В подтверждение всех этих легенд обстановка жизни интересной и таинственной красавицы музыкантши была особенно роскошна. Всякий понимал, что концерты не могли дать девице Франк тех средств, которыми она располагала: отсюда и явились толки, что отец или вообще родные, не признававшие ее, давали ей средства к широкой жизни.
Действительно, девица Франк, объезжая Германию, проводя целые зимние или летние сезоны в разных городах, являлась с целой свитой. Ее курьеры заранее нанимали самые большие и удобные помещения, и ее обстановка была, конечно, не хуже, если не лучше, многих второстепенных владетельных государей.
Людская молва, готовая найти и разнести по всему свету что-нибудь дурное или предосудительное в объяснение всего таинственного, не могла, однако, коснуться репутации молодой девушки. Россказней о ее происхождении было много; ее средства к жизни были загадкой, а между тем об ее дурном или легкомысленном поведении никто не слыхал.
На этот раз в концерте участвовало несколько лиц, и в числе их на афише значилось и имя девицы Франк.
Публика встретила и проводила холодно и равнодушно нескольких появлявшихся на подмостках по очереди виртуозов: мужчин и женщин. Только одна молоденькая девочка, спевшая один романс, заставила публику проводить себя легкими аплодисментами.
Наконец на подмостках появились два ливрейных лакея, в пестрых костюмах, расшитых галунами и серебряным шитьем, с какими-то эполетами и аксельбантами, напудренные, в чулках и башмаках, и, внеся, поставили у самой рампы большую арфу – своего рода произведение искусства.
Публика встретила уже аплодисментами даже появление этой арфы; тот, кто не видел ее в предшествующем концерте, с любопытством издали или вблизи разглядывал.
Красивый инструмент вообще, эта арфа вдобавок вся резная, узорчатая, выложенная перламутром; некоторые части – из слоновой кости, хитро выточенные. Ряд струн блестел и сиял, как бы все они были позолочены. Один из лакеев поставил перед арфою маленький табурет, обитый ярко-пунцовым бархатом.
Подмостки опустели на минуту, и вся публика тихо, молчаливо, недвижимо ожидала появления той, чье имя с такими странными легендами уже обошло всю Германию.
В глубине этой полусцены, нечто вроде театральных подмостков, поднималась по двум-трем ступенькам, опираясь на руку известного в Берлине скрипача, молодая женщина.
Едва только ступила она на подмостки, как взрыв рукоплесканий оглушительно потряс свод залы и слышен был даже на улице.
Молодая девушка в палевом золотистом костюме, черноволосая, с замечательно выразительными и тонкими чертами лица, тихою, легкою походкою, но особенно спокойно и особенно равнодушно взирая на публику, подошла к рампе, отвечала на взрыв рукоплесканий легким, хотя и грациозным, кивком головы и, не обращая ни на кого внимания, не спеша усаживалась, как бы пристраиваясь на своем табурете. Придвинув немного арфу к себе, она нагнула ее на себя, положила на струны красивые руки, обнаженные до плеч, с одним небольшим, но очень ярко сиявшим бриллиантовым браслетом, и, повернув красивую головку к публике, окинула сразу все эти головы своими проницательными черными глазами; холодно-строгим выражением этих глаз и всего лица она будто говорила толпе: «молчите – я начинаю».
И сразу вся зала стихла в одну минуту… Действительно – инструмент, любимый в то время во всей Европе, был в руках ее игрушкой или рабом. Ее красивые руки, мелькая по струнам, вызывали из этого красивого инструмента целую массу всевозможных звуков, зароняя в слушателей всевозможные чувства.
Алина Франк играла всегда без нот, и всем было известно – друзья ее заранее всех оповещали, – что она всегда нарочно играет самые общеизвестные музыкальные пьесы и затем импровизирует и что чем более артистка в духе, тем ее импровизация горячее, волшебнее и великолепнее. И это была сущая правда. Алина Франк не столько хорошо передавала чужие вещи, сколько замечательно талантливо импровизировала как на арфе, так и на мандолине.
II
На этот раз случилось что-то особенное, что заметила, вероятно, по крайней мере треть публики: музыкантша сыграла какую-то известную, даже избитую пьесу, потом начала импровизировать, изредка повторяя все тот же мотив. Но все, что она играла, было как-то монотонно, вяло, даже, можно сказать, мертво.
Прошло уже с полчаса, и многие меломаны все еще ожидали, что будет дальше, так как до сих пор ничего особенного не коснулось их слуха, тем менее – их сердца, а между тем, по всей вероятности, артистка сейчас закончит, поднимется и уйдет.
Некоторые любители музыки уже были разочарованы в репутации артистки; но в ту минуту, когда музыкантша собиралась уже, по-видимому, окончить свою холодную и мертвенную музыку, в концертную залу вошел, бесцеремонно постукивая каблуками, довольно известный берлинской публике принц королевского дома.
Это был уже пожилой человек, некрасивый собою, обладатель громадного состояния, проводивший свою жизнь во всякого рода затеях: он был и страстный охотник на волков и лисиц, и любитель музыки, и любитель живописи, и известный путешественник по всей Европе, то есть по большим городам, а главным образом он был известен своим волокитством, своею слабостью к прекрасному полу.
Не было ни в Германии, ни во Франции, ни в Англии мало-мальски известной и красивой женщины, за которой бы принц не ухаживал, с которой бы не имел какой-нибудь истории, иногда грустной, иногда потешной и даже скандальной. Селадон и сибарит, с миллионом в кармане, он исколесил всю Европу и приобрел как в отечестве, так и в чужеземных краях такую репутацию, что многие почтенные люди при его имени только могли усмехнуться или пожать плечами.
Принц Адольф вошел в эту залу самодовольно, бесцеремонно, пожалуй, даже невежливо по отношению ко всей публике, сел в свое кресло, положив ногу на ногу, и развалился; сказав несколько слов своему соседу, он принужденно, как бы нарочно, кашлянул несколько раз и вполоборота стал смотреть на эту красавицу, которая приковала к себе если не слух и не сердца всей залы, то, во всяком случае, все взоры, любовавшиеся ее изящной и красивой внешностью.
Алина Франк не заметила, как кто-то вошел и сел на свое место; но когда до слуха ее долетел этот сухой, принужденный, какой-то фальшивый и вместе с тем самодовольный кашель, она невольно взглянула на то кресло, где развалился вновь пришедший. Головка ее приподнялась будто против воли, немножко закинулась назад; гордые, чуть-чуть насмешливые глаза на секунду блеснули огнем. Затем в то же мгновение она резким движением как бы отвернулась от этого кресла, и руки ее, лежавшие на струнах, вдруг задвигались и замелькали с нервной быстротой, со страстью, если не со злобой. Маленькие, тонкие пальцы уже не играли, но бегали по струнам. Они рвали эти струны… и целая буря звуков, где было много чувства, много злобы и гнева, даже злобного отчаяния, заставила публику очнуться. Легкий гул одобрения пробежал по зале, кое-где раздались аплодисменты. Но красавица снова обернулась, ее красивое личико снова будто приказало молчать и не мешать ей.
Импровизация продолжалась недолго – такой порыв, страстный и сильный, долго длиться не мог. Резко, круто, странно и даже с полной дисгармонией оборвала она свою импровизацию, откинула арфу и так же, как быстро играла, быстро, нервно поднялась со своей табуретки и, не удостоив взглядом дико рукоплескавшую публику, пошла с подмостков. И почти вся зала поняла или почувствовала, что если бы не появление этого всем известного, самодовольного принца, то, быть может, ничего бы артистка не сыграла такого, что могло бы расшевелить их.
По афише девица Франк должна была снова еще раз явиться в конце концерта, но гладко причесанный, припомаженный и какой-то облизанный с головы до пят молодой человек явился и, расшаркавшись перед публикой, заявил, что «фрейлейн Франк, по нездоровью, извиняется и более участвовать в концерте не будет».
На эти слова отвечали легкими аплодисментами, как бы прощая красавицу и извиняя, затем вся публика, как бы по сигналу, двинулась вон, не считая нужным удостоить своим присутствием тех артисток, которые должны были появиться после красавицы. Первые ряды в особенности опустели сразу, и только та публика, которая отдает на свое удовольствие трудовой грош, осталась на своих местах; и эта публика лучше других понимала, что все артисты, участвующие в этом концерте, нисколько не хуже девицы Франк, но только с их именем не соединяется никакой легенды, они не в моде и, во всяком случае, не обладают только тем качеством, которое делает девицу Франк знаменитостью, то есть не обладают замечательной красотой.
Между тем у небольшого подъезда того же здания, у крыльца, выходившего в небольшую улицу, стояла довольно густая толпа. На лестнице, вплоть до первой площадки, было тоже несколько человек, которые стояли как бы шпалерой. В числе этих лиц были многие из свиты разных государей.
Здесь ожидался выход знаменитой артистки, и здесь, вся закутанная в черный атласный капот, в черном капоре, с вуалем на лице, явилась и быстро прошла музыкантша, почти не обращая внимания ни на кого. Двум-трем лицам она кивнула головою, сказала по одному слову и только одному, никому не известному молодому человеку, дружески, прямодушным жестом подала руку.
Быстро сбежав по последним ступенькам и промелькнув среди толпы, окружавшей самый подъезд, она легко впрыгнула в поданную заранее карету и, провожаемая аплодисментами, быстро отъехала от подъезда.
Любопытные разошлись во все стороны; некоторые вызвали через лакеев свои кареты и разъехались.
И на этот раз почти у половины этой толпы был на устах вопрос, ревнивая догадка. Кто этот никому не известный молодой человек, которому одному она протянула руку?
Карета артистки, быстро промчавшись по нескольким полутемным улицам, остановилась у довольно большого дома.
Подъезд был слабо освещен; но во всех комнатах, во всех окнах царил полный мрак.