– Ты сказала матери?
Я кивнула, ожидая взрыва ярости, пожеланий, чтобы тело Хуана протащили по улицам. Вместо этого Чезаре послюнил кончик платка, чтобы стереть грязь с моего лица.
– Хуан взял тебя силой. Верно?
Я отпрянула, услышав недоверие в его голосе:
– Ты думаешь, я стала бы тебе врать? – (Он не ответил.) – Чезаре, как ты мог?! – почти взвизгнула я, уже не заботясь, что услышит наша охрана. Да пусть слышит хоть весь Рим!
Он откинулся в седле. Я со злостью выдохнула, собираясь подстегнуть кобылу и умчаться в монастырь, но тут он сказал:
– Я ни на мгновение не думал, что ты солжешь мне. Если ты скажешь, что Хуан сделал это с тобой, значит так оно и было. Я подозревал, что произошло нечто ужасное. Иначе зачем тебе бежать в монастырь, когда мы уехали в Остию?
– А тебе? – возразила я. – Зачем тебе лгать мне? Тебя, похоже, ничто из случившегося не удивляет. – И в этот ужасный момент меня осенило. – Dio mio, неужели тебе сказал сам Хуан?! Хвастался этим?
Одна эта мысль потрясла основы моего существа. Хуан был способен на такое. Я представила, как он, пьяный, дразнит Чезаре перед матерью за ее столом, наслаждается собственной удалью, надеется спровоцировать ссору. Я услышала его слова так, будто его призрак появился рядом со мной. На сей раз ему от меня не будет пощады. Ни малейшей… Я отплатил за все оскорбления, за все те случаи, когда он давал мне понять, что я не заслуживаю имени Борджиа.
А Чезаре за это вполне мог его убить.
Он испугал меня – неожиданно закинул голову и испустил знакомый смешок, окрашенный язвительным остроумием.
– Ты меня оскорбляешь. Если бы он похвастался этим и я надумал отомстить ему за тебя, неужели ты считаешь, что я бы так напортачил? – Он постучал себя по бедру пальцами, одетыми в красный шелк. – Ну скажи. Неужели? Нет, конечно. Потому что ты прекрасно знаешь: если бы это сделал я, – продолжил он ледяным голосом, – то не было бы никаких свидетелей – ни недобитого слуги, ни болтуна-лодочника. Ни тела в Тибре. Хуан просто исчез бы, чего он вполне и заслужил, – забвение без погребения, а не похороны мученика и всеобщая скорбь. Он бы исчез, будто его никогда и не было.
Он отвернулся и хлестнул своего коня. Вдали над Сан-Систо поднималось солнце. Теперь безопасность за монастырскими стенами стала иллюзорной: от того мира, от которого я пыталась бежать хоть на время, невозможно было укрыться даже там.
Опасайся того, кто алчет.
Вспомнив загадочные слова папочки, я окликнула Чезаре.
Он остановился, кинул на меня через плечо взгляд полузакрытых глаз.
– Да?
– Я… я рада, что он мертв, – сказала я, чувствуя отвращение к собственному жестокосердию, вызревшему во мне, к этому вкусу яда на языке. – Я угрожала матери раскрыть правду, если она не убедит папочку отослать Хуана из Рима. Я прокляла Хуана, я желала ему смерти. Я знаю, ты всегда хотел всего лишь защитить меня, а потому прошу тебя, пожалуйста… скажи мне правду. Это навсегда останется между нами. Ты его убил?
Он наклонил голову, будто мои слова позабавили его:
– Увы, нет. Но если бы я знал это, можешь не сомневаться – убил бы.
Часть IV1498–1500Зов плоти
Per pianto la mia carne si distilla.
Слезы растворяют плоть.
Глава 26
– Потужьтесь еще раз, моя госпожа, – сказала Пантализея. – Теперь со всей силой.
Она склонилась надо мной, оседлавшей родильный стул. Тело мое болело, чрево разрывалось изнутри. У дверей, словно часовой, застыла сестра Леокадия. Сестра Паулина, монастырская травница, примерившая роль повивальной бабки, стояла на коленях у моих ног. Я набрала в грудь сколько смогла воздуха, напряглась и натужилась. Все мышцы моего тела кричали от боли.
– Не могу, – выдохнула я. – Пожалуйста, не надо больше. Дайте мне умереть.
Я говорила сквозь пропитанное по́том покрывало, поскольку сестра Леокадия настояла, чтобы я прикрыла свой стыд. Только ей, травнице и Пантализее было разрешено помогать при родах. Вчера у меня неожиданно начались схватки, отошли воды, показалась кровь. Теперь, после проведенной в этой душной комнате мучительной ночи, пока существо внутри меня противилось всем попыткам выманить его наружу, я сидела в прилипшей к телу, словно удушающая вторая кожа, сорочке, и мне хотелось выть. Я чувствовала себя обезумевшим, затравленным зверем.
– Вы не умрете. – Сестра Леокадия выпятила свой покрытый бородавками подбородок. – Я вам это запрещаю. Матерь Божья запрещает. Сначала вы родите этого ребенка. Принесете его в этот мир, а потом будем ждать воли Всемогущего. А теперь тужьтесь.
И тут я издала звериный вопль, словно животное на бойне, когда оно понимает, что обречено, – то ли рыдание, то ли визг, полный отчаяния:
– Не могу!
Сестра Леокадия вздрогнула и отошла назад, а сестра Паулина пробормотала:
– Мадонна не должна сосредоточиваться на боли. Думайте о чем-нибудь другом, пусть ваше тело само сделает свою работу.
– Думать о чем-то другом? – Я недоуменно уставилась на нее, потому что никогда еще в такой степени не чувствовала себя пленницей своего тела. – О чем вы предлагаете мне думать?
– О чем угодно, – вставила Пантализея. – Только прекратите бороться с болью.
Сестра Паулина уже снова запустила руки в мои саднящие интимные места, отчего у меня с губ сорвался стон. Я закрыла глаза и попыталась представить себя где-нибудь в другом месте, а не в этой душной комнате, которую уже возненавидела. Я воображала, что у меня выросли крылья и я парю над монастырем, который был для меня клеткой.
Поначалу я чувствовала только пальцы сестры Паулины. Сжав зубы, я перенеслась мыслями еще дальше. Вспомнила, как медленно текло время, вспомнила дни с обязательными церковными службами. Как рос мой живот, пока не достиг таких размеров, что я перестала помещаться в свою одежду. Пантализея тайком совершала вылазки, чтобы купить мне новые платья, и расставляла их, чтобы скрыть ширину талии и подчеркнуть увеличившиеся груди. В одно из таких платьев она зашнуровала меня в тот день, когда курия вызвала меня, чтобы объявить virga intacta, не тронутой мужчиной.
Я сидела перед кардиналами, чинно положив руки на колени и сцепив пальцы. Они бросали похотливые взгляды на холмики моих грудей, а я произносила речь, удивившую даже меня саму своей искренностью. Пантализея ежедневно встречалась с Перотто, которого папочка отрядил доставлять важные новости, и тайком приносила в монастырь письма. Благодаря им я знала, что процедура развода затягивается. Джованни объявил, что супружеские сношения между нами были, и неоднократно, и пожаловался своему родственнику Лодовико Моро в Милане. А тот, не теряя времени, злонамеренно отправил своему послу в Риме, обеспечив таким образом документу огласку на всю Италию, обвинение в том, что у его святейшества имеются иные гнусные мотивы желать разделения меня с мужем. Я задрожала, прочтя это. Ведь однажды Джованни застал меня и Чезаре в объятиях друг друга на вилле возле Пезаро! Но эта попытка опозорить нас только усилила ярость папочки.
– Неужели люди говорят, что я ей одновременно и отец, и любовник? – бушевал папочка перед курией. – Пусть всякий сброд, жалкий в такой же мере, в какой и скудоумный, верит в самые нелепые истории о могущественных особах! Наши добродетели и грехи подсудны только высшему суду.
Он не оставил кардиналам никаких сомнений в том, какой вердикт ему нужен. У папы не хватало терпения на юридическое крючкотворство. Как сообщила мне Пантализея со слов Перотто, папочка пригрозил реформой и отказался принимать запросы, которые вызывали подозрение в коррупции, осудил продажность и упразднил индульгенции. Он даже зашел настолько далеко, что отправил Санчу и Джоффре вместе с Чезаре на коронацию нового короля в Неаполь, чтобы продемонстрировать свое раскаяние, лишив себя счастья находиться в семейном кругу. Каждому кардиналу было что терять от этих нововведений, никто не желал расследований их частной жизни. К тому времени, когда я в новом платье предстала перед курией, чтобы доказать свою невинность, их приговор был предрешен.
Курьеры поскакали в Пезаро с официальным документом курии, свидетельствующим о расторжении брака, и ультиматумом папы: Джованни может сохранить мое приданое, а это были немалые деньги, если заявит о своей импотенции. И Джованни согласился: он уже вел переговоры о новом браке, инициированном Гонзага, его бывшей родней по первой жене, которых ничуть не смущало его бесчестье. Впервые после смерти Хуана я, получив эту новость, расхохоталась, возмутив сестер, что работали поблизости в садике целебных трав.
Папочка стер мое неприглядное прошлое. Официально я теперь снова была immacolata.
– Еще немного! Тужьтесь, моя госпожа! Я уже вижу головку!
Возбужденный крик сестры Паулины вернул меня в мое тело. Я закричала от боли так громко, что звук наверняка разнесся по всему монастырю. Мои ноги раздвинулись, давая дорогу наружу бремени столь безмерному, что я почувствовала себя так, словно меня захлестнула волна.
Почти бесчувственная, я распростерлась на стуле, не в силах поднять голову. Вокруг мелькали нечистые подолы и сновали по полу башмаки. Сестра Паулина громким голосом потребовала ножницы, гамамелис[72] и таз с водой. Из-под полуопущенных век я увидела голубоватый хвост, связывающий меня с чем-то. Потом я услышала плеск розовой воды, ее запах окутал меня.
– Ребенок жив? – раздался испуганный голос Пантализеи.
Наступила тревожная тишина. Еще шепот, потом резкий шлепок, а за ним рассерженный плач. Наконец я подняла взгляд. Сестра Леокадия распахнула дверь и вышла, впустив на мгновение звук дождя, молотящего по крыше. Сестра Паулина, не вставая с колен, показала мне шевелящийся сверток в белой материи.