Но еще больше мое существование омрачает страх, что мама опять внезапно где-нибудь грохнется в обморок и на этот раз рядом не окажется ни капитана Логана, ни других молодцев из лестничной роты № 9. И чудовищная мысль о том, что этим летом мне на целых два месяца придется покинуть сей благодатный град и всех, кто в нем обитает, и отчалить к далеким брегам Дженовии.
Если вот так все перечислить, груз для простой пятнадцатилетней девчонки просто непосильный. Чудо, что у меня еще не случился нервный срыв — при такой-то жизни!
При сложении и вычитании членов выражения, содержащих одну и ту же переменную, складываются и вычитаются их коэффициенты.
Нелли Блай (1864–1922) и Ида Тарбелл (1857–1944) — знаменитые американские журналистки.
Имельда Маркос (род. в 1929 г.) — видная филиппинская политическая и общественная деятельница, вдова президента Филиппин Фердинанда Маркоса, находившегося у власти двадцать лет.
Среда, 7 мая, О. О.
ЗАБАСТОВКА!!!!!!!!!!
Вот оно уже и в новостях. Мы все столпились перед телевизором в учительской, куда нас отвела миссис Хилл.
Никогда раньше не была в учительской. То еще местечко, я вам скажу. Ковер весь в каких-то подозрительных пятнах.
Но не в этом дело. Дело в том, что профсоюз работников отелей присоединился к забастовке уборщиков посуды. Ожидается, что в скором времени подключится и профсоюз работников сферы общественного питания. А это означает, что во всем Нью-Йорке встанет работа ресторанов и отелей. Заведения просто закроются. Туристы разбегутся, и, пока власти будут торговаться с профсоюзами, финансовые потери могут достичь миллиардов долларов.
А все из-за Роммеля!
Кроме шуток. Кто бы мог подумать, что одна лысая шавка может принести столько бед?
Хотя, справедливости ради, Роммель не виноват. Виновата бабушка. Нечего было тащить собаку в ресторан, даже если во Франции так делают ВСЕ.
Странное чувство — видеть Лилли по телевизору. Вообще-то я регулярно вижу Лилли по телевизору, но сейчас это центральный канал — конечно, не федеральный, New York One, ничего такого, но все же его смотрит гораздо больше людей, чем манхэттенское кабельное телевидение.
Лилли не вела пресс-конференцию. Ее вели главы бастующих профсоюзов. Но в левой части президиума маячил Джангбу и рядом с ним — Лилли. Они держали большой плакат с надписью: «Человеку надо платить по-человечески!»
Проблем она огребет выше крыши. Прогуляла школу без уважительной причины. Директриса Гупта вечером наверняка будет звонить ее родителям.
Майкл с отвращением покачал головой, увидев, что на этот раз сестра звездит не на 56-м канале. Само собой, он полностью на стороне уборщиков посуды — платить им по-человечески безусловно НАДО. Отвращение у него вызывает Лилли. Дескать, ее интересует не столько благоденствие рабочего класса, сколько лично Джангбу, и если бы не он, то бедственное положение иммигрантов в этой стране вряд ли бы ее волновало.
Как по мне, лучше бы Майкл просто промолчал — ведь Борис сидел рядом. Вид у него был самый несчастный: на голове повязка, все такое. Когда ему казалось, что никто на него не смотрит, он подносил к экрану руку и нежно касался лица Лилли. Честное слово, это было ужас как трогательно. У меня даже слезы на глаза навернулись.
Но они мигом высохли, когда до меня вдруг дошло, что у телевизора в учительской диагональ экрана — сорок дюймов [72], а у всех телевизоров для учеников — всего двадцать семь [73].
Около 68,58 см.
Примерно 101,6 см,
Среда, 7 мая, «Плаза»
Поверить не могу. Кроме шуток. Вхожу я сегодня в лобби бабушкиного отеля, вся такая заряженная на урок принцессоведения, ни сном ни духом ни о чем не подозреваю… а там — форменный дурдом.
Швейцар с золотыми эполетами, который обычно открывает мне дверь лимузина? Исчез.
Коридорные, которые так ловко громоздят чемоданы постояльцев на медные тележки? Тю-тю.
Вежливый портье за стойкой? След простыл.
Не говоря уж о людях, рвущихся выпить чаю в зимнем саду. Вот где полный бардак! Ни хостес, чтобы рассаживать гостей, ни официантов, которые принимали бы заказы, — никого не видать.
Офигеть! Нам с Ларсом пришлось почти что отбиваться от многочисленного семейства — их было человек двенадцать, не меньше, из Айовы, что ли, и они пытались втиснуться к нам в лифт с плюшевой гориллой в натуральную величину, которую только что купили в FAO Schwarz [74] через дорогу. Их папаша орал:
— Там есть место! Там есть место! Давайте, дети, впихивайтесь!
В конце концов Ларс тряхнул пистолетом, висящим на поясе, и гаркнул:
— Места нет! Пожалуйста, дождитесь следующего лифта!
Мужик попятился. Видок у него стал бледный.
Ничего бы этого не случилось, если бы рядом дежурил лифтер. Но профсоюз швейцаров тоже объявил о забастовке и вслед за персоналом ресторанов и отелей покинул рабочие места.
Согласитесь, после того как мы буквально с боем прорвались на урок принцессоведения, бабушка могла бы проявить к нам хоть капельку сочувствия. Но когда мы появились на пороге ее шикарного номера, она стояла посреди комнаты и орала в телефон.
— Что значит кухня закрыта? — возмущалась она. — Как кухня может быть закрыта? Я уже сто лет назад заказала обед, и мне его до сих пор не принесли! Я не повешу трубку, пока не поговорю с человеком, который отвечает за обслуживание в номерах. Ему прекрасно известно, кто я такая!
Папа сидел на диване перед телевизором и смотрел — что же еще? — New York One. Лицо у него было напряженное. Когда я опустилась рядом, он глянул на меня с удивлением, словно вообще не ожидал меня здесь увидеть.
— А, Миа… — пробормотал он. — Привет. Как мама?
— Хорошо, — ответила я. Хоть мы и не виделись с утра, но раз никто не звонит мне на мобильный — значит, все в порядке. — Пьет по очереди «Гаторейд» и «Педиалит» [75]. С виноградным вкусом ей особенно заходит. Как там забастовка?
Папа сокрушенно покачал головой:
— Мэр принимает у себя представителей профсоюзов. Надеются скоро прийти к соглашению.
Я вздохнула:
— Ты ведь понимаешь, что ничего этого не было бы, если бы я не появилась на свет? Ведь тогда мы не пошли бы праздновать мой день рождения!
Папа смерил меня колючим взглядом и буркнул:
— Надеюсь, ты не винишь во всем себя, Миа.
У меня на языке вертелось: «Ты шутишь? Я виню во всем бабушку». Но по скорбному выражению папиного лица я поняла, что жалость ко мне у него сейчас зашкаливает, и горестно пробормотала:
— Жаль, что бóльшую часть лета я пробуду в Дженовии… Как бы мне хотелось побыть волонтером в какой-нибудь организации, которая помогает этим несчастным уборщикам посуды…
Но папу не проведешь. Он только подмигнул мне:
— Неплохая попытка.
Да что ж такое! Папа хочет умыкнуть меня в Дженовию на весь июль и август, мама предлагает сводить к гинекологу — а я меж своих законных представителей как меж двух огней. Удивительно, как у меня еще не случилось раздвоение личности. Или синдром Аспергера. Хотя Аспергера я бы все-таки не стала исключать.
Я надулась: опять облом, свистеть мне драгоценные летние месяцы на чертовом Лазурном берегу. Но тут бабушка, не выпуская трубки, принялась подавать мне какие-то знаки. Она щелкала пальцами и показывала на дверь спальни. Я растерянно заморгала. Тогда она зажала динамик рукой и прошипела:
— Амелия! В спальне! Кое-что для тебя!
Подарок? Мне? Теряюсь в догадках, что бабушка могла мне приготовить, — на один день рождения сиротки явно хватит. Но не отказываться же… по крайней мере, если речь не о шкурке невинно убиенного зверя.
Так что я встала и направилась к двери бабушкиной спальни. На том конце линии как раз кто-то прорезался — когда я повернула ручку, бабушка возопила:
— Я заказала салат кобб ЧЕТЫРЕ ЧАСА НАЗАД! Мне что, спуститься вниз и самой его приготовить? Что значит не допускаются в заведения общественного питания? Какое еще общественное? Я хочу свой салат, а не общественный!
Я толкнула дверь в бабушкину спальню. Поскольку находится эта спальня в пентхаусе отеля «Плаза», убрана она роскошно: кругом позолота, свежесрезанные цветы… хотя с забастовкой они и завять успеют.
Так вот, вошла я в спальню и стала озираться в поисках подарка, молясь про себя (Только не норковая накидка. Только не норковая накидка…), — и тут увидела платье, лежащее на кровати. Оно было того же цвета, что помолвочное кольцо, которое Бен Аффлек подарил Дженнифер Лопес, — нежнейшего розового — и все расшито сверкающим розовым бисером. Спущенные плечи, вырез сердечком и огромная воздушная юбка.
Я сразу поняла, что́ это. И хотя оно было не черное и без разреза сбоку, но это было самое прекрасное бальное платье в мире. Красивее того, в котором щеголяла Рейчел Ли Кук в «Это все она». Красивее того, что носила Дрю Бэрримор в «Нецелованной». И гораздо, гораздо красивее мешка, который Энни Потс дала Молли Рингуолд в «Милашке в розовом», пока та не поехала кукушечкой на почве кройки и шитья и не испортила все окончательно.
Да что там — это было самое красивое бальное платье в мире!
Я стояла и смотрела на него, и в горле набухал огромный ком.
Потому что, само собой, никакой выпускной мне не светит.
Я закрыла дверь и вернулась на диван к папе, который, как загипнотизированный, пялился в телевизор.
Тут бабушка как раз повесила трубку и обернулась ко мне:
— Ну?
— Оно прекрасно, — искренне ответила я.
— Знаю, что прекрасно, — отозвалась она. — Мерить собираешься?
Я с трудом сглотнула, чтобы голос хотя бы отдаленно напоминал мой обычный.
— Да зачем… Я же говорила тебе, бабушка: мне этот бал не светит.
— Ерунда, — отрезала она. — Султан позвонил и отменил сегодняшний ужин — Le Cirque закрыт, — но до субботы эта дурацкая забастовка кончится. Так что сходишь ты на свои танцульки.
— Нет, — ответила я, — не в забастовке дело. Я же объясняла… Ну помнишь? Про Майкла.