– Каким образом?
– Я жил все время в Мосбахе. Когда вы ездили в Цвейбрюкен, я поехал тоже. Там я вас видел всякий день и раза три видел около себя.
– Как же я вас не видала?
– Вы не тем были заняты. Да я всегда терялся в толпе.
– Вам не стыдно было…
– Уйти? Нет. Так следовало, – грустно произнес Шенк. – Вот возвращаться не следовало к вам. Но что же делать – я люблю вас, и мне жаль вас. Поневоле вернешься. Но я явился ненадолго и в последний раз. Или же навсегда. Это будет зависеть от вас.
– Что вы хотите сказать?
– Я явился остановить вас на том роковом пути, на который вы теперь ступили. Я все знаю… Я знаю, что делал и говорил Доманский. Я знаю, что обещал вам поляк-фантазер, князь Радзивилл, и куда вы теперь едете. Я счел долгом друга явиться теперь и остановить вас. Неужели вы, умная женщина, не видите, не чувствуете, куда вас увлекают, на какую бессмысленную и в то же время опасную роль вас хотят обречь? Вы – наемная принцесса, чтобы играть роль наследницы московитского престола. Для чего? Разве вам будет какая-либо польза от всей этой комедии! Разве в самом деле вы явитесь на берега Дуная и русская армия провозгласит вас императрицей?
– Конечно! Мне стоит только явиться, и все мне присягнет. А затем мой брат явится со своей армией…
– Ваш брат? – злобно рассмеялся Шенк. – Хорош брат – беглый из острога казак!.. Да, казак, посаженный в острог за кражу лошадей!
– Что с вами, Шенк? – изумилась Алина.
– Со мной?! Здравый смысл!! Послушайте, Алина! Когда-то я убеждал вас не поддаваться Игнатию и не идти на роль самозванки. Я говорил по предположению. Я догадывался, что вас опутали хитрые люди. Теперь я знаю многое, чего вы не знаете. С тех пор, что мы не видались, я занимался политикой вообще и Россией в особенности так, как если бы собирался сам в дипломаты-президенты. Теперь я знаю русские дела лучше, чем какой-нибудь русский подданный. Выслушайте меня…
Шенк действительно передал Алине массу фактов о России, о Пугачеве и о положении, в котором находились польские конфедераты, рассеянные из Бара по всей Европе. Шенк клялся Алине, а вместе с тем и показал ей несколько немецких газет, общественное значение которых не подлежало сомнению. Во всех газетах этих говорилось, что Пугачев простой солдат, казак…
Но это было не все…
В последних номерах газет, привезенных Шенком, подробно описывалось полное поражение скопища бунтовщиков. Генерал Голицын – правая рука главнокомандующего генерала Бибикова – разбил и уничтожил Пугачева еще в марте месяце.
Долго говорил Шенк, и внимательно полупечально, полутревожно слушала Алина друга.
– Я подумаю, милый и добрый Шенк, – сказала она наконец.
Через два дня Шенк ликовал. Алина принесла и показала ему черновую копию письма к Радзивиллу в Венецию, которое она уже отправила и в котором отказывалась наотрез от роли принцессы Всероссийской.
– Слава богу! – воскликнул Шенк. – И мы возвращаемся в Оберштейн?
– Да, – отчасти грустно отозвалась Алина.
XIV
Письмо Алины, полученное в Венеции, смутило весь кружок конфедератов; в особенности был смущен сам князь Радзивилл. Он уже писал султану о своем намерении явиться в Константинополь вместе с претенденткою на русский престол.
Радзивилл не хотел выставлять себя в глазах султана просто завистником короля Станислава. Свои действия он основывал на желании служить законной дочери императрицы Елизаветы, чтобы через нее, после ее восшествия на престол, облегчить участь своего отечества.
Разумеется, Радзивилл уверял султана, что как только хорошо известная и любимая народом русским принцесса Елизавета явится в дунайскую армию, то военные действия, конечно, прекратятся. Эта армия тотчас же присягнет ей и, вместо того чтобы сражаться с турками, двинется на Москву и посадит ее на российский престол.
Радзивилл, а в особенности Доманский не могли понять, что произошло с Алиной, что могло заставить ее вдруг изменить им. Тем более это казалось странным, что она сама твердо и глубоко верила в свое царское происхождение.
Радзивилл хотел вместо всякого ответа послать Алине большую сумму денег и обещать еще большую, чтобы заманить ее к себе. Доманский, знавший дела Алины ближе, знал, что перед отъездом она должна была получить крупную сумму от герцога.
Немедленно было решено сообща – не писать Алине, а послать к ней кого-либо для переговоров. Разумеется, для этого не было лучшего человека, как Доманский, и на третий день после получения письма Алины он выехал к ней в Аугсбург.
Он нашел Алину в той же гостинице и тотчас же к радости своей заметил, что она, написавшая такое решительное письмо, в действительности далеко не решила окончательно отказаться от предприятия. Разумеется, Алина обрадовалась приезду своего возлюбленного, с которым давно не видалась, и влияние его на нее тотчас оказалось сильнее влияния Шенка.
При появлении Доманского Шенк решился было прибегнуть к помощи своего всегдашнего аргумента, то есть повздорить с Доманским, вызвать его на поединок и убить. Это было тем более легко и приятно, что Шенк действительно ненавидел этого человека, из-за которого когда-то должен был покинуть Оберштейн, где ему так хорошо жилось.
Доманский, найдя исчезнувшего когда-то Шенка снова около принцессы, конечно, догадался, кто надоумил ее и заставил написать письмо в Венецию. Доманский понял, что надо говорить с самим Шенком, и, объяснившись кратко с Алиной, он холодно сказал ей, что предоставляет ей действовать как угодно. Для их предприятия принцесса, по его словам, конечно, была бы в помощь, но без принцессы все могло бы устроиться как нельзя лучше. Доманский сочинил целую историю, что будто бы кружком конфедератов в Венеции уже решено, ввиду отказа Алины, снестись с ее братом, маркизом Пугачевым. Если она отказывается от своих прав на престол, то этим самым дает возможность своему брату действовать лично за себя, а для них, для конфедерации, в сущности, совершенно безразлично, кто будет на московитском престоле: Елизавета II или Петр IV.
Доманский, хорошо знавший характер Алины, изучивший ее до тонкости, знал слабые струны ее натуры. Достаточно было Алине в своем воображении увидеть другую личность, играющую ее роль, вдобавок еще на основании ее отказа от своих прав, – чтобы красавица снова предалась вполне своим мечтам и в полное распоряжение конфедерации.
Алина с некоторого рода самодовольством заметила Доманскому, что ее брат, князь Разумовский, или маркиз Пугачев, не брат ей и не маркиз, и не Разумовский, а беглый из острога казак.
Доманского заметно покоробило.
– И это еще не все, – прибавила Алина. – Он разбит войсками Екатерины и, быть может, уже снова в остроге!
Доманский долго и горячо доказывал Алине, что ее сведения – хитрые козни врагов и наглая ложь. Пугачев, или Разумовский, – действительно брат ее.
– Но главное не в этом! – сказал Доманский торжественно и, вынув из портфеля несколько немецких газет, попросил ее прочесть их. Алина взяла газеты и по мере чтения их волновалась и вскрикивала…
Она узнала вдруг, что генерал Бибиков умер или убит. Пугачев двигается победоносно на Великую Россию – la Grande Russie, а вместе с тем в европейских делах почти переворот… Скончался Людовик XV!
Алина была побеждена…
Оставшись одна после беседы с Доманским, Алина просидела несколько часов в полной нерешительности; но вдруг у нее возник вопрос: если она отправится в Константинополь, и вдруг султан не примет ее как принцессу Российскую, отнесется к ней неприязненно и не окружит ее должным почетом? если затем она отправится на Дунай, где русские войска не захотят признать ее? если все, что говорится Радзивиллом, пустые бредни, и армия на ее призывные манифесты ответит смехом или равнодушием?
Что же тогда будет?.. Разве какая беда, какое несчастье? Разве тогда все пропало и нет возврата, нет возможности вернуться в Европу, затем в тот же Оберштейн? Разве, воротившись с берегов Дуная в Лимбург, она не может снова выйти замуж за герцога? Ведь герцог сватался за нее, когда она толковала о России, о своих правах и о поездке в Константинополь как о мечтах почти несбыточных.
Уверение Шенка, что она может попасть в тюрьму в Константинополе или будет взята в плен вместе с турецкой армией, наконец, может быть схвачена и отвезена в Петербург и сослана в Сибирь, – все это действительно пустые мечтания, настоящий вздор, навеянный Шенку его привязанностью к ней.
Между тем Доманский отправился объясниться с самим бароном. Когда-то в Оберштейне Доманский имел неосторожность не понять значения Шенка как друга Алины. Правда, он победил его тогда. Но зато теперь в отсутствие Доманского Шенк снова приобрел на Алину прежнее влияние и заставил ее отказаться от всего.
Пока Алина раздумывала о своей беседе с Доманским, сам он говорил с Шенком совершенно о том же. Передав ему весть о новых политических событиях, Доманский поставил тот же вопрос:
– В чем же, наконец, опасность предприятия, какая беда в том, что Алина пройдется в Константинополь и даже на Дунай? Разве отнимется у нее возможность вернуться снова в Европу и иметь то же прежнее общественное положение?
Шенк заметил на это Доманскому, что он боится для своего друга совершенно иного исхода. Он верил, что русская армия присягнет принцессе хотя бы ради того, чтоб прекратить кровопролитную кампанию и вернуться по домам. Но когда эта армия, измученная войной, будет на полпути в Москву, императрица выставит против нее другие, свежие войска. Эта армия бунтовщиков, с принцессой во главе, не знающей России, не говорящей даже по-русски, будет, конечно, уничтожена. Генералы и офицеры отправятся в Сибирь или будут посажены на кол, а бедная Алина… Что с нею будет?!
На подобного рода аргументы Доманскому, конечно, нечего было отвечать. Вместо картины, которую нарисовал Шенк, Доманский только мог нарисовать другую: победоносное шествие армии, триумфальное вступление и занятие Москвы, празднества по случаю восшествия на престол законной дочери Елизаветы и внучки Петра Великого, заточение иностранной принцессы, уроженки какого-то маленького герцогства.