— Считал.
— Дырявый гондон в Оксфорде — такое могло быть. Ты об этом думал, по глазам вижу. А что, если это не его сын?
Я не разделял его мучений. На уровне моих отношений с Полиной гипотеза не имела права на существование. Я только позволил себе заметить, что, если она задавалась таким вопросом, то поделилась бы с ним.
— Или нет. Помнишь, как она тогда сказала? «Друг не должен быть отцом. Друг — это тот, кто всегда рядом, что бы ни случилось».
Я развел руками, чтобы закрыть тему. Если и так, если у Полины есть сомнения и она держит их при себе, правды мы никогда не узнаем.
— Ты не советуешь мне требовать теста ДНК, — истолковал он мою реакцию.
— Не стоит.
Он свернул письмо, сделав из него треугольник. И проронил замогильным голосом:
— Что делать-то будем, ответим?
— Ответим. Поздравим ее и порадуемся.
Так мы и сделали. И получили в ответ драже для крестных.
Следующий год я провел в непрерывном кошмаре, именуемом писательской мастерской.
Руководство канала, сочтя, что как сценарист я еще слишком неопытен и не сумею в достаточной мере искалечить свое изначальное произведение, прикомандировало ко мне бригаду script doctors[31] — столь же категоричных, сколь и переменчивых, которые без конца резали, препарировали и расчленяли мой сценарий в зависимости от телефильмов, прогремевших или провалившихся накануне.
Я старался быть максимально открытым, плодотворным и вежливым, но сил моих больше не было подвергать мою историю и моих героев «эмоциональным кривым», «идентификационным осям» и «возвратным тестам», чтобы соответствовать изменчивым запросам домохозяйки моложе пятидесяти лет. А потом однажды ночью мне позвонил Максим:
— У нас тут проблема с Катаром. Я сорвал важную сделку для правительства, так что твой фильм делать не будем. Баш на баш, и не иначе, — сожалею, но я уже не на коне. В интересах твоего творчества лучше тебе теперь держаться от меня подальше.
Я последовал его совету с нескрываемым облегчением. Избавившись от бесконечных совещаний, куда я каждое утро ездил на метро, чтобы переделывать заново вчерашнюю работу, я смог наконец остаться один на один с листом бумаги и дать волю фантазии. На полученные суммы можно было продержаться еще пять-шесть месяцев, прежде чем вернуться к ковровым покрытиям.
Перерыв поначалу пошел на пользу моей книге. Я заново переписал конец, потом начало, а потом и середину. Но проблемы отцовства, засевшие в моем подсознании в связи с героиней, вдохновленной Полиной, и нашей с Максимом гипотезой, завели меня куда дальше, чем предполагалось.
Через год, выжатый как лимон и все менее довольный результатом, я понял, что больше ничего переписывать не стану. Впору было сжечь рукопись — или сдать ее как есть. Мой издатель нашел книгу «немного слишком массовой», но опубликовал в надежде, что телевидение купит на нее права.
Едва тираж вышел из типографии, я послал три первых экземпляра в поместье Вернуай в Бургундии, в штаб-квартиру сети «Софитель» в Эври и в дом престарелых в Армуаз-ан-Веркор. Ни Полина, ни Максим не ответили. Только мадам Вуазен написала мне:
По зрелом размышлении я решила воспринять Ваш текст (и манипуляции, которые Вы приписываете мне) как дань уважения в третьей степени. Так что спасибо. Но я не свожусь только к моему отношению к Полине и Максиму. Как сказал Александр Виалатт: «Не весь пастух в своей овце».
Я очень сожалела, что не смогла принять приглашения Полины на вручение диплома. Сцена, на которую Вас вдохновило это событие, не лишена пикантности; смею надеяться — ради Вас, — что не все в ней вымысел. Но я была прикована к одру моего Раймона, который, увы, недавно угас. Мне очень его не хватает. Как и моего магазина.
Я старуха, мало кому интересная; не трудитесь мне отвечать. Я вспоминаю Вас тепло. Не забывайте жить.
Три дня спустя, когда я заканчивал подписывать экземпляры, предназначенные журналистам, Максим, одетый не по сезону в куртку на меху, ввалился в холл издательства, где Анна-Лора излагала мне свою стратегию в отношении осенних литературных премий.
— Я гениальный персонаж! — заорал он с порога, как будто мы расстались только вчера. — Я даже прослезился, паршивец ты этакий. Какой я трогательный! Никогда бы не подумал. И забавный к тому же! Да уж, я ему удался! — добавил он, призывая в свидетели мою собеседницу. — Это будет сенсация века. Какой у тебя план раскрутки? Хочешь в программу новостей?
— Нет-нет, все в порядке, Анна-Лора этим занимается…
Во избежание будущих ссор за авторские права я в самых лестных выражениях представил ему моего пресс-секретаря, глядевшую на него вприщур, как на кучку дерьма на своем ковре.
— У него все шансы на Гонкур, надеюсь, — бросил ей Максим. — А то ведь с жюри можно поработать. Я знаю, о чем говорю: это благодаря мне он получил свою первую премию.
— Понятно, — проронила Анна-Лора, сложив губы бантиком.
— Мой прямой телефон, если понадобится помощь. Я выведу вас на нужных людей. — Он сунул ей свою карточку и посмотрел на часы: — Ну ладно, мне пора, Куинси, дружище, мои ассистентки ждут меня в Ле Бурже. Все отлично, промашку с Катаром я исправил, теперь я снова царь и бог. Но мне надо двадцать «Рафалей»[32] пристроить в Норвегию до завтрашнего вечера, дел еще невпроворот. Будем держать друг друга в курсе с твоей раскруткой. Ну, ни пуха ни пера!
— Спасибо.
— Нет, ну ты тупой! — всполошился он. — Никогда нельзя отвечать «спасибо», это не к добру!
С ошарашенным, насколько позволял ботокс, лицом Анна-Лора смотрела вслед продавцу боевых самолетов.
— Вы почти не приукрасили. Естественно, если он вмешается в вашу раскрутку…
Это был ее единственный комментарий. Со вздохом, прозвучавшим похоронным колоколом по моим надеждам на осень.
Были ли тому виной побочные эффекты суеверия или снобизма, не знаю, но выход «Экстаза букашки» обернулся катастрофой. Никакой прессы, кроме анонса в «Франс су ар», в котором журналист сообщал, что я автор, «очень любимый телевидением», и что мой роман, выдержанный в американских традициях, имеет все шансы стать бестселлером, — наверняка писал один из «нужных людей» Максима. Никакого отклика. Никаких приглашений на передачи. Никакого движения у книготорговцев. И никакой продажи прав на экранизацию.
Моя уставшая от бесплодных метаний пресс-секретарь наконец бросила мне однажды победоносным тоном с примесью обиды:
— Я пристроила вас в «Литературную неделю». Не без труда.
Рецензия вышла в следующий вторник. Три строчки внизу страницы.
Так мне открылся один из основополагающих законов моей среды, который бывший зэк с острова Ре нарушил, сам того не ведая: хуже нет, когда «литературного» писателя пытаются сделать «коммерческим». Особенно если он не продается.
Больше месяца я жил в этой пустыне, единственным миражом в которой стало вручение премии для очень узкого круга Сен-Жермен-де-Пре[33], на которое я, как ни странно, был приглашен, хотя даже не фигурировал в списках номинантов. В битком набитом зале «Клозри-де-Лила» я столкнулся с Максимом, несуразным в белом смокинге среди потертых джинсов местной фауны. Я спросил, как его сюда занесло. Он звучно расцеловал меня в обе щеки.
— Это я сделал так, чтобы тебя пригласили. Надо тебе хоть где-то светиться.
Я поблагодарил, скрывая раздражение, и спросил с намеком:
— Ты надолго в Париж?
— Сколько понадобится, чтобы поправить наши дела. Вот, знакомьтесь, мадемуазель, это мой товарищ Куинси Фарриоль, о котором я вам только что говорил. Разреши представить тебе Летицию, кузину Арлетт Лагийе. Я ей сказал: «В кои-то веки появился хороший писатель левого толка, сделайте ему рекламу».
Я пожал руку, которую без особой убежденности протянула мне миниатюрная брюнетка, состоявшая в родстве с «Рабочей борьбой»[34], и поспешно ретировавшаяся к буфету, когда Максим сказал ей, что если они хотят, чтобы я подписывал книги на празднике «Юманите», то надо срочно зарезервировать мне стенд: я-де иду нарасхват.
— Красивый задок, — заметил он, осушив бокал шампанского, бог весть какой по счету, судя по его зрачкам. — Так о чем бишь я? Я же для тебя стараюсь. Твоя пресс-атташе — мямля. Кстати, что это за прыщ такой кропает в «Литературной неделе»? Ты у него бабу увел, что ли? «Неуместное восхваление подонка общества, до смешного сентиментального». Посмотрим, хватит ли у него духу повторить это мне в лицо, а? А то ведь, что бы там ни думали, смехом можно убить!
Он резким движением ухватил за локоть проходящего официанта и успел поймать бокал среди других, посыпавшихся на ковер. Я попытался его успокоить, объяснив, что это уважаемый критик и что он имеет право на свою точку зрения.
— Ну так пусть хотя бы помалкивает в тряпочку!
Я, как мог спокойно, растолковал ему, что в плане профессиональной этики литературный журналист не обязан только расточать похвалы.
Он залпом выпил шампанское и заключил:
— С ним я тоже поквитаюсь.
Его воинственный вид встревожил меня.
— Как это — «тоже»?
Багровое лицо просияло широкой улыбкой. Он взял меня под локоть и повел к буфету, чтобы добавить.
— Погоди, ты еще не видел рожу хроникера из «Шумихи». Не знаю, в курсе ли ты, но он проехался по тебе вчера вечером. Вот я в холле канала и выдал ему по первое число. Кто тронет тебя, будет иметь дело со мной!
Его голос повысился на два тона. Я не знал, куда деваться. Дернув подбородком а-ля Муссолини, он смерил взглядом присутствующих в зале журналистов, дабы предостеречь моих потенциальных врагов. Я с пылающими щеками вырвал у него из рук бокал и заставил поклясться честью, что он больше пальцем не тронет ни одного из моих критиков. Он посмотрел на меня с вызовом, потом пожал плечами, сплюнул на пол, поднял правую руку и потер ладонью о ладонь жестом Понтия Пилата. После этого забрал у меня свой бокал и произнес тост: