Если бы подобного рода управление, самоуправство и частые жестокости продолжались еще месяц или два, то нет никакого сомнения, что во всем графстве все обитатели от мала до велика или отправили бы официальным путем депутацию к герцогу-монарху, или же просто уничтожили бы самый замок и разнесли его по камешку.
Но на счастье смущенных и оскорбленных оберштейнцев с графиней случилось нечто неожиданное для всех и, совершенно неожиданное для нее самой.
В октябре месяце в маленьком городке Мосбахе появилась личность, обратившая на себя внимание своим костюмом и своею красотою. Это был человек лет тридцати, капитан, в красивом мундире и необыкновенно красивой наружности.
Однажды во время прогулки графини Оберштейн в парке, прилегающем к замку, какой-то поселянин-старик, почти слепой, передал ей письмо. Незнакомая личность писала о том, что, приехав в Германию, остановился в Мосбахе; но по крайне важному делу, являясь послом от лица европейски известного, он просит чести явиться в замок, видеться лично и переговорить о деле: он желает говорить не с графиней Оберштейн, а с ее высочеством принцессой Елизаветой Володимирской.
Алина не обратила особенного внимания на это письмо. Упоминание о ее титуле, который она целое лето скрывала, не удивило ее.
Старик подождал в парке, и Алина переслала ему записку, в которой давала позволение явиться незнакомцу на другой же день, в полдень, в тот же парк.
Через несколько часов, менее суток, Алина в парке встретилась с приехавшим верхом незнакомцем.
Прежде всего с первой минуты она была поражена красотою этого человека. Красавец отрекомендовался литовским капитаном Доманским и заявил, что он является от имени польского магната, об имени которого он до времени умолчит. Цель его посещения графини Оберштейн заключается в том, чтобы узнать от нее лично, покинула ли она свое намерение объявить права свои на русский престол, вообще, намерена ли она перестать быть принцессой Володимирской?
Внешность офицера была настолько привлекательна, он сумел в несколько минут так очаровать пылкую Алину, что она вместо того чтобы говорить с ним о деле, которое считала самым важным из всех дел текущей политики в Европе, просто изо всех сил стала кокетничать с незнакомцем.
Она объявила, что вопрос его настолько серьезен, что ей надо подумать.
– Во всяком случае, – сказала она, – я прошу вас переехать в замок, остаться несколько дней у меня, и мы обсудим этот вопрос сообща. Я и отказалась от всех надежд, и не отказалась: все будет зависеть от обстоятельств. Если Франция будет помогать мне, то я готова снова встать во главе партии и действовать.
Капитан Доманский на другой же день переехал в замок. Сближение между Алиной и красавцем литвином произошло очень быстро, отчасти потому, что Алина вдруг почувствовала к нему прилив такого бурного чувства, как когда-то в Берлине к отсутствующему Шелю, а затем, с год назад, к графу Осинскому в Лондоне.
Алина была убеждена, что это ее третье серьезное чувство в жизни.
Дело, с которым приехал Доманский, и сообщение, которое он сделал Алине, имели огромное значение; новая перспектива открылась перед глазами Алины. Дело начиналось то же; предприятие предлагали ей то же, но в больших размерах. Теперь уже не отец Игнатий, самозваный епископ, звал ее действовать, – теперь к ней обращался один из самых известных, богатых и знаменитых польских магнатов, князь Карл Радзивилл. Он, князь Священной Римской империи, как и Лимбург, но миллионер, стоявший, как знала Алина еще по Парижу, во главе польского эмиграционного кружка, послал к ней своего поверенного, друга и наперсника Доманского.
В бытность свою в Париже Алина иногда встречала князя Радзивилла, но гордый магнат относился к ней всегда с большим презрением и высокомерием, чем кто-либо, и принцесса Володимирская была, конечно, оскорблена этим.
Теперь тот же Радзивилл первый начинал с нею переговоры, заводил речь о правах принцессы на русский престол.
Алина была не только изумлена, но поражена этой вестью.
Доманский имел полномочие говорить обо всем, условливаться во всем. Цель его поездки главным образом заключалась в том, чтобы устроить свидание князя Радзивилла с принцессой; на этом свидании они должны подробно переговорить об всем и даже назначить время, когда начать действие.
Если бы Алина захотела, то через неделю она могла уже свидеться с Радзивиллом; но в данном случае ее внезапное и пылкое чувство к Доманскому помешало делу.
Сама Алина, да отчасти и Доманский оттягивали его обратную поездку к Радзивиллу. Оба они вскоре жалели о том, что не встретились просто, без этого важного дела, о котором приходилось говорить.
Таким образом, в этих новых отношениях между графиней Оберштейн и капитаном дело помешало любви, а взаимная любовь мешала делу.
Один Шенк, свидетель происходящего, был встревожен всем, что видел и слышал; он стал сумрачен, раздражителен.
IX
Однажды утром Шенк явился к Алине, требуя объяснения. Вследствие дурно проведенной ночи, в волнении, Шенк резко заговорил с той женщиной, которую искренно любил как друга и которая, несмотря на то, что была самозваной принцессой Володимирской, а теперь – законной владетельницей графства Оберштейн, для него была одновременно Алимэ, колдунья и фокусница, бывшая под его командой, и, наконец, для него же она была той женщиной, которая когда-то существовала тем хлебом, который он зарабатывал в качестве приказчика в гостинице.
Все это поневоле помнил Шенк, а Алина будто забыла.
– Я не могу терпеть более того, что вижу, – заговорил Шенк. – Как вы ведете себя с тех пор, как вы стали графиней Оберштейн, а я – вашим маршалом, или, лучше сказать, просто управляющим? Я стал честным человеком, все дурное меня возмущает. Я стал лучше и хочу, чтобы все вокруг меня было тоже лучше. А вы, единственное близкое мне существо, не переменились, остались той же авантюристкой, готовой броситься на шею первому встречному!..
– Как вы смеете мне это говорить?! – воскликнула Алина.
– Смею и буду говорить, обязан говорить. Я соглашался с вами, что вам не следует спешить выходить замуж за рыжего и тощего Лимбурга и, пожалуй, выйти замуж иначе или, наконец, не выходить ни за кого и быть свободной; но согласиться с вами, что эта свобода нужна вам затем, чтобы сходиться с первым попавшимся проходимцем, потому что он красив собою, – признаюсь, этого я не думал и не ожидал.
– Вы всегда ненавидели, – отвечала Алина насмешливо, – завидовали всем красавцам.
– Не упоминайте о том, что я страшно дурен: это старо, я это давно знаю, я этого не забыл; а если бы и забыл, то вы часто напоминали мне об этом. Дело не в том. Скажите мне, что это за человек? Откуда он взялся, пока я ездил и хлопотал по вашим делам? И помимо простых любовных отношений, которые я, к сожалению, уже нашел, какие еще тайные переговоры ведете вы с ним?
Алина была раздражена тоном Шенка и отвечала:
– Вам нет до этого никакого дела.
– Вы с ума сходите! – воскликнул Шенк.
– Нет, по счастью, нет. Скорее, я была прежде сумасшедшая, когда руководствовалась вашими советами!
– Послушайте, Алина, не шутите со мной: я на все способен! – воскликнул Шенк.
– Знаю, даже на убийство.
– О, это слишком, – вымолвил Шенк бледнея. – Кого я убил и для кого? Вспомните: что бы вы были теперь, если бы не я? Вы были бы давно в гробу, зарезаны, если бы вот эта рука не поразила на месте вашего мужа. Неужели мне надо напоминать вам об этом? Вы забываете нашу связь с вами – более крепкую, нежели всякая другая. Вы должны ставить мое чувство к вам и меня самого выше ваших капризов. Мало ли на моих глазах перебывало ваших поклонников и даже любовников, – все это было и прошло, наполовину забыто вами, а я все здесь, около вас; но если я здесь, около вас, в довольстве и роскоши, то и не забудьте то положение, в котором я был, ту роль лакея, которую я исполнял ради вас и о которой я так шутливо писал вам письма. В действительности она была нелегка. За это время я невольно спрашивал себя: сделал ли бы я это самое для моей матери, если бы она была жива? А теперь вы променяли меня на какого-то проходимца. За несколько дней моего отсутствия является в замок какой-то офицеришка, правда красивый собою, но совершенно вам неизвестный: быть может, вор, быть может, каторжник, который может ночью зарезать вас и обокрасть, а вы вполне доверяетесь одному красивому лицу, а мне, человеку, который скоро год как не проявил ничего, кроме преданности и дружбы, вы не доверяете. У вас есть какая-нибудь тайна с этим проходимцем, а Шенк ее не знает. По-моему, он поляк, по крайней мере судя отчасти по его костюму. Неужели же это опять старая песня о русском престоле и о подобных глупостях? Что же вы молчите? Неужели опять явится на сцену глупая игра в принцессу Володимирскую?
– Может быть, – отвечала Алина, – и, во всяком случае, я сделаю и поступлю так, как захочу, вопреки вашему желанию и совету.
– Стало быть, он является от Игнатия?
– Этого я вам не скажу.
– Не шутите, Алина, и не оскорбляйте меня.
– Вы меня не оскорбляйте, – отвечала Алина, – вы не мешайтесь в мои сердечные дела!
– Хотя бы даже и с проходимцем? – злобно рассмеялся Шенк и при этом прибавил несколько слов, настолько грубых, резких и оскорбительных для всякой женщины, а тем более для пылкой и самолюбивой Алины, что она вдруг поднялась со своего места, как ужаленная, и выговорила грубо:
– Извольте выйти вон!
– Уйду, – воскликнул Шенк, – но уйду не только из этой горницы, а уйду из этого замка, и вы, быть может, никогда больше меня не увидите.
– После того, что вы со мной позволяете, я буду счастлива, если вы покинете Оберштейн и я никогда не увижу вас.
– Довольно, – воскликнул Шенк. – Я ухожу; через час меня в замке не будет; дела я сдам моему помощнику. Я надеюсь, что вы не побоитесь, что я обкраду вас. Я даю слово выйти отсюда без единого гроша, но я обещаю вам все-таки действовать за вас и для вас, вопреки вашей воле и вашему желанию; это вы должны помнить. Я не могу позволить, несмотря на все оскорбления с вашей стороны и на всю вашу неблагодарность ко мне, я не могу позволить разным бродягам влюблять в себя вас, играть вами и, быть может, даже увлекать, не ради политических соображений, а ради политического шутовства. Быть может, этот офицеришка просто переодетый вор. До свидания, а может быть, и прощайте. Вы меня долго не увидите – до тех пор, пока сами не позовете вновь, но вы у меня будете постоянно на глазах; я постоянно буду знать, где вы и что вы. И впредь говорю: в минуту опасности я буду с вами, явлюсь, если удастся, еще раз спасти вас от погибели. Вы сделаетесь более честной и порядочной женщиной и не будете способны на две отвратительные вещи – на неблагодарность и разврат.