– Диктовать?
– Да. Первые стихотворения. Юношески неопытные, но уже настолько прекрасные, что это не могло не укрыться от взоров его учителей. Они заговорили о необыкновенных способностях мальчика, и дальше все пошло как по маслу.
– То есть получается, что герцог Альбино не сам сочинил свои стихи?
– Как это?
– Ну, ты ему их надиктовал.
– А, ну да, конечно. Если рассуждать строго, автором своих стихов герцог не является. Но, если опять-таки рассуждать строго и по справедливости, автором этих стихов не являюсь и я.
– Тогда кто?
– Дорогуша, есть понятия, которые трудно воспринять ограниченному разуму. Но мы попытаемся. Это ведь твой запрос?
– Да.
– Представь бесконечное, безграничное пространство. Оно неподвластно времени, оно неподвластно измерениям и состоит только из одного – из информации. Информация рассеяна по нему, как пыль, и ее такое множество, что изучить ее, познать полностью нет никакой возможности. Нет такого разума. Кроме меня. Потому что именно я владею этой информацией.
– И как это относится к герцогу Альбино Монтессори?
– Ну, если на простом примере… В какой-нибудь галактике, на планете стекловидных эллипсоидов некий эллипсоид сочинил гимн – во время цикла релаксации. Придя в состояние бодрости, он о гимне забыл – просто я этот гимн изъял из его разума, преобразовал и поместил в разум своего носителя – герцога Альбино. Ну зачем, скажи, эллипсоидам гимны? Они прекрасно без них обходятся, греют свои эллипсы под десятью солнцами, и ладно. А вы, человечество, получили прекрасное стихотворение.
– Какое именно?
– «Гимн зимней буре». Помнишь: «Как это небо мглой покрыто, как вихри снежные летят…» Все школьники на вашей Планете знают это стихотворение наизусть, даже те, кто живет в местах, где и снега-то никогда не бывало.
– И герцог сам, самостоятельно, не сочинил ни одного стихотворения?
– Ну, он пытался. Ведь благодаря мне его собственный разум стал острее и восприимчивее к прекрасному. Герцог изучил теорию стихосложения, полифонию, размеры, ритмику, тонику, но когда он пытался на основе одних только своих знаний создать стихотворение, у него получалось… так, нечто неудобоваримое. Я стал не просто голосом в его голове, я голос его вдохновения. Знаешь, иногда он даже пытался взбунтоваться против меня – не слушал моих советов, замыкался в себе, отказывался писать. Но потом все возвращалось на круги своя – ведь Альбино знал, что, если я покину его и уйду к другому поэту или писателю, тот станет гением всех времен, а герцог Монтессори будет обречен на бездарную старость…
– Мне жаль его, – искренне сказала я.
– Отчего же?
– Он просто кукла в руках кукловода. Игрушка.
– Заметь, прекрасная, талантливая игрушка! И все смотрят на него, а про кукловода никто и не подозревает. Я ведь делаю это не для собственной славы, а для его.
– Нет. Как раз для собственной!
– Вот еще. Никто обо мне не знает и никогда не узнает.
– Но вот я же – узнала.
– А, ты… Но ты будешь молчать. Во-первых, потому, что ты любишь свою подругу Оливию и не захочешь, чтобы она узнала о своем отце такую непонятную и ненужную правду. Во-вторых, тебе просто никто не поверит, скажут, что ты хочешь очернить имя великого мастера. Ну и в-третьих, я ведь могу очень жестоко наказывать.
– Как?
– Представь, что я буду звучать у тебя в голове. Постоянно. Приказывать тебе убивать людей, или калечить себя, или поджигать все вокруг… Все поймут, что ты больна, и в какой-то степени будут правы. Знаешь, что делают с больными, которые слышат голоса, куда их запирают? Очень мило шутить насчет смирительной рубашки, обитых войлоком стен и ледяного душа – до тех пор, пока это не испытаешь на себе.
– Я… Я буду молчать.
– Не сомневаюсь. Ну вот. Ты узнала тайну, может быть, не самую великую, но наверняка такую, которую примешь близко к сердцу. Вот теперь ты можешь возвращаться к себе. Или останешься? Тут абсолютный покой. Ты перестанешь быть собой, но ты будешь информацией о некой Люции Веронезе, бывшей и жившей когда-то и где-то… Кому-нибудь и когда-нибудь эта информация может пригодиться…
– Нет, пожалуйста, отпусти меня!
– Нет проблем. Удачного дня-я-я-я…
– Дня, дня, дня…
– Она лежит так уже четыре дня.
– Послушайте, должно же быть какое-то средство, чтобы привести ее в себя! Она же не мертвая! Дыхания нет, но зрачки реагируют на свет!
– Герцогиня, следует вызвать доктора из столицы…
– Он неделю будет ехать! Люци! Люци, отзовись, где ты! Ну, очнись же ты!
По щекам хлоп-хлоп. Кто ж так хлопает, мух, что ли, отгоняет?… И вообще, это мои щеки, они не предназначены для жестокого обращения.
– А-а, – заявила об этом я.
– Она очнулась! – раздался истошный визг, в коем я узнала голос герцогини Оливии.
– Э-э, – я попыталась приветствовать ее, но забыла, где у меня находятся руки. Потом вспомнила. Подняла одну. Кстати, было нелегко.
– Вот видишь, Сюзанна, я верила, что она жива и очнется. Фигаро, давай вольем в нее твой антипохмельный бальзам! Я знаю, что у тебя там добавлена смесь жгучих перцев, селитра и жидкий хрен, так что…
– Нет! – вот, ура, мое первое связное слово. – Нет! Я сама!
– Что сама, коровища моя ненаглядная?! – Оливия стиснула меня в объятиях. – Ух, как ты меня напугала!
– Сама приду в себя, без хрена. – У меня ужасно болела голова и двоилось в глазах, но в остальном я чувствовала себя вполне сносно. – Оливия, где я?
– В собственной комнате, дорогуша, – вместо герцогини голос подала Сюзанна. – Ох, и напугали же вы всех нас!
– А что было? – посмотрела я на Оливию.
Она тоже на меня посмотрела. Взглядом, который предполагает, что Оливия будет лгать как сивый мерин.
– Бедняжка! – жалостливо сказала она мне. – Мы пошли с тобой в картинную галерею, и там ни с того ни с сего ты упала в обморок.
– Картина…
– Да, мы как раз стояли перед картиной… с натюрмортом. Я пыталась привести тебя в чувство, но ты не реагировала. Тогда я отправилась за помощью. Фигаро перенес тебя в комнату, а Сюзанна все эти дни помогала мне тебя оживить. Ты не дышала четыре дня, твое тело было твердым и холодным, как мрамор, только глаза были живые. Слава Святой Мензурке, что ты очнулась! А то Фигаро уже рассуждал на тему твоих похорон. А мне, знаешь, ли, как-то не улыбается остаться без компаньонки…
– Сударыня, Люции нужно выпить чего-нибудь горячительного и укрепляющего и поесть. Я пойду и подогрею вина и сделаю гренки с сыром. Фигаро, вы, наконец, можете отправляться спать.
– Да, но если что, зовите.
Фигаро внимательно посмотрел на меня и вышел.
– Сейчас глубоко за полночь, – ответила Оливия на мой немой вопрос. – Сюзанна, мне тоже сделайте вина и гренок. А то уход за этой несчастной совершенно выбил меня из колеи.
– Хорошо, сударыня.
Сюзанна вышла.
– А теперь говори, – стиснула меня за плечи Оливия. – Что ты там увидела?
– Где?
– В картине! Ой, не прикидывайся, будто ничего не помнишь. Ты вошла в картину.
Я задрожала. Я вспомнила, как все было.
– Там абсолютная тьма, Оливия. И на самом деле шагу никуда ступить невозможно, потому что нет никакого «куда». Это не место. Это состояние.
– Не понимаю.
– Я тоже. Тьма и пустота. И голос, звучащий в моей голове. Чужой голос.
– Что за голос?
– Он назвал себя голосом Разума.
– Чьего именно?
– Вообще Разума.
– И что он говорил тебе?
Я открыла рот и как-то поперхнулась. И изо рта у меня хлынул поток черных камешков – как тот, что когда-то дал мне мессер Софус, советуя держать его во рту, чтобы не сболтнуть чего лишнего. Камешки сыпались долго, и это было мучением, которое не согласишься испытать больше никогда в жизни.
Когда камешки закончились, я без сил повалилась на кровать. Оливия держала меня за руку и дрожала.
– Я все поняла, – прошептала она. – Ты узнала тайну, которая может стоить тебе жизни. Мы больше никогда не заговорим об этом, Люци, обещаю. Даже в галерею больше не пойдем. Только не умирай, пожалуйста…
– Это… камешки надо убрать… Увидят… Расспросы лишние…
– Сейчас. – Оливия сгребла камешки в свой платок, завязала узлом и сунула под кровать. – Я потом выброшу, найду момент.
Тут как раз пришла Сюзанна с вином и ароматными гренками. Вообще-то у меня не было аппетита, но они с Оливией так упрашивали. Я выпила бокал, съела гренки и вдруг невыносимо захотела спать.
– Что-то воет, – прошептала я.
– Трамонтана. Наступает зима, девочки, – сказала Сюзанна. – Герцогиня, давайте я провожу вас в ваши покои, а сама вернусь и подежурю с Люцией. Вы устали.
– Нет, я не уйду, – сказала Оливия. – Мы вполне поместимся на одной постели. А вы, Сюзанна, ступайте отдохните. Спасибо вам…
Последнее, что я видела, проваливаясь в сон, – профиль Оливии, освещенный пламенем камина. А еще, даже во сне, я чувствовала, что она держит меня за руку, и это наполняло меня счастьем, которого я не испытывала никогда в жизни.
Глава пятнадцатаяНежданная гостья
Незваный гость – как в репе гвоздь. Поступайте с ним по ситуации, дети мои. И с репой тоже.
Наутро выпал снег. Первый снег наступающей зимы. Я увидела его, когда встала с постели и подошла к окну. Снег лежал на зубцах крепостной стены, на башнях и балконах, на прогулочной площадке второго этажа. Окно немного заиндевело. Я подышала на него и вывела на стекле монограмму Оливии.
– Что это ты делаешь? – моя экселенса была, как всегда, легка на помине. – Рисуешь что-то неприличное?
Я стерла свой рисунок и повернулась к ней.
– Доброе утро, герцогиня. Поздравляю с первым снегом.
– И тебе того же. Первый снег! Ура!
Оливия соскочила с кровати и в один миг подбежала к окну, встала рядом. Я потрясла головой – нет, наверное, привиделось…