Несколько часов кряду проговорили два врага – холодно, бесстрастно, неприязненно, и беседа эта не привела ни к какому решению.
XV
Всю эту ночь ни Алина, ни двое врагов не спали, взволнованные тем, что делать и как решить вопрос.
Наутро, однако, Алина решилась снова повиноваться своей судьбе, куда она влекла ее. Шенк решил только одно: если Алина двинется в Венецию, чтобы начинать свой поход, свое предприятие, то не покидать ее, не исчезать, как прежде, а быть при ней неотступно и вместе с нею погибнуть, если это нужно.
Доманский, недаром когда-то воспитывавшийся в школе иезуитов, решил взяться за дело совершенно иначе. Он когда-то в Оберштейне слышал от Алины, что ее друг, барон Шенк, не только не барон, но даже и не Шенк, а просто авантюрист без роду и племени, который сумел почти до сорока лет прожить в Европе без всяких документов. Он знал от Алины, что это положение для Шенка составляет его больное место, слабую струну, и Доманский, вспомнив это, в четверть часа решил, что делать. Его только смущала мысль, что Шенк не способен продать свою приятельницу даже за дорогую цену.
Средство, которое придумал Доманский, чтобы победить упорство Шенка, было очень простое. Польский магнат палатина [34] виленского имел право, освященное и законом и обычаем, производить своих крепостных в дворяне и давать им всяческие дипломы. Разумеется, в настоящем положении эмигранта Радзивилл мог ссудить Шенка лишь наполовину законными документами, но Доманский понимал хорошо, что для Шенка это безразлично, лишь бы документы, выданные Радзивиллом, были законными в глазах властей различных европейских государств, а для этого стоило только дать патент задним числом и послать его в Париж – для узаконения посланником Огинским.
Хотя отношения Огинского и Радзивилла были теперь официально холодны, так как Радзивилл считался главным врагом Понятовского, но Огинский, исправлявший должность посла, все-таки был прежде всего патриот и в душе был бы очень рад, если б на польский престол вступил другой король, избранный народом, а не навязанный русским правительством. Последствием этого был бы, конечно, возврат утерянных провинций. Следовательно, Огинский с удовольствием исполнит маленькую просьбу Радзивилла.
Наутро дело окончилось скоро. Безнравственный, преступный эгоист и циник, сделавшийся вдруг, под влиянием чистого чувства дружбы к авантюристке, честным человеком, не устоял, однако, когда дело зашло об исполнении, об осуществлении заветной мечты.
Все удавалось Шенку всю его жизнь, когда он был неразборчив в средствах достижения цели. И чего только не совершал он за всю свою жизнь – от маленького шулерства в картах и пустой кражи денег до настоящего разбоя и, наконец, убийства, – и все сходило с рук.
Но по странному стечению обстоятельств, именно то, что более всего мечталось ему достигнуть, что давалось легко другому вследствие пустого случая, Шенку не удалось ни разу. Он продолжал жить с кличкой, которую он сам себе взял. Он мог несколько раз иметь документы: или подложные, но искусно сделанные, или настоящие – с убитых им. Так, в последний раз в Париже он мог легко воспользоваться документами Дитриха или даже Шеля, но не захотел. Шенк не мог привыкнуть к мысли называться просто каким-нибудь гражданином мелкого германского городка, негоциантом. Он хотел оставаться без всяких документов или же законно носить хорошую фамилию и титул барона.
Доманский, наутро явившись к Шенку, грубо и резко, с какой-то цинической откровенностью заявил Шенку, что он отлично понимает, на чем основано его упрямство. Он боится ехать в Венецию с Алиной, а еще более боится двинуться за нею в Турцию и в Россию, не имея имени и никаких документов.
Шенк позеленел от злости, готов был броситься на Доманского и в минуту задушить его в своих сильных, мускулистых руках, но не успел. Доманский остановил его следующими словами:
– Милостивый государь! Я высказал вам мое предположение не с целью оскорбить вас, а с целью объяснить, что в две недели времени, а может быть и скорее, вы можете получить имя, титул и звание капитана и законные документы на это. Князь Радзивилл сделает это вам по праву магната палатина, а польский посланник засвидетельствует патент. Подумайте о моем предложении. Если вы согласны, мы выедем тотчас же в Венецию вперед, прежде принцессы; а вслед за нами явится и она и уже встретит в Венеции своего гофмаршала, литовского капитана, барона… Фамилия мне не известна, – рассмеялся Доманский добродушно. – Вы выберете сами какую-нибудь погромче.
– Кнорр! – рассмеялся и Шенк.
– Почему, собственно, Кнорр? – удивился Доманский.
– Уж если пошло на дружеские отношения и на откровенность, – весело заговорил Шенк, внутри которого, казалось, все дрожало от волнения, вызванного предложением Доманского, – если говорить откровенно, то в настоящую минуту в Баварии умер миллионер барон Кнорр, и вот уже шесть месяцев, что через газеты вызываются наследники, но миллион, как кажется, сделается вымороченным: ни близких, ни дальних родственников не оказывается. Почем знать, быть может, литовский капитан барон Кнорр, которого мы с вами сейчас выдумали, получит этот миллион. Тогда, разумеется, он и вам уделит приличную часть.
– Ну, послушайте, – выговорил Доманский, – вы виртуоз в деле… – И он запнулся.
– В деле мошенничества, хотите вы сказать?.. Нет, пан Доманский, был я им и, конечно, никогда не думал, что вдруг к сорока годам мне надоест быть мерзавцем и захочется, черт знает почему, сделаться человеком. Взять же вымороченное состояние, которое должно достаться баварскому правительству, я, право, не считаю преступлением.
Слабая струна Шенка заговорила, зазвучала так сильно, так страшно захотелось этому человеку поскорее перестать быть авантюристом, беспаспортным бродягой и иметь документы, неоспоримые и законные, что к вечеру Доманский и Шенк выехали в Венецию.
Через неделю после них, встречаемая Доманским и литовским капитаном бароном Кнорром, въезжала в Венецию Алина. Враги были друзьями. Но, видно, Шенк-Кнорр действительно проходил через странную болезнь честности. Как быстротечная чахотка, у барона явилось быстротечное и страшное желание быть честным. Теперь его смущал от зари до зари вопрос, который он задавал себе каждую минуту:
– Неужели я продал Алину за патент на звание капитана и барона? Если я продал ее, то, клянусь перед Богом, я обязуюсь перед собственной совестью умереть за нее здесь же, в Турции или в России, все равно. По крайней мере, тогда умрет и будет похоронен не бродяга, а на памятнике, если таковой кто-либо поставит, можно будет начертать: капитан, барон Кнорр. Вот удивится Корнеску, когда такой аристократ явится к нему с визитом на том свете, – поневоле закончил Шенк свою мысль остротой.
Шенк мог утешать себя тем, что если бы он и не поддался наущениям и соблазнам Доманского, то Алина все-таки бросилась бы снова в объятия Радзивилла и конфедератов.
Победы Пугачева и смерть Людовика XV были два факта первейшей важности. Пугачев сделает для нее половину дела, а новый король Франции облегчит своим флотом другую половину…
XVI
Тотчас по приезде в Венецию Алина начала играть в действительности свою роль принцессы Елизаветы Всероссийской.
Обстановка ее, дивный изящный город, где мраморные дворцы, гранитные набережные, изящные церкви – все плавает в синих водах Адриатики, вместе с тем окружающий красавицу почет, соединенный со строго соблюдаемым придворным этикетом, – все быстро вскружило голову Алине. Быть может, эти дни были самыми счастливыми днями ее жизни.
Так как Франция, в лице Людовика XVI, относилась теперь сочувственно к Польше и ее стремлениям, то резидент из желания услужить Радзивиллу предложил принцессе здание французского посольства для ее жительства. Алина очутилась в прелестном, снежно-белом мраморном дворце с колоннами и террасами, как бы увитыми сверху донизу белым каменным кружевом. Это был дворец Фоскари, выходивший на Большой канал, как раз наискось от главнейшей церкви Санта Мария делла Салюта.
Когда принцесса отдохнула от путешествия, к гофмаршалу ее, барону Кнорру, был прислан новый поверенный Радзивилла, Чарномский, узнать, когда принцессе будет угодно принять обоих князей Радзивиллов, сестру их, вдову Теофилу Моравскую, и графа Потоцкого, временно находящегося в Венеции.
Принцесса назначила день. Это был праздник, и около полудня в яркий солнечный день на синих водах Большого канала появилось несколько раззолоченных гондол, в которых, в блестящих кунтушах конфедератов, с султанами, звездами, лентами, с великолепным оружием, сидели польские магнаты со своей свитой. За ними в маленьких гондолах, которых была целая флотилия, двигались все члены польского кружка, участвующие в великом и важном для их отечества предприятии.
Алина, увидя в окне блестящую процессию, которая остановилась у мраморной лестницы ее дворца и затем стала подниматься по широкой лестнице, поддерживаемой кариатидами, невольно смутилась и оробела.
Прежде в Париже, даже в Версале и Трианоне, у дофина Франции, Алина не смущалась, и, бог весть почему, тогда что-то говорило ей, что она играет комедию, обманывает. Ей думалось, что все сойдет с рук, а если и случится что-либо, то не все ли равно – нынче она принцесса, а завтра Игнатий ее бросит.
Теперь Алине казалось, что время комедии прошло, теперь была действительность. Вся эта блестящая толпа являлась к ней как к действительной наследнице русского престола, и во главе их отправится она на днях к султану и затем – в русскую армию. Теперь вернуться назад уже невозможно.
Так думала Алина, но, в сущности, на ее артистическую натуру подействовала изящная, почти сказочная обстановка. Во всем была какая-то торжественность. Это синее небо, синие воды, в которых плавают ряды мраморных дворцов, эти пестрые, разноцветные, золотом и серебром сияющие гондолы, вся толпа гостей в великолепных мундирах, наконец, ее собственный дворец, в котором она принимает их, ее элегантный туалет из Парижа, белый, глазетовый, вышитый золотом, отделанный пунцовым бархатом; наконец, ее собственная необычайная красота, воодушевленное лицо, глаза, горящие счастьем…