В спальню идти смысла не было, я немного подремала на подвесной скамейке в оранжерее, но едва небо из чернильного стало светло-серым, а потом бледно-розовым, я поспешила в покои герцогини Оливии.
Естественно, она не спала. Полностью одетая, она сидела в своем калечном кресле и испепеляла взглядом все, что попадется. Фигурально выражаясь. Как только я очутилась в поле ее зрения, она хищно зарычала:
– Где ты была, мерзкая даженезнаюкакоеподобратьпрозвище!
– Спокойно, – сказала я. – Я исполняла свой долг.
– Ы-р-р! Какой еще долг?!
– Ты и дальше будешь рычать или позволишь мне открыть тебе страшную тайну?
– Ы-р-р? Очень страшную?
– Страшнее не бывает.
Памятуя про следящих и подслушивающих жучков-паучков, я встала рядом с креслом герцогини и под предлогом примерки воротничка кратко изложила ей события, что произошли в чулане.
– Обалдеть, – прошептала герцогиня, добрея на глазах. – В смысле, говорю, вот этот ВОРОТНИЧОК ОБАЛДЕННО СМОТРИТСЯ! Его и надену! Дай костыли, пошли в оранжерею!
– Не рано ли?!
– Самое то. По дороге забежишь на кухню, скажешь, чтобы уже подавали туда завтрак на четыре персоны. Да, и пусть прислуживает Фигаро. И садовник не лезет со своими секаторами!
Когда Оливия окрылена идеей, то она… окрылена. Тут приходится даже чуток ее притормаживать, особенно на поворотах, чтобы она не ускакала в светлое будущее без костылей.
На кухне прислуга еще, позевывая, пила свой утренний чай, как заявилась я и от имени герцогини Монтессори повелела накрывать завтрак в оранжерее – для герцога, его дочери, ее компаньонки и смиренного брата Юлиуса.
– Будет сделано, – сказала старшая кухарка. – А вы не знаете, сегодня Его Высокоблагочестие будет проповедовать с крыши?
– Не знаю, а что такое?
– Обещали ураганный ветер… Мы беспокоимся о здоровье Его Высокоблагочестия…
– И на крыше уже холодно. Яйца там не тухнут…
– Я все выясню, – успокоила я народ. – Вы, главное, с завтраком не подкачайте.
Слуги не подкачали. Когда мы с Оливией вошли в оранжерею, там уже стоял стол, накрытый парадной скатертью с монограммами и сервированный лучшим серебром. Возле стола стоял Фигаро.
– Доброе утро, герцогиня, – склонился он. – Доброе утро, госпожа Веронезе.
– Приветствуем тебя, Фигаро, и просим прощения за столь ранний завтрак.
– Не стоит. Его светлость не изволил ложиться всю ночь. Поэтому, полагаю, ранний завтрак ему будет даже полезен. Он сейчас придет.
– А брат Юлиус?
– Насколько мне известно, его уже разбудили. И он на пути в оранжерею.
Мы сели за стол, пряча в глазах жгучее нетерпение. Оливия уже глянула на драгоценную лейку, глянула на меня, немного погримасничала, изображая скуку и равнодушие, но тут, к нашему счастью, появился герцог Альбино. Да, на его лице отражались следы бессонной ночи, но вел он себя как обычно – холодно, сдержанно и подтянуто.
Я будто ненароком сделала из белой салфетки бантик и помахала им в сторону садового столика. Герцог уловил мой маневр и слегка побледнел. Хлопнула дверь оранжереи – то явил себя миру смиреннейший брат Юлиус.
– А вы уже все в сборе, – улыбнулся он, глядя на нашу компанию. – Какое чудное единение!
– Да, только вас и ждали, чтобы его нарушить, – ответствовал герцог.
– Так что же, – продолжал улыбаться брат Юлиус, – вы покажете мне стихи?
– Стихи подождут, – герцог улыбнулся не менее зловеще. – Я что-то ужасно проголодался, а сегодня на завтрак отличные профитроли с копченым угрем. Приятного аппетита!
В глазах смиренного брата промелькнуло нечто вроде коровьего бешенства, но он унял себя и принялся за профитроли, оладьи с маслом, паштет из цыплят, маринованную спаржу и белужью икру. Мы с Оливией вели себя, как лучшие выпускницы пансиона Святого Сердца – то есть щебетали о высоких материях и заумных вещах типа взаимосвязи бытия и сознания. Герцог поглядывал на нас и, похоже, раскусил наши актерские маневры, но, не будучи одарен талантом светского проедания ушей, помалкивал и запивал профитроли полусухим вином.
Но вот роковой завтрак окончен. Слуги убрали со стола, оставив только кувшин с теплым напитком из сахара, корицы и апельсинового сока – в оранжерее было прохладно, чай, не лето…
– Итак, – хлопнул ладонями по столу брат Юлиан. – Герцог Монтессори, что вы можете мне показать? Я имею в виду поэзию. Вашу.
– Фигаро, – бесстрастно молвил его светлость, – ступайте к садовому столику. Там есть лейка, повязанная белым бантом… Принесите то, что в ней находится.
– Да, ваша светлость.
В этот момент герцог посмотрел на меня взглядом, который мне не забыть до самого смертного часа.
Через полминуты Фигаро вернулся и протянул герцогу Альбино чуть запылившиеся бумаги.
– Подайте бумаги брату Юлиусу, – приказал великий поэт современности.
Тот схватил их, развернул, принялся просматривать, как скряга просматривает дебет и кредит своего банковского счета…
– Не может быть, – прошептал он. – Это невероятно! Но как?!
Герцог снова смотрел на меня и снова – взглядом, который не забудешь, даже если совсем без мозгов останешься.
– Почерк ваш, герцог, это, безусловно, ваш стиль, ваш характер, все… ваше.
– А чего вы ждали, брат Юлиус? – спросил герцог очень мягко.
Тот вчитывался в стихи:
– То есть вы заявляете, что лично написали стихи о моркови и редьке, о луке, картошке и персиках?
– А вы хотите это опровергнуть? – в голосе герцога послышалась грусть. – Но отчего, мой бывший ученик?
– Я знаю вас! – завопил брат Юлиус, со злобой отшвыривая рукописи. – Вы надменный, гордый, хладнокровный мерзавец, считающий весь мир недостойным даже вашего пуканья! И вдруг вы соглашаетесь писать по заказу?! Про овощи?!
– Я изменился, – просто сказал герцог. – Людям свойственно меняться. Вы ведь тоже изменились, брат Юлиус.
– Ха-ха! – рекомый брат стукнул кулаком по столу. – Я выведу вас на чистую воду! Ну-ка, ну-ка… Кто-то сочинил их за вас, вы только переписали…
– Вы же знаете, что это не укрылось бы от… жучков-паучков, – молвил герцог. – Раз уж даже компаньонка моей дочери узнала, где я прячу эти рукописи.
– А почему вы их прятали?!
– Боялся, что на меня найдет искушение уничтожить их…
– Вот как?!
– Да что вы привязались к его светлости?! – заорала на брата Юлиуса я. – Он в вечном творческом поиске, вам этого не понять! А тут еще жучки! Паучки! Священные гвардейцы жужжат целыми днями – разве это назовешь спокойной обстановкой для полноценного творчества, а?! Вы бы уж оповестили о том Его Высокоблагочестие! Может, ему стоит почитать проповеди в каких-нибудь других вотчинах, а то все у нас да у нас? Мы уже такими благочестивыми стали, что ужас просто!
Юлиус, не обращая внимания на меня, лихорадочно читал стихи. Вдруг он сказал:
– А почему вы решили использовать только анапест, герцог?
– А почему нет? – поднял брови его светлость.
– Ну, просто раньше вы использовали другие стихотворные размеры…
– Все когда-нибудь случается в первый раз, – герцог улыбнулся такой обезоруживающей улыбкой, что я даже усомнилась: а он ли это? Вдруг вперся какой-нибудь двойник из сопредельной реальности?
– Что ж, – брат Юлиус встал и спрятал бумаги в рукав своего одеяния. – Я представлю эти стихи на суд Его Высокоблагочестия. Но не забывайте, двенадцатью виршами вы не ограничитесь, у нас в Старой Литании еще много фруктов и овощей!
– Восемьдесят три вида, – кивнул герцог. – Я должен еще семьдесят одно стихотворение. И не волнуйтесь, брат Юлиус: я не задерживаюсь с возвращением долгов.
– Прекрасно, прекрасно, – брат Юлиус вышел из оранжереи с лицом карточного шулера, которого только что обыграла слабоумная старушка.
Некоторое время мы сидели (Фигаро стоял) в молчании. Наконец герцог подал голос:
– Что там вы говорили о погоде, Фигаро?
– Надвигается ураганный ветер, ваша светлость, судя по природным приметам. Возможны метели, резкое похолодание…
– Что ж, таков наш суровый край…
– Да, а через неделю-другую вовсю задует трамонтана, так что и носа на улицу не высунешь. Год понемногу подходит к концу, ваша светлость. Птичницы докладывают, что куры стали хуже нестись…
– Вы говорите ужасные вещи, Фигаро, – печально молвил герцог, вставая. – Я удалюсь в свои покои, чтобы как следует обдумать сложившуюся ситуацию.
– Отнести вам туда имбирного ликеру «Три топора», ваша светлость, или крепленого мадьярского?
– И того, и другого. И до ужина меня не беспокоить. Дочь моя…
– Да, мессер отец?
– У вас прекрасная компаньонка.
– Я знаю, мессер отец. Мы можем рассчитывать на увеселительную прогулку?
– Только не сегодня. Вы же слышали: грядет ураган.
И герцог удалился, на прощанье бросив на меня третий незабываемый взгляд.
Глава четырнадцатаяТрамонтана
Не люблю холода. И никто не любит. Как это грустно! Ведь у природы нет плохой погоды.
Трамонтана – это не только красивое слово. Это ветер, возвещающий близкую зиму, ледяной, пронизывающий, жестокий, как росский заимодавец. И хотя ужин, к которому герцог вышел пьяным и невероятно элегантным, прошел под порывы обычного осеннего урагана, свое дело погода сделала. На следующее утро из столицы за Его Высокоблагочестием прислали кареты, запряженные обычными лошадьми. Однако сажать в кареты было некого – крыша и чердак оказались абсолютно пусты, насквозь продутые сильнейшим ветром. Даже скорлупок от яиц не осталось. Его Высокоблагочестие, видимо, вознесся на крыльях ветра вместе со всей свитой. Так возничим и объяснили, те развели руками и повернули в столицу – у Его Высокоблагочестия свои причуды.
Конечно, этих уже полусонных инсектоидов просто выдуло ветром и разметало по полям, лесам и горам. И не думаю, что это большая трагедия для святого града Рома: в его теплых подземных катакомбах наверняка уже вывелся не один гигантский Хрущ, готовый взять на себя бремя власти.