– Ваша светлость, но ведь Исцелитель в своих проповедях нигде не запрещал женщине брить голову. И установки насчет мужской одежды – это уже святая юстиция придумала.
– Жужжат, – вдруг тихо сказал герцог и посмотрел на потолок. – Жужжат.
– Наверное, их все устраивает, мессер отец. Жужжание звучит оптимистично. Вы позволите мне вопрос, мессер отец?
– Спрашивайте, дитя мое.
– Мы уже поняли, что священные гвардейцы – это осы. Ну, или шершни. У них и цвета на плюмажах…
– Верно.
– Послушники – это цикады.
– И сверчки. И, кажется, комары.
– А Его Высокоблагочестие…
– Хрущ. Гигантский жук-хрущ.
– Мессер отец, вы очень бледны. Все ли в порядке с вашим здоровьем?
– Мое здоровье сейчас заботит меня менее всего. Оливия, ты…
– Люция ежедневно делает мне укрепляющий массаж. Я очень хорошо себя чувствую.
– Я рад.
Ну как с трупом разговариваем!
– Все ли в порядке, ваша светлость? – вклинилась я.
Он дернул щекой.
– Все в полном порядке, Люция. Мы разорены.
– Отец?
– Мы разорены, Оливия. Мы нищие. Замок, земли – все это уже не наше.
– А чье?
– Святого престола и святой юстиции.
Герцог достал из ящика стола плоскую бутылку чистейшего яванского рома, вынул пробку и принялся пить прямо из горлышка. Тут-то я и поняла, что конец всего – во всяком случае в Кастелло ди ла Перла – не за горами.
Мы с Оливией переглянулись. Первой заговорила она:
– Как ваша дочь, я имею право знать причину, послужившую разорению рода Монтессори. Вы проиграли поместье в карты? В ма-цзян?
– Да оторвитесь вы от бутылки, ваша светлость! – заорала я. – Ведите себя достойно!
Герцог поставил бутылку на стол и вытер рот кружевным рукавом. Глаза у него были злые и трезвые.
– Милле грацие, дражайшая Люция. Я недаром выбрал вас в компаньонки к моей дочурке. Должен сознаться, что я несколько предвосхитил события. До конца года поместье Монтессори по-прежнему принадлежит мне и Оливии. То же касается и моих вкладов в банке. Однако если в первый день нового года я не предоставлю Святому престолу то, что так опрометчиво поклялся предоставить, – все мы оказываемся на улице.
– Что же такое вы пообещали этому хрущу, что оно столь невыполнимо? У нас есть целых три месяца, у нас есть слуги, у нас есть мы – давайте объединимся и исполним вашу клятву!
– Какой стыд! Какой стыд, – герцог Альбино ломал руки. – Лучше б я и впрямь проигрался в карты или спустил состояние со шлюхами!
– Конечно, – скептически протянула я. – А головой подумать не пробовали? Что вы натворили, ваша светлость?
– Мне стыдно об этом говорить.
– Ничего, нам можно, мы свои.
– Это самая большая ошибка в моей жизни!
– Вы нас уже заинтриговали, ваша светлость, так что мы готовы ко всему.
– Хорошо. Все началось еще на приеме у короля. Осенью его величество традиционно дает бал для всякой шушеры вроде меня – поэтов, писателей, художников, скульпторов, архитекторов…
Шушера, надо же!
– По-галльски это называется «бомонд», – влезла Оливия.
– Ага. Бал для бомонда проходит по одному и тому же распорядку: сначала король благодарит нас за творческий труд во славу Старой Литании; тем творцам, что уже дышат на ладан, раздают памятные медальки и позволяют пожать королю руку; традиционный тост за здравие его величества и процветание Литании; король уходит к себе, и начинается самое веселье. Кто-то танцует в бальной зале, кто-то нажирается дармовыми деликатесами (в основном писатели из глубинки), а кто-то, как и ваш покорный слуга, с умным видом ведет беседы о судьбе культуры в Старой Литании. И вот надо мне было вступить в перепалку с тем юным засранцем!
– Каким?
– Да Юлианом Северяниным, вы ж все его знаете!
– Ну да, он ваш поклонник, разве что пятки вам не целует… Кстати, что-то давно его не видно.
– Сей оборотистый юноша решил положить свою гениальность, как он сказал, на службу святой юстиции и всему Святому престолу. Он публично раскритиковал мои стихи за то, что они слишком оторваны от жизни и недоступны простому народу.
– Где святая юстиция и где народ?
– Девочки, ну разве вы не понимаете – это тактический ход. Юлиан просто смешал меня с грязью – при помощи слов, конечно. Мол, я могу писать только о серебряных розах, прекрасных незнакомках и прочих далеких от действительности красотах. А вот он – Юлиан – понимает, что Святому престолу ближе простота и обыденность повседневности, и в ней Его Высокоблагочестие видит истинную гениальность. И тут же Юлиан похвастался тем, что написал венок сонетов, посвященный липовому меду, и Его Высокоблагочестие оценил этот венок и назначил Юлиана своим приближенным поэтом. А потом я узнал, что Юлиан принял монашество, вступил в орден хранителей истинной культуры под патронажем Его Высокоблагочестия. И пишет оратории, молебны, каноны и прочие произведения религиозного характера. И заодно разругивает всех, кто ничего подобного писать не намерен. Ну и пес бы с ним, но однажды меня вызвали в покои теодитора. Там был и брат Юлиус.
– Юлиус… – прошептала я. А ведь производил впечатление нормального человека…
– В присутствии теодитора брат Юлиус заявил, что мои стихи обладают разлагающим влиянием на умы народа Старой Литании, что в них нет ничего, что прославляло бы нашу страну и ее правителя, что эти стихи далеки от действительности и идеологически вредны. Он привел много цитат, перевирал их, в общем… Ко мне уже подошли священные гвардейцы, чтобы препроводить в тюрьму. И я испугался. Я, девочки мои, из трусов трус.
– Это мы еще посмотрим, – сказала Оливия.
– Сохраняя остатки достоинства, я попросил у Его Высокоблагочестия возможность исправиться. Я сказал, что принимаю критику и готов писать только такие стихи, которые угодны Святому престолу… Знаете, какой длины жала у священных гвардейцев? С мою руку, и толщина такая же. Они полупрозрачные и видно, как в них клубится вязкий яд…
– Папочка! – Оливия прошептала это, наверное, впервые в жизни.
– Я поклялся, что к концу года предоставлю престолу стихи и поэмы на темы, которые Его Высокоблагочестие изволит мне дать.
– И что это за темы?
– Их озвучил брат Юлиус. Он предложил мне написать обо всех овощах и фруктах, произрастающих в Старой Литании. Это ведь так патриотично! И близко к народу. И поощряет производство отечественных продуктов. Я подписал договор, обязуясь предоставить стихи к концу года либо расстаться со всем имуществом в пользу Святого престола. Но время идет, а я не выдавил из себя ни строчки. Я не могу писать о клубнике, редисе и тыквах!
– Ну, мы с Оливией можем попробовать.
– Ах, милые девочки, в договоре есть пункт, запрещающий мне пользоваться помощью других поэтов, поклонников и тем более родственников. Вы что, думаете, весь этот инсектариум прибыл сюда Святые Мензурки благословлять? Они будут следить за мной. Уже следят.
– И хрущ? Тоже будет здесь все это время?
– Нет, он только осмотрит мои владения – ведь брат Юлиус уверил его, что с задачей мне не справиться и Его Высокоблагочестие уже может считать поместье Монтессори своим. А там кто знает – может быть, он решит остаться насовсем. Ведь я действительно не могу выполнить условия этого договора. Единственное, что мне еще подвластно: избавить вас и самых близких слуг от этой жужжащей беды: Оливия, я передам тебе драгоценности твоей покойной матери, с вами будут Фигаро и Сюзанна, и вы немедленно уедете из поместья. Фигаро отвезет вас к одному из моих старых друзей – он судовладелец. Вы сядете на корабль и покинете страну. Мне очень жаль. Я все сказал.
– Но, ваша светлость! – воскликнула я.
– Уходите, – герцог так посмотрел на меня, что я только обняла Оливию, и мы вместе вышли из покоев низложенного короля поэтов.
В парадной зале был сервирован праздничный обед, там уже вовсю шел пир, провозглашались тосты, пелись гимны, но нам было не до этого.
Вернувшись в покои Оливии, мы уселись друг напротив друга и принялись думать о грядущей беде.
– Люци, ты ведь тоже можешь сочинять всякие стишки.
– Могу, но ты же слышала условие – герцог должен писать сам, и за ним наблюдают. Постоянно.
– Мы можем передавать ему стихи тайком – например, запеченными в булочках. Он быстренько разворачивает бумажку, запоминает и записывает стих так, будто он его автор. А потом съедает бумажку…
– Оливия, для детского приключенческого романа это еще прокатит, но здесь и сейчас…
И мы безнадежно затихли.
– Даже не знаю, о чем мне больше жалеть: о позоре отца или о потере поместья, – сказала Оливия. – Знаешь, именно сейчас я могла бы отвернуться от него, как он всегда отворачивался от меня. Отомстить презрением и холодностью за все прошедшие годы. Но мне этого совсем не хочется. Он выглядел таким жалким…
– Нет, ты не права, он не был жалким! Просто его срубили под самый корень…
– Ага, как новогоднюю тую…
– Оливия, теперь мы все – товарищи по несчастью. Нужно поговорить с Фигаро и Сюзанной. И еще я хочу предложить герцогу разогнать всех родственничков-объедал. А то это просто пиршество на костях. Только пусть они не знают истинного положения дел. И еще – если мы пойдем в библиотеку и сделаем список овощей и фруктов, произрастающих в Старой Литании – это ведь не прямая помощь? Не думаю, что в нашей стране растут миллионы видов всякой съедобной вкуснятины.
– Но сотня названий – это точно. Слушай, надо подать эту мысль отцу. Пусть он сам сделает такой список. Лучше не рисковать, если за ним наблюдают…
В дверь постучали.
– Не заперто, входите, – замогильным голосом сказала Оливия. Настроение у нее упало ниже уровня горизонта.
Вошел сам Фигаро. Я никогда не видела на его лице такого выражения – отвращение вместе с тщательно скрываемым страхом. Но это выражение предназначалось не нам.
– Ваша светлость, вам следует немедленно выйти во двор замка. Остальные гости уже там.
– А что за очередная радость нам ниспосылается?