Интересно, какие чувства испытают мистер и миссис Московиц, когда Лилли познакомит их с Джангбу. Я почти уверена, что мне папа не разрешил бы встречаться с парнем, который уже закончил школу. Кроме Майкла, само собой. Майкл не в счет, ведь его я сто лет знаю.
Ой-ой. Что-то неладное творится. Борис поднял голову. Смотрит на Лилли, и его глаза напоминают раскаленные угли… хотя вряд ли я когда-нибудь видела раскаленные угли — в рамках борьбы со смогом жечь уголь на Манхэттене запрещено. Не суть. Он смотрит на нее с таким напряженным вниманием, с каким, бывало, смотрел на портрет своего кумира — всемирно известного скрипача Джошуа Белла. Он открывает рот. Он вот-вот заговорит! ПОЧЕМУ В ЭТОМ КЛАССЕ НИКТО, КРОМЕ МЕНЯ, НЕ ЗАМЕЧАЕТ, ЧТО ТУТ ВОТ-ВОТ РАЗРАЗИ…
Понедельник, 5 мая, кабинет медсестры
Ой мама, это был полный кошмар! Пишу, и руки трясутся. Серьезно. Никогда столько кровищи не видела!
Кстати, карьера в медицине мне, судя по всему, обеспечена: от вида крови мне не поплохело. Вот ничуточки. И вообще, кроме Майкла и, может быть, Ларса, я, кажется, единственная в классе сумела сохранить самообладание. Думаю, дело в том, что из-за страсти к писательству у меня выработалась привычка наблюдать за людьми со стороны, и я раньше всех сообразила, что сейчас произойдет… может, даже раньше Бориса. Медсестра даже сказала, что, если бы не моя стремительная реакция, Борис, может, еще больше крови потерял бы. Ха! Как тебе такое, бабушка? Деяние, достойное принцессы! Я спасла человеку жизнь!
Ну хорошо, может, не жизнь, но все равно: если бы я не подоспела, Борис мог потерять сознание, да мало ли чего еще. Уму непостижимо, что сподвигло его на эту дикую выходку. Ну то есть постижимо, наверное. Скорее всего, тишина в кабинете О. О. вызвала у Бориса временное помутнение рассудка. Кроме шуток.
Я его очень хорошо понимаю: мне эта тишина тоже действовала на нервы.
Короче. Мы все сидели, занимались своими делами — кроме, само собой, меня, потому что я наблюдала за Борисом, — как вдруг он вскочил и крикнул:
— Нет, Лилли, я не намерен это терпеть! Ты не можешь так со мной поступать! Дай мне шанс доказать мою нерушимую верность!
Ну или что-то в этом роде. Я не очень запомнила на фоне того, что произошло дальше.
Зато помню, как Лилли ответила. Кстати сказать, довольно мягко. По-видимому, она все-таки чувствовала себя немножко виноватой в том, как продинамила Бориса у меня на вечеринке. Так что сказала добрым голосом:
— Борис, серьезно, мне очень жаль. Разрыв у нас, увы, получился некрасивый. Но что поделать: когда вспыхивает такая любовь, как у меня к Джангбу, ее не потушить. Невозможно сдержать нью-йоркских бейсбольных фанатов, когда «Янкис» [59] выигрывают Мировую серию. Невозможно сдержать нью-йоркских модниц, когда в Century 21 распродажа. Невозможно сдержать воду в тоннеле, когда в очередной раз затапливает линию F. Вот и любовь, которую я испытываю к Джангбу, сдержать невозможно. Мне очень, очень жаль, но честное слово, я ничего не могу с этим поделать. Я люблю его.
Как бы ласково ни были сказаны эти слова — а даже я, уж на что сурово порой критикую Лилли (суровее меня разве что ее брат), и то признаю, что сказаны они были ласково, — но для Бориса это был удар под дых. Он весь затрясся. А потом вдруг — хоба! — и схватил огромный глобус, стоявший рядом, что само по себе требует недюжинной физической подготовки, ведь весит этот глобус тонну. Потому он в кабинете О. О. и стоит: крутить такую тяжесть ни у кого не хватает сил, но выбросить вроде жалко, и администрация, наверное, решила: пусть стоит в классе для ботанов, им-то что… ну правда, на то они и ботаны.
И вот Борис — с его низким сахаром, с астмой, с искривленной носовой перегородкой, с целым букетом аллергий — Борис поднял этот огромный, тяжеленный глобус над головой, аки атлант, или Хи-Мэн [60], или Дуэйн Скала Джонсон, или уж не знаю кто.
— Лилли, — сказал он сдавленным, совершенно неборисовым голосом. Надо сказать, к этому времени уже все в кабинете пялились на него: даже Майкл снял наушники и буравил Бориса пристальным взглядом, даже тихий паренек, вроде как работавший над новым видом суперклея, который склеивает предметы, но не человеческую кожу (между прочим, полезная штука, а то подклеишь подошву, и потом пальцы липнут ко всему подряд), — так вот, даже этот паренек в кои-то веки очень внимательно глазел на происходящее поблизости.
— Если ты меня прогонишь, — сказал Борис, тяжело дыша — глобус наверняка весил фунтов пятьдесят [61], а Борис держал его НАД ГОЛОВОЙ, — я уроню этот глобус себе на голову.
Все ахнули. Никто не усомнился, что Борис приведет угрозу в исполнение. Было ясно: уронит, еще как уронит. Когда это пишешь, выглядит смешно — ну правда, КТО так делает-то? Кто угрожает уронить глобус себе на голову?
Но здесь же собрались ОСОБО Одаренные! А гении ВСЕГДА творят какую-то дичь. Так почему бы не уронить на себя глобус? Готова поспорить, наверняка существуют гении, которые бились башкой и о более причудливые предметы. О шлакоблоки, например, или об кошек — да обо что только не! Чисто посмотреть, что из этого выйдет.
Нет, ну а что. На то они и гении.
Борис, конечно, гений, но и Лилли тоже гений, поэтому она отреагировала на его угрозу так, как мог отреагировать только человек неординарный. Нормальная девчонка вроде меня закричала бы: «Борис, нет! Борис, поставь глобус на место! Борис, давай поговорим!»
Но Лилли в силу ее гениальности стало любопытно: что будет, если Борис действительно уронит глобус себе на голову, — а еще, может быть, захотелось проверить: неужели она и впрямь настолько ему дорога, что он решится на такое? И она с отвращением бросила:
— Валяй! Мне-то какое дело!
Тут-то все и случилось. Борис замешкался — до его одурманенного любовью мозга, похоже, дошло, что обрушить на себя глобус весом пятьдесят фунтов не лучший способ вернуть девушку. Казалось, он вот-вот поставит свою ношу на землю. Но глобус выскользнул у него из рук.
Может, нечаянно. А может, и не совсем: мистер и миссис Московиц, а они как-никак психотерапевты, наверняка бы увидели в случившемся пример самоисполняющегося пророчества. Говоришь: «Я ни за что не допущу, чтобы произошло то-то и то-то», — но поскольку ты это сказал и постоянно об этом думаешь, то сам совершаешь действия, которые приводят к тому, что озвученное осуществляется. Словом — Борис уронил глобус себе на голову.
Глобус стукнулся о его черепушку, издав тошнотворный пустой бам — с таким же звуком приземлился баклажан, который я уронила из окна Лилли на семнадцатом этаже, — а потом отскочил от головы Бориса и грохнулся на пол.
Борис схватился за голову и, шатаясь, сделал несколько неверных шагов. Парнишка-суперклейщик шарахнулся от него — похоже, испугался, что Борис в него врежется и перепутает все записи.
Народ отреагировал по-разному — это было даже отчасти занятно. Лилли прижала ладони к щекам и замерла, бледная, как… пардон, как смерть. Майкл выругался и кинулся к Борису. Ларс выбежал из кабинета с воплями:
— Миссис Хилл! Миссис Хилл!
А я — не успев толком подумать, что делаю, — вскочила, стащила с себя свитер, шагнула к Борису и рявкнула:
— Ну-ка сядь!
Он все еще метался по классу, как курица, которой только что отрубили голову. Я, правда, никогда не видела курицу, которой только что отрубили голову, — и, надеюсь, не увижу. Но общую идею вы уловили.
Борис, к моему превеликому изумлению, подчинился. Плюхнулся за ближайшую парту, дрожа, как Роммель во время грозы. А я сказала тем же командным голосом, который, казалось, мне не принадлежал:
— Руки убери!
И Борис отнял руки от головы.
А я прижала ком свитера к небольшой дырке в его черепушке, чтобы остановить кровотечение. Помнится, так делал ветеринар в «Отделе по защите животных», когда офицер Аннемари Лукас принесла подстреленного питбуля.
После чего начался — простите мой французский — полный дурдом.
Лилли заревела, как малое дитя, размазывая сопли по физиономии, — в последний раз на моей памяти она так ревела во втором классе, когда я как бы нечаянно (на самом деле нет) запихала ей в горло кондитерский шпатель. Мы покрывали глазурью капкейки, которые я собиралась раздать в классе по случаю своего дня рождения, и она эту глазурь по ходу дела подъедала, а я боялась, что на капкейки в итоге не хватит.
Парнишка-клеевик выбежал из кабинета.
Миссис Хилл вбежала в кабинет, а за ней Ларс и половина педсостава. По всей видимости, все они сидели в учительской и били баклуши — вполне нормальное дело для учителей средней школы имени Альберта Эйнштейна.
Майкл склонился над Борисом и тихим, успокаивающим голосом, которому наверняка научился у своих родителей — ведь им среди ночи частенько названивают пациенты, у которых по каким-то уважительным причинам кончились колеса, и грозятся, что будут разъезжать по Мерритт-парквей в костюмах клоунов, — стал уговаривать: «Все будет хорошо. Борис, с тобой все будет хорошо. Дыши глубже. Молодец. Еще дыши. Глубоко, ровно, давай. Умница. Ты поправишься. Обязательно поправишься».
А я просто стояла и прижимала к голове Бориса свитер, в то время как глобус, который расклинило в результате падения — а может, благодаря смазке из Борисовой крови, — лениво крутился и в конце концов замер Эквадором наверх.
Кто-то из учителей позвал медсестру. Чтобы осмотреть рану Бориса, она попросила меня убрать свитер — и поспешно велела зажать обратно. А потом сказала Борису тем же успокаивающим голосом, каким говорил с ним Майкл:
— Пойдем-ка, дружок. Тебе нужно ко мне в кабинет.
Только вот Борис сам идти не мог: едва он попытался встать, колени как-то подломились под его весом. Все-таки низкий сахар — это вам не шутки. Поэтому Ларс и Майкл почти волоком потащили его в медкабинет, а я все зажимала свитером рану, потому что — ну, отбоя-то не было.
Направляясь к дверям, мы прошли мимо Лилли, и тут я хорошенько разглядела ее лицо. Она по-прежнему была мертвенно-бледна — цвета нью-йоркского снега, знаете, этакий бледно-серый с прижелтью. И выражение такое, будто ее мутит. Сама виновата!