«Помешали ей в этом лишь её излишняя гордость и отсутствие самоуверенности. Если бы она очень захотела вновь привлечь к себе государя, то могла бы это сделать, избавив тем самым себя от излишних страданий... Вот что значит женить детей, — повторяла она не раз. — Если бы император и императрица сочетались браком в двадцать лет, они были бы счастливы».
А узнав о болезни внебрачной дочери сына, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна очень ему сочувствовала. «Хотя связь Александра с Нарышкиной и достойна порицания, — заявляла она, — но нельзя хулить государя за привязанность его к своим детям, и, напротив, было бы дурно, если бы этой привязанности не было, так как тогда связь имела бы нечто животное».
Это была извечная проблема в отношениях между свекровью и невесткой. Первая обычно защищает своего сына и упрекает во всех бедах семейной жизни его жену. Так уж повелось в жизни.
В результате всех нервных потрясений Елизавета Алексеевна стала чувствовать себя плохо. Одно недомогание сменялось другим. Летом по совету врачей она выехала в Плен, живописный немецкий городок, расположенный в окружении нескольких озёр. Там она обрела некоторое душевное спокойствие, перемена обстановки пошла явно на пользу. В Петербург императрица вернулась приободрённой, здоровье её улучшилось.
Следующий год прошёл тихо и мирно для баденской принцессы. С ролью отвергнутой жены она постепенно свыклась, да и хотела ли она отвлечь супруга от чар Нарышкиной, полностью овладевшей его сердцем? Едва ли. Она просто подчинилась участи быть жертвой безжалостного рока и незаслуженного забвения.
А что же сама Мария Нарышкина? Как свидетельствуют современники, она никогда глубоко не ощущала ни любви императора, ни своего собственного двусмысленного положения. Её супруга, князя Дмитрия Нарышкина, казалось, не смущала ни роль наложницы его жены, которую та дерзко играла, пользуясь обожанием государя, ни скрытая недоброжелательность к ней в петербургском свете. Уже после разрыва с императором Мария Антоновна длительное время находилась за границей и лишь в начале 1830 года вернулась в Петербург. Бывшая фаворитка императора Александра I вновь демонстративно появлялась на всех придворных торжествах, часто принимала у себя в доме гостей. «Не понимаю, — написала в своём дневнике графиня Финкельмон, — после того, как она прошла через всё это, после того, когда от её молодости и красоты не осталось и следа, когда нет и дочери, которую следует ввести в общество, и после многолетнего отсутствия в нём, — какой интерес, какая сила влечёт её во дворец с его новым двором и в этот вихрь нового общества, в котором она не может встретить ничего, кроме любопытных взглядов!»
Это произойдёт спустя четыре года после того, как перестанет биться исстрадавшееся сердце императрицы. А в то трудное для супруги Александра I время бальзамом для её души стала дружба с графиней Строгановой, женщиной образованной, начитанной и глубоко верующей. Благодаря общению с графиней немецкая принцесса стала убеждённо православной верующей. «Если бы я не верила в Бога, я тогда убила бы себя», — напишет она в дневнике. Одновременно она признается, что людей любила больше, чем Бога, и поэтому он её и наказывал, отнимая тех, кто был ей особенно дорог. Графиня Строганова помогла императрице лучше познать и русские обычаи, душу русского человека, полюбить Россию как свою вторую родину. «Я не могла бы нигде жить, кроме России, даже если бы меня весь мир забыл, и умереть хочу в России».
Глубокий след в отзывчивой душе императрицы Елизаветы Алексеевны оставила война 1812 года. Когда Наполеон двинул свою огромную армию на Москву, её, как и многих других, сначала охватило чувство растерянности. И, когда при подступе французской армии к Москве императорские драгоценности отправляли в отдалённую Олонецкую губернию, Елизавета на вопрос: «Не прикажете ли чего о своих бриллиантах?» — ответила: «На что мне они, если Александр лишится короны». Она добавила, что ничего не привезла с собой в Россию и потому ничем распоряжаться не может. А на хрустальной кружке, заказанной ею в том же году, была сделана надпись: «Я русская и с русскими погибну».
В течение всего этого страшного для России года она видела своего супруга лишь урывками, но поддерживала в себе, как могла, бодрость духа и веру в удачный исход войны.
В день Бородинского сражения императрица писала матери: «...Каждый шаг его (то есть Наполеона) в этой необъятной России всё более и более приближает его к бездне. Увидим, как он перенесёт зиму...» В ней вдруг проснулась жажда деятельности: она стала принимать непосредственное участие в судьбе раненых и разорённых войной, лично проявлять заботу о вдовах и сиротах погибших воинов. Из своих денег она выделила немалые суммы, чтобы дети, потерявшие отца-кормильца, получили должное воспитание и образование. Не имея возможности заниматься учебными и богоугодными заведениями, находившимися в ведении вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, баденская принцесса решила создать Общество патриотических дам и дома трудолюбия. Целью первого было раздавать разорённым войной пособия на самые необходимые нужды, помещать неимущих больных в казённые или частные больницы, ходатайствовать об определении детей бедных родителей на казённое содержание в училища для обучения различным ремёслам. Своими помощниками Елизавета сделала супругов Уваровых, графиню Строганову и некоторых приближённых, пользующихся её особым доверием. Все работали бескорыстно.
С годами Общество патриотических дам расширялось и крепло. Его так и стали называть — Елизаветинский институт. За первые десять лет существования семействам, разорённым во время войны, было выделено более 200 000 рублей, более тысячи семей воинов-ополченцев получали ежегодные пособия.
«Благотворительница многих — она тщательно скрывала добрые дела свои, и никто о них не говорил. Непроницаем был тайник души её, столь богатый добротой, кротостью, верой и безграничной любовью к своему ангелу Александру», — вспоминали современники.
Весь 1813 год император Александр I находился при армии, и Елизавете Алексеевне приходилось жить одной в Петербурге или в летних резиденциях. На сердце была тоска и тревога. «Скучно, скучно... вынуждена была полюбить даже туман», — писала она матери. Её тянуло в Германию, к родным, ведь прошло более двадцати лет, как она не видела своей родины, лишь к концу года было принято окончательное решение об отъезде императрицы в Баден.
В декабре Елизавета Алексеевна вместе со своей сестрой принцессой Амалией и свитой выехала из Петербурга. Её сопровождала и камер-фрейлина Екатерина Валуева, выпускница Смольного института, отличавшаяся широкой эрудицией и образованностью. Во время путешествия, длившегося три года, эта фрейлина искренне привязалась к супруге царя и пользовалась её особым доверием. В свите императрицы находился и коллежский советник Иванов, который вёл подробные записки о её пребывании за границей, опубликованные в России через двадцать лет.
В сочельник, 24 декабря, Елизавета Алексеевна прибыла в Ригу, где встретила Рождество Христово. Приняв поздравления от городской знати, она посетила театр и почтила своим присутствием бал, устроенный в её честь. На следующий день императрица направилась к границе Пруссии. Ехали с короткими остановками и даже по ночам. Губернатор Кёнигсберга встречал высокую гостью у триумфальных ворот, сооружённых по этому случаю. Их украшали гирлянды, российские и прусские гербы и вензеля с именами Александра и Елизаветы.
Неделей позже супруга российского императора прибыла в прусскую столицу. Вечером государыня со всей свитой была приглашена в знаменитую Берлинскую оперу. Как только она в сопровождении прусских принцев и принцесс вошла в королевскую ложу, раздались громкие радостные крики: «Ура! Виват Элизабет!» Эти возгласы смогла прервать лишь начавшаяся увертюра. На третий день после прибытия по случаю дня рождения Елизаветы был устроен праздничный ужин. Как только пробило двенадцать часов, раздались пушечные выстрелы и все присутствующие подняли бокалы за здоровье супруги освободителя Германии.
В Берлине российская императрица впервые встретилась с принцессой Шарлоттой, старшей дочерью прусской королевы Луизы, покинувшей этот мир три с половиной года назад. Разве могла подумать Елизавета Алексеевна, что именно этой девушке предстоит принять корону из рук следующего русского царя!
А будущая супруга Николая I сделала в своём дневнике следующую запись:
«Я её увидела, императрицу; и как она соответствует, как превосходит все мои представления о ней. Эта доброта, эта сердечность может сравниться лишь с моей матерью. В её лице выражение кротости и грусти, что делает её особенно интересной. Она, должно быть, много страдала...» Эти строки были написаны принцессой 22 января 1814 года, а тремя днями позже она написала: «Четыре дня мы имели счастье иметь дорогую Елизавету у нас. Я с таким наслаждением, с такой любовью внимала каждому её слову. Она была так милостива и так добра ко мне; эти дни запомнятся мне навсегда. Она на листе бумаги написала своё имя по-русски и дала мне его на память. Мне это дороже, чем какой-либо другой большой подарок».
Из Пруссии Елизавета выехала в Саксонию. В одном из трактиров, где она остановилась по пути, произошёл забавный случай (о нём рассказывает Иванов, входивший в свиту государыни). Во время завтрака вдруг подбегает хозяин этого трактира и с ужасом на лице, едва переводя дыхание, сообщает, что только что произошло нечто страшное: один из российских гостей был недоволен предлагаемой ему рюмкой водки, потребовал стакан, велел наполнить его и сразу всё выпил залпом. Что же теперь будет? «Большого труда стоило мне, — пишет Иванов в своих записках об этом путешествии, — успокоить испуганного хозяина: добрый немец насилу поверил, что стакан немецкой водки не может сжечь русского желудка».
В Лейпциге, как и везде, встреча была торжественной — звонили колокола, гремела музыка. А в Веймаре императрицу Елизавету Алексеевну встречали наследный герцог Саксен-Веймарский и его супруга, великая княгиня Мария Павловна, сестра Александра I. Не задерживаясь долго в Веймаре, императрица направилась в Дармштадт, где в небольшом, но красивом дворце проживала её младшая сестра Вильгельмина вместе со своим мужем, принцем Дармштадтским Людвигом. Сёстры совершили поездку в Гейдельберг, город, который более пяти столетий был резиденцией курфюрстов Рейнских и где находился древнейший германский университет, созданный ещё в XIV веке.