– Ваше святейшество! – взвизгнул мой муж, слегка подтолкнув кошель носком ноги, словно прикидывая его вес.
Я сразу же поняла: Чезаре подначивает его, ищет способ унизить в надежде, что остатки достоинства проснутся в Джованни и он потребует отпустить нас обоих в его город.
– Сфорца, ты слышал, что сказал его высокопреосвященство кардинал Валенсии? – с отвращением хмыкнул отец. – Делай что хочешь. Никто здесь не станет тебя задерживать.
Джованни неожиданно расправил плечи:
– Мы заключили соглашение. Ни по церковному, ни по светскому праву вы не можете не допускать ко мне жену. Даже папа римский не может встать между теми, кого соединил Господь. Если я уезжаю в Пезаро, Лукреция едет со мной.
Папочка приподнялся с кресла, тыча пальцем в Джованни:
– Твоя семья плетет заговор против меня. Твой родственник Лодовико Моро хочет привести сюда французов, чтобы они скинули меня с папского престола. Моя дочь никуда не поедет, пока ты не докажешь нам свою преданность.
Джованни побледнел. Он повернулся ко мне и впервые со дня нашей свадьбы заглянул мне прямо в глаза:
– Они не имеют права. Мы муж и жена. Мы связаны священным обетом. Никто не может нас разделить. Скажи им.
Я бы ничего лучше и придумать не смогла. И хотя посмотреть на Чезаре не осмеливалась, но знала: он улыбается. Но меня смутила очевидная искренность слов Джованни. Казалось, он говорит то, что думает, несмотря на тот разврат, свидетелем которому я была. Моя решимость была поколеблена. Может быть, он ни в чем не виноват. Может быть, Хуан и Джулия вынудили его…
– Может, спросим, чего хочет Лукреция? – Чезаре словно почувствовал мою неуверенность.
– Ни в коем случае! – возразил папочка. – Лукреция еще ребенок. Она не может отвечать за свои поступки. Я не отпущу ее в Пезаро с этим неблагодарным.
– Папочка, позволь мне сказать! – подавив сомнения, обратилась я к отцу. Он поерзал в кресле, отведя взгляд. – Папочка, пожалуйста!
Он спрятал подбородок и проворчал:
– Ну ладно, говори.
– Это правда, что сказал мой муж? Мой долг жены состоит в том, чтобы сопровождать его?
Отец стиснул зубы, что послужило мне достаточным подтверждением. Я все еще могла отступить и позволить моему мужу уехать в Пезаро без меня. Но мысль о том, что я разочарую Чезаре, придала мне решимости, и я взяла руку отца в свои:
– Папочка, я знаю, что в первую очередь должна слушаться тебя, но если таков мой долг, может быть, мы должны исполнить его. Все эти разговоры о французах и войне… они пугают меня. Я могу какое-то время побыть при дворе своего мужа. Я знаю, ты бы не хотел, чтобы я оставалась в Риме, если случится война.
Отец хмыкнул. Я ждала, словно подвешенная на крючок его сомнений, и спрашивала себя: «А чего же я хочу на самом деле?» У меня-то точно никто никогда не спрашивал. Хочу ли я, чтобы папочка перед всеми, перед Джованни признал, что мой брак – фикция? Хочу ли я освободиться от притворства и вернуться к своей удобной жизни, не отягощенной мужем, который мне безразличен? Или же я хочу выпустить на свободу накопившуюся во мне ненависть и уничтожить Джулию, навсегда удалить эту женщину от моего отца? Несмотря на все, я не желала зла Джованни, хотя и понимала: он погибнет, если я исполню замысел брата. Муж мой слаб, вынужден подчиняться двум хозяевам: Милану и Риму. Вероятно, у него нет выбора, ведь в конечном счете в нем течет кровь Сфорца. Возможно, он шпион своего родственника Лодовико Моро, но разве я не готова выступать в такой же роли ради моей семьи?
Я не знала ответа на эти вопросы. Все смешалось в моей голове, все происходило слишком быстро. Когда папочка наконец посмотрел на меня, его глаза были влажны от слез.
– Как я должна поступить? – прошептала я. – Скажи мне. Я сделаю то, что ты хочешь. Я готова отдать жизнь.
– Нет-нет! Никогда так не говори. Даже думать об этом не смей. – Он потрепал меня по щеке. – Ты правда этого хочешь, farfallina?
Я заставила себя кивнуть.
Он вздохнул:
– Да будет так. Ты поедешь в Пезаро вместе с мужем.
Тело мое обмякло. Дело было сделано. Собрав все свое мужество, я сказала:
– Я… я бы очень хотела, чтобы Джулия поехала со мной. Меня порадует ее общество. А если она останется здесь, я буду беспокоиться за ее безопасность.
– Поедешь? – спросил отец у Джулии.
Та чуть не подпрыгнула. Но выбора у нее не было – только согласиться.
– Как прикажет ваше святейшество.
Папочка кивнул и повернулся к Джованни:
– Я вверяю их безопасность тебе. Когда я прикажу, ты должен будешь немедленно вернуть их, лично сопроводив в Рим.
– Да, ваше святейшество. – Джованни поклонился так низко – я уже думала, он возьмет подол папочкиной сутаны и поцелует его. – Щедрость вашего святейшества может сравниться лишь с вашим смирением. Я всегда буду стараться служить вам и быть любящим мужем вашей дочери.
Папочка мрачно посмотрел на него:
– Ты уж постарайся. Папа римский не в силах разделить тех, кого соединил Господь, но, если ты дашь мне повод, это сделает Родриго Борджиа.
Я встала, а Джованни тем временем подобрал кошель и сунул в карман. Чезаре позади нас хмыкнул.
Джулия натянуто мне улыбнулась:
– Лукреция, твое желание быть со мной делает мне большую честь. Я с огромным удовольствием буду присутствовать на твоем представлении в качестве синьоры Пезаро.
– Это для меня честь, – сдержанно улыбнулась я.
Потом повернулась и вышла.
Она еще узнает: независимо от моего титула я навсегда останусь Борджиа.
Часть II1494–1495Чужеземный клинок
Я слышал эти разговоры об Италии, но никогда ничего подобного не видел.
Глава 11
Конец 1493 года – второй год папства моего отца – канул в Лету. Вскоре после Крещения Господня пришло известие, что умер Ферранте Неаполитанский (sine luce, sine cruce, sine Deo[38], как сообщил наш посол), и от французского короля последовали новые угрозы. Папочка сохранял нейтралитет, выигрывал время, пока порывистые зимние ветры сотрясали оконные переплеты Апостольского дворца, швыряя злополучных птиц прямо на стекла. Потом, в начале марта, он собрал весь двор под заплесневелым балочным потолком Sala dei Pontefici для встречи неаполитанского посольства.
Мне была предоставлена честь находиться рядом с отцом и Джоффре. Ноги у меня мерзли в разукрашенных туфлях. Наш церемониймейстер Бурхард с кислым лицом наблюдал, чтобы продолжительный ритуал пожалования королю Альфонсо II папской буллы на управление Неаполем проходил положенным порядком, что заявляло о нашей позиции против Франции. Чезаре взирал на происходящее с безразличием.
Это было первым политическим достижением моего брата, но он просто сидел в своем алом облачении среди других кардиналов, никак не демонстрировал своего триумфа, не пытался привлечь к себе внимание. На его лице застыло выражение сосредоточенности. Однажды на губах его мелькнула улыбка: неаполитанские посланники представляли Джоффре в его новом качестве князя Сквиллаче, владеющего обширными землями. Когда папочка объявил нашего младшего брата «племянником» – сыном покойного брата Борджиа, Чезаре пришлось поднести руку ко рту, чтобы скрыть ухмылку. Никто в это не поверил, а уж меньше всех – неаполитанцы. Они смеялись почти в открытую, когда коленопреклоненные слуги подали переносной столик и папочка поставил печать, заверяя подлинность родословной Джоффре, словно это заверение сделает написанное на пергаменте правдой.
Джоффре, в небесно-голубой котте и щегольской шапочке, поднимался на цыпочки, стараясь выглядеть старше своих лет. Его кудрявые волосы ниспадали на узкие плечи. Драгоценности из сокровищницы Ватикана украшали его руки и грудь. Мне он казался обаятельным – хорошенький мальчик, который вырастет в привлекательного мужчину, – но послам он, вероятно, представлялся совсем ребенком, что не ускользнуло от взгляда моего отца.
– Он сильнее, чем кажется. – С этими словами он так хлопнул Джоффре по спине, что мой бедный брат чуть не слетел с возвышения.
За столом мы оказались рядом. Мне поручили присматривать за Джоффре и не давать ему пить много вина, но это оказалось невозможным: слишком много графинов циркулировало вокруг стола. От выпитого его веснушчатое лицо раскраснелось.
– Ты думаешь, Санча будет любить меня так же сильно, как ты любишь Джованни? – прошептал он, повернувшись ко мне.
В удивлении я искала подходящий ответ; с возвышения, на котором сидели также Чезаре и послы, раздался громкий смех папочки. Он отошел после своего приступа и излучал доброжелательство, хотя и был вынужден оставить Джулию дуться в палаццо Санта-Мария: сейчас была одна из тех оказий, когда ему приходилось блюсти правило, запрещающее священникам делить стол с женщинами.
– Да, – мимолетно улыбнулась я. – Какая жена не любит своего мужа?
Джоффре расцвел, а я почувствовала угрызения совести. Мои слова были такими же фальшивыми, как и его родословная. Но он казался искренне довольным и даже вытащил из своей котты что-то завернутое в черный атлас.
– Мне прислала это Санча. Красивая, правда?
Я увидела миниатюрный портрет молодой женщины в платье изумрудного цвета. Она сидела перед аркой, за которой открывался вид на знаменитый Неаполитанский залив. Мастерство живописца было явно не на уровне римской школы, но изображение притягивало за счет приятности самого лица. В обрамлении темных волос ярче светились пронзительные серо-зеленые глаза; сильные скулы и полные губы придавали ей дерзновенный вид. Если художник, написавший Санчу Арагонскую, ничего не приукрасил, то можно было сказать, что она хотя и не красавица, но от природы наделена удивительным обаянием и принадлежит к тем редким женщинам, которые производят впечатление более сильное, чем обладательницы безупречных черт.