о это такая? Мы будем ее обожать. Дамы сказали: Это великая княгиня Александра Федоровна и великий князь Николай Павлович.
В этих воспоминаниях девочки-подростка интересна одна деталь: Николай всегда и на всех производил впечатление человека мрачного, холодного, застегнутого на все пуговицы; а здесь: «почти бежал… веселый». Рядом со своей Шарлоттой он преображался.
Зимой супруги бывали в театрах особенно часто. Каждое воскресенье слушали оперу в Эрмитажном театре. Тогда были в моде оперы, сегодня забытые: «Водовоз», «Прекрасная мельничиха», «Швейцарское семейство». Особенно популярна была «Пепелина» (то же, что и наша Золушка). Дамы и барышни напевали песенку из этой оперы:
Я скромна и молчалива.
Редко видит свет меня,
Но ведь это и не диво,
Все сижу я у огня.
Сие место не завидно:
Но мое все счастье тут.
Вот зачем меня, как видно,
Пепелиною зовут.
Слушая, как эту непритязательную песенку поет его молодая жена, Николай Павлович бывал растроган до слез: он знал, что она охотно предпочла бы светской жизни сельское уединение, только бы быть с ним вдвоем. Он был уверен, она вполне искренна, когда пишет: «Мне немного требовалось, чтобы быть довольной: раз я могла быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечений, я любила жизнь тихую и уединенную… придворная жизнь была неизбежна, а мы оба ненавидели то, что называется двором…».
Многие, знавшие, какой образ жизни она ведет (балы, приемы, спектакли, праздники, посещения разного рода учений и маневров), упрекали ее в легкомыслии; а если слышали ее признания, что все это ей не по душе, – в лицемерии. Но в том-то и дело, что она вынуждена была вести не ту жизнь, какую хотела, а ту, какую была обязана по своему положению.
Но вернусь к новогодним елкам. Вслед за императорским дворцом елки появились и на новогодних публичных маскарадах. Особенно грандиозные маскарады проводили в Императорском Большом театре (на его месте сейчас здание Консерватории). Из зрительного зала убирали кресла и настилали пол на одном уровне со сценой. Получался, как бы сказали сейчас, самый большой танцпол в Петербурге. Огромную елку устанавливали в центре зала. В каждом фойе – елочки поменьше. После очередной перестройки Большого театра туда из Зимнего дворца передали стеклянную палатку, которую в народе стали называть хрустальной. Считалось, что тот, кто встретил новый год в этой палатке, будет счастлив. А еще кому-то пришла в голову мысль, что даже маленькая частица царской палатки, если ее всегда носить с собой как талисман, сделает ее обладателя счастливым. Те, кто поверил, отрывали от палатки по стеклышку, и хотя была она весьма обширна, растащили бывшее украшение Эрмитажного театра мгновенно.
Что же касается любви императорской четы к театру, она воплотилась в одном из самых блистательных творений Карло Росси – Александринском театре. Имя свое он получил в честь Александры Федоровны. Она не пропускала ни одной премьеры, многие спектакли смотрела по нескольку раз; с артистами всегда была приветлива, когда кто-то из них попадал в трудное положение, старалась помочь. Ее супруг тоже не был равнодушен к актерам, вернее, к актрисам. Его настойчивые ухаживания за примой Александринки Варварой Асенковой получили нежелательную огласку, что имело для Вареньки печальные последствия. При дворе и в театральных кругах шептались, что император не обходил своим мимолетным вниманием многих хорошеньких и не слишком отягощенных скромностью театральных барышень. Но это всего лишь слухи. Доходили ли они до Александры Федоровны? Кто знает? Но если и доходили, она, на вид такая слабая, изнеженная, капризная, умела всегда держаться с достоинством, ничем не выдавала своей боли.
Автор нашумевшей и вызвавшей гнев Николая I книги «Россия в 1839 году» маркиз Астольф де Кюстин так описывал Александру Федоровну (напоминаю: в это время ей 40 лет, уже 6 лет как прекратились ее интимные отношения с мужем и она вынуждена с внешней невозмутимостью наблюдать за его романами):
Императрица в высшей степени изящна, и, несмотря на необычайную худобу, вся ее фигура дышит очарованием… Ее глубоко посаженные нежные голубые глаза выдают жестокие страдания, сносимые с ангельским спокойствием; ее взгляд исполнен чувства и производит впечатление тем более глубокое, что она об этом впечатлении совершенно не заботится; увядшая прежде срока, она – женщина без возраста, глядя на которую невозможно сказать, сколько ей лет, она так слаба, что, кажется, не имеет сил жить… Она даровала России слишком много кумиров, а императору слишком много детей… Все кругом видят состояние императрицы, никто о нем не говорит; император любит ее; у нее жар? она не встает с постели? Он сам ходит за ней, как сиделка, бодрствует у ее изголовья, готовит и подносит ей питье; но стоит ей встать на ноги, и он снова начинает убивать ее суетой, празднествами, путешествиями, любовью; по правде говоря, если ее здоровье очередной раз ухудшается, он отказывается от своих планов, но предосторожности, принятые заранее, внушают ему отвращение; в России все – женщины, дети, слуги, родители, фавориты – должны до самой смерти кружиться в вихре придворной жизни с улыбкой на устах.
Коль уж маркиз завел речь о ее болезни, добавлю, что всю жизнь ее лечили от болезни легких, подозревая чахотку. Она послушно выполняла предписания врачей (правда, только в периоды особенно тяжелых обострений болезни), но, вероятно, не вполне доверяла их диагнозу. В ее завещании было указание, довольно неожиданное для человека ее круга: она просила вскрыть свое тело в интересах науки. Вскрытие показало, что ее легкие были совершенно здоровы, болезнь гнездилась в кишечнике, но его никогда не лечили…
Но вернусь к впечатлениям маркиза де Кюстина, человека наблюдательного, умного, язвительного, но не предвзятого (не примкнувшего за время пребывания в Петербурге ни к одной из придворных группировок), потому вызывающего больше доверия, чем та же Анна Федоровна Тютчева, чьи политические пристрастия иной раз накладывают отпечаток на ее оценки:
Императрица с первого же мгновения внушает почтение и доверие. Видно, что, несмотря на вынужденную сдержанность речей и придворные манеры, у нее есть душа. Она больше, чем императрица, она – женщина… Она показалась мне очень уставшей, худоба ее ужасающа. Нет человека, который не признал бы, что бурная жизнь убивает императрицу, однако веди она спокойную жизнь, она умерла бы от скуки…
Напомню, у этой усталой, измученной, больной женщины хватит жизненных сил, чтобы прожить еще 21 год.
Вот как описывает французский путешественник рабочий день (именно рабочий!) этого, по мнению некоторых, «безответственного» создания:
Раннее утро ее начинается со зрелища смотров и парадов, за ними всегда следует несколько приемов. Она на четверть часа удаляется в свои внутренние покои, а потом на два часа выезжает на прогулку в карете. Вслед за прогулкой принимает ванну, а потом выезжает снова, на сей раз верхом. Возвратившись опять к себе, снова принимает визиты и, наконец, отправляется посетить какие-нибудь полезные заведения, находящиеся под ее попечительством, или навестить кого-либо из близких. Затем она сопровождает императора, который едет в военный лагерь, который всегда тут где-нибудь да сыщется. Вернувшись, они танцуют на балу. Так проходит день за днем, год за годом. И на это расходуются вместе с жизнью ее силы. Особы, которым недостает мужества или здоровья вести такую же кошмарную жизнь, не пользуются ее благосклонностью. На днях императрица сказала мне об одной женщине, изысканной, но хрупкой: «Она вечно больна»… Императрица отнюдь не считает, что менее других обязана расплачиваться за все собственной особой.
Она не может перенести, чтобы император удалялся от нее хоть бы на миг. Государи – люди железные. Ей грозят чахотка, общее истощение, особенно опасаются врачи воздействия на нее петербургской зимы, но ничто не заставит ее провести полгода вдали от императора.
Недоброжелатель может объяснить последнее ревностью, боязнью, как бы оставленный без надзора муж не увлекся другой. На мой взгляд, она просто не могла жить вдали от него: второе «я» не существует без первого.
Отступление о пожаре в Зимнем дворце
Пожары в Петербурге со времен его основания случались часто, а некоторые становились настоящим бедствием. Сохранились описания страшных пожаров во времена Анны Иоанновны, Петра II, Екатерины. Но это тема для отдельного рассказа. Позволю себе лишь несколько упоминаний о пожарах, предшествовавших гибели Зимнего дворца.
8 августа 1825 года сгорел собор всей гвардии во имя Преображения Господня. (Все началось точно так же, как недавний пожар в Троицком соборе: огонь сначала показался в главном куполе около креста (тогда тоже ремонтировали купол). Но если в наши дни сгорел только купол, а здание удалось спасти, то почти 200 лет назад от собора остались одни стены.) В народе пошел слух: быть беде. Вскоре умер Александр I, потом началось декабрьское восстание.
Первый год царствования Николая Павловича был омрачен ужасными пожарами в окрестностях столицы. Леса горели несколько недель. Федор Глинка так описывал этот пожар:
От блеска не было ночей,
И солнце грустно, без лучей,
Как раскаленный уголь тлело!…
Летом 1832 года сгорело 102 каменных и 66 деревянных домов по берегам Литовского и Обводного каналов. Согласно летописям Петербурга, самым страшным по числу жертв был пожар, случившийся 2 февраля 1836 года во время представления в балагане Лемана, стоявшем в то время на Адмиралтейской площади. Из-за паники, возникшей при выходе, 126 из 400 зрителей не успели выбраться и погибли под рухнувшей пылающей крышей Надо отдать должное императору: он сам распоряжался спасательными работами и не покинул пожарище, пока все пострадавшие не были перенесены в Адмиралтейство, г