– Нет. Это инсектоиды. И хватит об этом, а то аппетит пропал. Думайте лучше о том, как поскорее выставить герцогских нахлебников из замка.
– А давайте я заболею ветрянкой, – предложила Милли, юная горничная. – Я ею уже болела, так что могу очень правдиво притвориться.
Все согласились. Решили, что с кухни начнется ветряночная «эпидемия». А я вдруг подумала, что Милли сказала удивительные слова, и вся наша жизнь проходит в обучении умению «правдиво притворяться».
Тыквам в этом плане проще. И поневоле им, оранжевым, позавидуешь.
Глава тринадцатаяМуза для страдающего гения
Иногда мне кажется, что я совсем не понимаю этот мир. Но благодаря святой юстиции, это быстро проходит.
Прошло три недели, как Его Высокоблагочестие гостил в замке. За это время коренное население поместья провело масштабную операцию под названием «Салют, я ветрянка!». Слуги и горничные, густо усыпанные зелеными точками лечебной тинктуры, ежеминутно почесывающиеся и издающие тошнотворные стоны, так напугали любителей пожрать на дармовщинку, что из родственников остался только Себастьяно Монтанья. Он, оказывается, ветрянкой переболел в детстве и теперь ничего не боялся. Но мы, собственно, и не хотели, чтобы Себастьяно смылся. Как вы помните, он стал носителем паразита – живой стеклянной туфельки из какого-то там подпространства.
Этот симбиоз в корне переродил Себастьяно. Из тупицы, обжоры и похотливого кобеля он превратился в элегантного кавальери, целыми днями просиживающего в библиотеке и изучающего серьезную литературу. Пить он бросил и иногда так глубоко уходил в себя, что это выглядело устрашающе.
Мы тоже основное время проводили в библиотеке. Благодаря нам на рабочем столе герцога воцарился «Полный атлас овощных и фруктовых культур Старой Литании». Оливия шепнула про атлас Фигаро, Фигаро намекнул герцогу во время бритья, и вышло, что его светлость как бы сам вспомнил о старинном атласе и пришел за ним в библиотеку. Наблюдатели в черно-желтую полоску вряд ли уловили всю хитрость нашего маневра. Поскольку на чердак ежедневно подавались чаны с медовухой, забродившим вареньем с щедрой долей имбирного ликера «Три топора», гвардейцы несколько разъелись, стали тяжелы на крыло и слабо контролировали наше поведение.
Его Высокоблагочестие ежедневно произносил проповедь оставшимся в замке представителям человеческой расы. Примером святой и благочестивой жизни он брал то картофель, то брюкву, то бабочек-однодневок. Потом Хрущ завтракал (бесперебойная подача варений, пастил, джемов и тухлых яиц) и совершал облет угодий герцогства. За ним вечно увязывались послушники в качестве звукового сопровождения.
Фигаро и Сюзанна выглядели крайне печальными. Оно и понятно: у великого поэта творческий кризис, и выхода из него не видно, а время идет, и значит… Ну, вы понимаете. Мы с Оливией тоже впали в некое оцепенение, и толку от нас было мало. Прямо сказать, опустили руки, скисли и растерялись – глаголы, к нам ранее не имеющие ни малейшего отношения. Но, на наше счастье, в поместье появился враг, на которого можно было излить весь праведный гнев и заодно воспламениться желанием немедленно исправить сложившуюся ситуацию. Ранними порывами трамонтаны к нам занесло благочестивого монаха Юлиуса. Известного ранее как родовито-нагловатый поэт Юлиан Северянин.
Да уж, благочестивая жизнь изменила его так, что поначалу мы его и не узнали. И лицом и телом он напоминал постную булочку из гречишной муки. Глазки опущены долу, ручки сложены поверх белого балахона, длинные кудри скрывает капюшон – подлинный пример святой жизни среди праведных и безгрешных насекомых.
Явился он под вечер. Уже почти стемнело (осенью сумерки – ранние), когда он постучался в ворота замка. Слуги, впустившие его, даже не узнали в сем бледном мотыльке прежнего задиру, забияку и острослова с яростно сияющими очами. Лишь Фигаро – глаз-алмаз – быстро понял, кто перед ним. Его балахонами не проведешь.
– Добрый вечер, мессер Юлиан…
– Я теперь смиренный брат Юлиус, дорогой Фигаро, – проблеял гость. – Найду ли я здесь скромный приют и прежнее гостеприимство?
– Разумеется, брат Юлиус, только соблаговолите сообщить, насколько скромны должны быть ваши покои. Сеновал, конюшня, кладовая для метел?
– А что, моя комната занята?
– Нет, но вы…
– Приготовьте мне мою комнату, – с металлическим смирением в голосе потребовал брат Юлиус.
– Как будет угодно, – склонил голову Фигаро.
Брат Юлиус вошел в зал, осмотрелся. Все украшения, коими мы когда-то расцвечивали строгую обстановку замка, давно были сняты. Наиболее ценные гобелены рачительные служанки загодя скатали и попрятали по кладовым, дабы у отбывающих нахлебников не возникло желания прихватить их на память. Сервизы из редчайших сортов фарфора, золотые и серебряные безделушки – всё попрятали в лари и сундуки под сто замков. Сюзанна проследила за этим лично. Мало того, из обостренного чувства справедливости Сюзанна повелела обыскивать на выходе каждого отбывающего «родственничка». И все равно редкой обсидиановой чаше и старинному письменному прибору из росского малахита приделали ноги. В такой атмосфере, да еще когда над головами кружат здоровенные пьяные осы, даже великий праздник Святого Исцеления прошел тихо, как лекция в анатомическом театре. Вассалы не выкатывали бочки с пивом, не зажигали костер и не зажаривали целую тушу быка, чтоб порадовать своим пьяным видом владетеля-благодетеля. Не было турниров и бала. Крестьяне не устраивали плясок, как обычно, и не выбирали королеву и короля последнего снопа. Среди них тоже быстро разлетелась весть о том, какой беде подвергся герцог Альбино. Оказывается, несмотря на гордый нрав, холодность и чопорность, и вассалы, и крестьяне любили и уважали герцога – он всегда был справедлив к ним, не облагал непосильным налогом и сквозь пальцы смотрел на то, что иногда деревенские парни охотятся на зайцев и косуль в герцогском лесу…
Итак, брат Юлиус осмотрелся.
– Его Высокоблагочестие у себя?
– Да, на крыше. Час назад святой Защитник веры окончил проповедь о целомудрии моркови и удалился на отдых, приказав его не тревожить.
– А герцог Альбино?
– В большой библиотеке.
– Я пойду к нему. Да, и пусть герцогиня Оливия со своей компаньонкой тоже туда явятся.
– Но они…
– Я же смиренно попросил? – брат Юлиус растянул бескровные губы в улыбке. – Или мне надо смиренно приказать?!
– Будет выполнено, святой брат.
– Так-то, – и, подхватив полы белого балахона, брат Юлиус отправился в библиотеку. Очень смиренным шагом с кавалерийской отмашкой.
Мы примчались в библиотеку со всею возможною поспешностью. И узрели картину, достойную кисти великого мастера: кроткий брат Юлиус развалился в кресле, задрав ноги в грязных монашеских сандалиях на письменный стол герцога, а его светлость стоял перед ним прямо, как капитан захваченного пиратами корабля, – бледный, яростный, гордый. Он даже не повернул головы, когда мы вошли, так был сосредоточен на брате Юлиусе его гнев. Зато смиренный монашек сразу нас приметил и разулыбался:
– О, сиятельная герцогиня! Смотрю, вы по-прежнему бреете голову с великой тщательностью, да еще и компаньонку к этому приохотили! А ведь это большой грех для женского пола! Такое непотребство! И куда только смотрит святая юстиция!
– А ты им настучи, благочестивый ты наш, – сквозь зубы процедила Оливия.
– А я напишу донос куда следует, что, будучи мирянином, ты принуждал меня петь запрещенные срамные песни, – осенило меня.
– Какие песни? Когда это было? – запаниковал братец Юлиус.
– Как? А «Только кружка эля на столе»? Дуэтом же пели, одаренный ты наш! Все слуги подтвердят…
– Ладно. Кончай балаган, Люци, – зло сказала Оливия. – Убери ноги со стола моего отца, ты, быдло! Это стол, за которым творит великий поэт!
– Творил. Когда-то, – огрызнулся Юлиус, но ноги убрал. Счастливец. Я уже намылилась в кухню за тесаком, дабы отсечь наглому монашку лишние конечности. – Я что-то не вижу, чтобы герцог Альбино написал хоть строчку.
– А тебя что, подсматривать прислали? Что ты понимаешь в поэзии и творчестве вообще, бездарь! Это такой процесс, такой!
– Ничего особенного в этом процессе нет, – отмахнулся братец Юлиус. – В свое время я прекрасно ознакомился с творческим методом его светлости и не знаю, отчего он медлит с произведениями по заказу Его Высокоблагочестия.
– По заказу даже кошки не плодятся, – рыкнула Оливия. – Отец много работает над темой. Глубоко проникает, так сказать, в суть капусты и яблок. А также кабачков и апельсинов. Это тебе не молитвы тарабанить! Тут мозги нужны!
– Вы, герцогиня, оскорбляете во мне верующего человека. Это очень нехорошо. Вон ваша компаньонка знает, как опасно оскорблять чувства верующих. И помалкивает.
– У меня просто нет подходящих для тебя ругательств, воинствующий ты наш. Что тебе надо от его светлости?
– Для начала хороший ужин, ванну и полноценный отдых. Надеюсь, в Кастелло ди ла Перла еще чтут законы гостеприимства.
– Чтут, – гордо подняла голову Оливия. – Даже если гость – такой вонючий клоп, как ты.
– Ах, Оливия, ты играешь с огнем, так беззастенчиво оскорбляя меня!
– А надо застенчиво?! Щас я покраснею, задрожу и выматерю тебя так…
– Достаточно, – герцог уронил это слово, как камень в пруд с разоравшимися лягушками.
И воцарилась тишина. Мы все смотрели на герцога. Он взял со стола колокольчик и позвонил.
Вошел Фигаро, видимо, не доверяя брата Юлиуса никому из младших слуг.
– Да, мессер?
– Покои брата Юлиуса приготовлены? Ужин, ванна?
– Да, мессер.
– Сопроводите брата Юлиуса в его покои.
Юлиус поднялся, сладко потянулся, как сытый кот:
– Оставляю вас, герцог, наедине с вашими лысыми музами. Помните, что за завтраком вы обещали мне предоставить черновики целых двенадцати стихотворений!