исход, но уже без слез.
Наша мать умирает в ночь зимнего солнцестояния. Обычно праздничный день, когда все отмечают окончание самого темного времени. Но мы не празднуем: мы молча проводим вечер у постели больной женщины, которая тяжело дышит и, кажется, духом уже не с нами. За час до полуночи Этци и Каникла уходят спать, а я остаюсь бодрствовать, догадываясь, что до утра больная не доживет.
Вскоре после полуночи женщина, которая никогда не была для меня матерью, открывает глаза. Она смотрит на меня. В этом взгляде много, так много недосказанностей. Я наклоняюсь к ней, чтобы она смогла разглядеть меня и верно разобрать мои слова.
– Да, – говорю я. – Не волнуйся. Все хорошо.
И тогда ее глаза становятся неподвижными и пустыми. Человека, которым она была, больше нет.
16
Могилу, как ей и хотелось, вырыли в саду, у ворот, через которые можно выйти к реке. Друзей у нее было мало, поэтому попрощаться пришли немногие. Сад покрыт снегом, и только там, где она похоронена, свежевырытая земля образует ничем не украшенный холмик. После того, как все гости ушли, а мои сестры отправились в дом, потому что «жутко замерзли», я осталась у могилы со своей доброй феей.
– Осенью я видела туманную нимфу, – говорю я. – Я знала, что кто-то умрет.
– Но ты ведь не веришь в древние приметы?
– Что ж, в этом случае все оказалось правдой, но это не значит, что я должна серьезно относиться к каждому глупому предчувствию, касающемуся принцев и корон.
– Принцы и короны в предчувствиях бывают очень редко.
– А в твоих – постоянно!
– Нет, – говорит моя фея. – Со мной это случилось только раз. Строго говоря, никакого принца там и не было, только за́мок и корона на твоей голове. И я знала, что ты спасешь нашу страну.
– И где именно ты увидела это безобразие?
– В паре.
– Что это был за пар?
– Это пар, выходящий из котелка, в котором я помешивала варево.
– Гороховый суп? Картофельное пюре? Бульон с клецками? Из какой такой впечатляющей жидкости предстало тебе мое героическое будущее?
Моя фея молчит, уставившись на могилу.
– Скажи мне!
– Варенье с виски.
– Ты хочешь сказать, что в твоем вареве был виски?
Фея кивает.
– Ну, теперь я испытываю облегчение. Это все объясняет. Видимо, когда ты понемногу добавляла виски в котелок, то время от времени пробовала, хорош ли попался виски. Потому что недавно вернулась домой после нервного визита ко мне и терзалась в мыслях, чем закончатся наши отношения.
Моя фея не отрывает взгляда от кучи земли в снегу, и я понимаю, что попала не в бровь, а в глаз. Тем лучше. Если видения явились фее, когда та была в алкогольном опьянении, тогда ничего из того, что она предсказывает, не может произойти.
Мы благоговейно стоим перед могилой – в абсолютном безмолвии, и лишь слышно, как под тонким слоем льда тихо журчит река.
– Мне совсем не нравилась твоя мачеха, – произносит моя фея после долгого молчания. – Но мне очень жаль, что сейчас она лежит там, под землей.
– Мне тоже жаль. Знаешь, что утешает? Думаю, когда-то она была счастлива. Когда была замужем за моим отцом. А если ты, умирая, можешь оглянуться на несколько счастливо прожитых лет, это, по-моему, уже кое-что.
– А на что бы оглянулась ты, Клэри? Что бы вспомнила?
Я задумываюсь. О чем бы я вспомнила, если бы меня сегодня ударила молния, своего рода милосердная молния, которая даст мне пять минут благодати, прежде чем погаснут все огни в моем мозгу?
– Мгновения, – говорю я. – Это было бы множество мгновений, которые вились бы вокруг меня, потому что им не хватает места в моей голове! Они не всегда солнечные: некоторые мрачные, как сегодняшний день. Я смотрю на снег и вижу, как восхитительно он переливается, хотя небо заволокло серой пеленой. Я могу затеряться в этом сиянии. Или ты видела белку, когда мы вскопали могилу, выпрыгнувшую откуда-то с орехом во рту и испуганно застопорившуюся, словно ударилась о невидимую стену, потому что мы тут стояли. Вот что я имею в виду, когда говорю о мгновениях. Моя жизнь состоит из – даже не знаю – миллионов таких мгновений! Они все пронеслись бы у меня в голове, и я бы подумала, что в эти минуты была действительно счастлива.
– Как прекрасно ты сказала, Клэри.
Начинается снег; снежинки покрывают нас и землю. Но только когда начинает смеркаться, мы наконец прощаемся с могилой.
На следующее утро я натягиваю свое лучшее зимнее платье и – с согласия сестер – надеваю пальто мачехи. Обычно хожу в плаще, который залатан и перелатан столь же часто, что и моя одежда, но поскольку я собираюсь пойти в банк, а люди там всегда такие изысканные, мне хочется выглядеть хотя бы достаточно опрятно.
Банковский служащий, похожий на переодетого тюремного надзирателя, ведет меня в одни ворота через другие, и это весьма пугает. Однажды, еще будучи ребенком, я была здесь со своим отцом, но отчетливо все помню: потому что идти в темноте по замковой горе за банковским служащим, маячившим впереди с лампой, мимо бесчисленных дверей в темницы, было очень страшно.
Конечно, за этими дверями нет темниц, а в дверях нет окон или пазов – только номера и замочные скважины. Первым делом мы открываем хранилище, которое отец арендовал для моего сундука с золотыми монетами. Служащий освещает помещение своей лампой изнутри, и, признаюсь, при виде своего сундука я испытываю разочарование. Он такой маленький!
Помню, смотрела, как отец насыпал в него золотые монеты, и сундук казался мне просто огромным! Сколько ночей я провела, придумывая, что смогу купить на свое золото: собственный остров, ручного белого медведя, летающий корабль, стеклянный замок и кучу всего еще. Безусловно, я понимала, что мой отец представлял себе что-то гораздо более практичное, когда откладывал для меня эти монеты, но я и подумать не могла, что эти деньги мне будут нужны для того, чтобы выжить. Просто на еду. Когда я была маленькой, у меня всего было вдосталь.
Сегодня этот ящик, мой сундук, полный снов и мечтаний, маленький и потерянный, стоит в углу хранилища. Я подхожу и поднимаю его. Он удивительно легкий. Что это за золото? Из воздуха? Я ставлю сундук на маленький выступ у каменной стены и беру ключ, который протягивает банковский служащий. И когда открываю сундук, почти не удивляюсь содержимому: он пуст. Осталась всего одна золотая монета.
– Как такое может быть? – спрашиваю я мужчину, стоящего позади меня. – Золото ведь не украли?
Он вытаскивает папку, которую все это время зажимал под левой рукой, и открывает ее. Его палец водит по записям и датам и останавливается на последней.
– Ваш уважаемый отец был здесь шесть лет назад.
Я захлопываю пустой сундук и смотрю на бумагу, которую показывает банковский служащий. Я знаю эту дату! В тот день мой отец отбыл в свое последнее плавание. Ему не хватало денег, и он одолжил золотые монеты с твердым намерением снова наполнить ящик, как только вернется с кораблями, полными товаров, и продаст их. Кто знает, сколько раз он так делал – может, перед каждой поездкой. Но на этот раз отец не вернулся – и сундук остался пустым. За исключением одной золотой монеты, которую он оставил.
– Ну, – говорю я, – в конце концов, это были его деньги. Он мог делать с ними все, что хотел.
Банковский служащий кивает. Вся эта ситуация ему явно неприятна.
– Пойдемте в следующее хранилище! – прошу я его. – Вот ключ к нему!
Я показываю ключ, служащий проверяет номер и снова ведет меня сквозь темноту замковой горы. Пока несу перед собой почти пустой сундук, я все думаю, насколько важен для меня был сундук, полный воздуха, всю жизнь. Пережила бы я все эти годы без веры в небольшое состояние, которое подарит мне свободу и независимость в день моего совершеннолетия?