В самое тяжелое время после смерти отца ящик сделал меня сильной, воодушевил стать стойкой, утешил. Я всегда чувствовала, что никто не может причинить мне вреда, потому что существует сундук золота, принадлежащий только мне, – неприкосновенный, надежно хранящийся, запертый от всех врагов, глубоко внутри замковой горы под королевской резиденцией.
Какая ирония! Он выполнил свое предназначение, этот ящик с пустотой. Верить в то, что он существует, было для меня гораздо важнее, чем владеть им и тратить золото теперь, когда выросла. Я справлюсь, обо мне заботятся. Даже начинает казаться, что мужчины в моей жизни, которые что-то для меня значат, всегда в знак своей любви оставляют золотую монету. Но я должна справляться без них, в одиночку. И у меня получается.
– Это здесь! – говорит человек с лампой. – Хотите освободить хранилище?
– Да, оба хранилища.
– В знак любезности вы получите часть арендной платы обратно. Прошлой весной ваша мать оплатила год аренды вперед.
Любезность! Я тихо смеюсь про себя. Наверно, служащий увидел, как у меня вытянулось лицо, и ему стало меня жаль. А может, он думает, что перед ним – будущая королева.
– И сколько это будет?
– Сначала нужно рассчитать. Но, думаю, где-то около двадцати серебряных монет.
– Отлично, как раз хватит на праздничный штоллен и пару новых перчаток.
Он пристально смотрит на меня, думая, будто я отпустила циничное замечание. Но я и в самом деле с нетерпением предвкушаю штоллен и покупку новых перчаток! Я улыбаюсь, стараясь дать ему понять, что очень ценю его щедрость, и тогда он открывает хранилище моей мачехи.
Там пусто, как она и говорила. И только в нише на стене лежит письмо. Мои руки дрожат, когда я беру его. Кладу запечатанную бумагу в сундук с золотой монетой, выхожу из комнаты с банковским служащим и очень боюсь правды, что скрывается внутри письма.
17
Мне не хватает терпения дойти вместе с письмом до дома. Поэтому я иду в порт. Там, где летом мы с Помпи покупали мороженое из морских водорослей, дыни и перечной мяты, зимой всегда устраивают зал с небольшими угольными печами, чтобы люди могли отдохнуть и согреться. Есть люди, которым дома так холодно и неуютно, что они практически переезжают сюда зимой, поэтому представители более утонченного общества избегают этого зала.
Если у меня было время, каждую зиму я останавливалась здесь, потому что через стеклянные окна можно смотреть на зимнее море, не замерзая, а еще послушать последние новости и сплетни и слухи.
Впрочем, сегодня мне не до этого. Я вхожу в большой, но тесный из-за большого количества сидящих там людей зал и пробираюсь в темный, неприметный угол, где ставлю сундук себе на колени, вытаскиваю письмо и ломаю печать.
«Моя дорогая Клэри», – написано на бумаге отцовским почерком.
Глаза пробегают по строчкам, не вникая. Это так странно! Словно путешествие во времени в то место и день, когда отец писал для меня эти слова, и кажется, что, касаясь чернил, я касаюсь его руки. Конечно, это заблуждение. Отца больше нет, он ушел, хотя я отчетливо слышу его голос внутри себя, когда наконец заставляю себя читать дальше. Слышу звучание голоса, как если бы отец обращался ко мне напрямую.
«Только что ты застала меня врасплох у могилы, моя девочка, и удивилась, увидев на надгробии свое имя. Я быстро убрал это имя, но, возможно, ты вспомнишь об этом и встревожишься. Поэтому я решил записать для тебя правду, чтобы однажды – а может быть, никогда – дать тебе ее прочесть.
Я подожду, взвешу все «за» и «против». Решение о том, следует ли тебе знать о событиях ночи, когда ты родилась, принять непросто. Ты ничего не потеряешь, если я оставлю тебя в неведении относительно подлинных событий, но мне хочется излить душу, чтобы между нами не осталось недомолвок.
Тебе известно, что я любил особенную женщину по имени Элви, которая похоронена в нашем саду, а она любила меня. Для полного счастья нам не хватало только ребенка. Мы долго ждали и уже почти отказались от надежды, но однажды случилось чудо: врач объявил, что мы станем родителями.
Элви с самого начала была уверена, что у нас родится девочка. Мы хотели назвать ее Клэри. Об имени для мальчика даже не думали, Элви считала это излишним. Сначала нам едва удавалось сдерживать наше ожидание. Я устроил комнату для своего ребенка – твою комнату, – какой ты ее знаешь сегодня. Элви шила Клэри платья, разговаривала с ней, что-то напевала. Голос Элви наполнял дом, словно щебет птиц!
Однако беременность стоила немалых сил, и я с возрастающим беспокойством наблюдал за происходящими изменениями. Объем ее талии увеличивался, но сама она, казалось, становилась все меньше и меньше. Я обсудил ее состояние с доктором, и тот подтвердил, что с Элви что-то не так. После тщательного обследования выяснилось, что она больна: ее сердце работало слишком нерегулярно и слишком напряженно, должно быть, нарушение имелось уже давно, но по-настоящему четко и серьезно проявилось из-за стресса, вызванного беременностью.
Элви берегла себя. Все ее заботы были только о нашей Клэри. Она хотела родить любимую дочь здоровой, это было ее целью. Последние два месяца она провела в постели. Она боролась, потому что приступы слабости усиливались. Иногда я ужасался тому, каким серым становилось ее лицо, но потом она пыталась улыбнуться и ободрить меня:
«Мы справимся!» – говорила она мне. – «Как только Клэри появится на свет, я смогу выздороветь. Она принесет мне столько радости, что я очень быстро восстановлю силы!»
В ту ночь, моя дорогая Клэри, когда ты появилась на свет, судьба всадила мне в сердце ледяную стрелу. Кажется, я так и не оправился от этого как следует. Сердце заживает, но шрам остается. Время от времени он болит, не всегда, к счастью, но горе никогда не пройдет.
Роды были тяжелыми! Я наблюдал за акушеркой, полночи следил за ее усилиями и помогал, когда мог и когда она позволяла это делать. Наконец свершилось: акушерка решительно, но нежно приняла нашего ребенка в этот мир и уставилась на него. Смотрела очень долго. Слишком серьезно. Чересчур уж бесповоротно.
В нетерпении я протянул руки к своему ребенку. Женщина осторожно кивнула мне, и взгляд ее должен был стать предупреждением, когда она передала новорожденную мне в руки. Я понял это, как только увидел лицо младенца: моя любимая Клэри, счастье, которого мы так долго ждали, была мертва.
«Она здорова?» – спросила Элви, скорее в бреду, чем в сознании, потому что роды потребовали от нее слишком много сил.
«Да! – громко и отчетливо сказала акушерка. – Сильный, здоровый ребенок! Она доставит вам еще много радости».
Я удивленно взглянул на акушерку, но та успокаивающе кивнула.
«Покажите ей ребенка, чтобы она могла уснуть!» – попросила она.
Я приблизился к постели, не подходя слишком близко, держа мертвого младенца на руках, и покачал девочку на руках на глазах у Элви.
«Видишь, какая она красивая?»
Элви была слишком измучена и слишком больна, чтобы увидеть правду. Она спокойно закрыла глаза и позволила акушерке сделать все остальное. После того как уложили мертвого ребенка в маленькую кроватку, которая уже была приготовлена для нашей Клэри, акушерка вывела меня за дверь.
«Послушайте, – взмолилась она. – Вы должны скрыть от своей жены смерть ребенка. Делайте это до тех пор, пока будет возможно! Она тяжело больна и обессилена. Ее жизнь висит на волоске! Такого разочарования она не переживет, только не сейчас. Через несколько дней, когда силы к ней вернутся, она, возможно, справится – но сейчас вам придется лгать, чтобы спасти ее жизнь!»
Все во мне сопротивлялось этому, но было ясно, что акушерка права. Я заглянул ей в глаза и уже хотел дать свое обещание – вот тогда это и случилось. Мы услышали крик Элви и бросились в спальню. Элви не спала: каким-то чудом она сумела встать и добраться до детской кроватки. Она взяла ребенка в руки и поняла, что он мертв. Теперь она смотрела на нас: не укоризненно и даже не горестно, а с тоской и решимостью в глазах.
«Я пойду туда, где она! – сказала Элви. – Мой ребенок нуждается во мне!»
И она бросилась в окно вместе с мертвой Клэри, прежде чем мы смогли это предотвратить. Я завопил как безумный и помчался в сад, чтобы обнаружить мою жену и ребенка, лежащих в траве, словно ангелы, и заснувших вечным сном.
Акушерка, которая побежала за мной, испугалась за меня и принялась успокаивающе приговаривать: «Ваша жена была смертельно больна. Я никогда не верила в ее выздоровление! Я просто хотела, чтобы ее смерть была умиротворенной… Не убивайтесь так! Это судьба, а с судьбой ничего не поделаешь. Ее можно только принять».
Я слышал ее, понимал значение слов, но утешение не проникало в мое сердце. Мне больше не хотелось жить, мне хотелось быть со своей семьей, а потому я пошел в город, прямо в пресловутый «Хвост Аллигатора», где заказал кувшин шнапса. Я собирался пить, пока не забудусь и не упаду замертво, и хозяин позволил мне выпить первый кувшин залпом.
«Принеси мне еще, – приказал я хозяину. – Давай-давай!»
«Ты получишь еще, – ответил хозяин. – Подожди только, я схожу в подвал и принесу новую бочку!»
Я выругался, почти разозлившись из-за того, что не могу беспрерывно пить. Я еще ничего не забыл, мне нужно было пить больше и быстрее, чтобы достичь своей цели. И именно сейчас «Аллигатор», на которого обычно можно было положиться, заставлял меня ждать так долго!
«Вот! – воскликнул хозяин, снова поднимаясь по лестнице. – Это поможет от горя даже лучше, чем выпивка, друг мой!»
К моему изумлению, хозяин кабака держал в руках не бочонок и не бутылку, а одеяло. Прежде чем успел опомниться, одеяло и его содержимое лежали передо мной на столе. Я увидел младенца: маленького, миниатюрного, хрупкого и еще совсем красного. В растерянности я уставился на ребенка.
«Появилась на свет сегодня ночью, – пояснил хозяин. – Это дочь одной из моих девочек, что обслуживают клиентов в задних комнатах, и она не может себе позволить оставить этого ребенка. Ты потерял свою дочь, это ужасно. Но крошечное существо перед тобой нуждается в ком-то, кто принял бы и воспитал его. С тобой ей будет хорошо – ты богатый человек и сможешь купить этому ребенку все что угодно! Какая разница, каково ее происхождение? Ты можешь сделать эту крошку счастливой, а это единственное, что имеет хоть какое-то значение. Ну, что думаешь?»