— Кто вероломная свинья? — спросил Бернат. — Он угрожает его преосвященству? Или, может, его величеству?
— Бросили на произвол судьбы, — пробормотал больной. — Меня. Я дал им так много. Мой повелитель дал им так много. Мне нужно было доставить сообщения от моего повелителя. Важные сообщения.
— Скажи мне, как он выглядит, — сказал Исаак, проведя рукой по его напряженному от боли телу.
— Он побледнел от боли, господин, — сказал Юсуф. — Тело его корчится в судорогах, но не как при отравлении стрихнином. Я видел такое отравление.
— От стрихнина он бы уже умер. Принеси ему чашку болеутоляющего, приготовленного для его преосвященства. Скажи Ракели, что нам требуется еще.
Вскоре после того, как больной смог проглотить немного лекарства, его стиснутые челюсти стали расслабляться, и он заговорил снова:
— Это сделал тот парень. Упрямый негодник — я научил его всему, что знал… всем искусствам… даже рецепту, которым он меня убил, который я узнал от величайших мастеров искусства в Генуе, я учил его, и он получил этот рецепт от меня. Теперь он его уничтожит. Я сказал ему. Бедняки не должны пользоваться такими вещами. Могут только богатые. — Он сделал паузу, широко раскрыв глаза. — Богатые. Его тупая, упрямая светлость не настолько богат, чтобы одержать победу над самым холодным, жадным монархом в мире и его бессердечной женой… Она лучший полководец, чем он. Будь она адмиралом, нам бы пришел конец. Но мы ускользнули, мой повелитель и я.
— Он имеет в виду их величеств? — официальным тоном спросил Бернат, ища подтверждения.
— Полагаю, да, — ответил Исаак.
— Хорошо, что он близок к смерти, — сказал священник. — Но кто его повелитель?
— Кто ваш повелитель? — спросил Исаак. — Он живет здесь или в Эмпорде?
Казалось, больной уже не реагировал на вопросы.
— Мы оставили его светлость, великого и малодушного судью, прятаться в его маленькой башне, а дочери Рокаберти пришлось на коленях ползти к его величеству, напоминать ему о своих благородных родственниках.
Все это время перо писца скрипело, оставляя за собой ровные строчки.
— Он говорит о судье Арбореа, — сказал Бернат, не столько потрясенный, сколько заинтригованный. — Судья женился на дочери виконта Рокаберти, соединив этим два великих рода. Я догадываюсь, что этот человек на кушетке был в Альгеро. Но он не говорит о нем, как о своем повелителе.
— Сеньор Хуан, — спросил Исаак, — кто ваш повелитель? Послание его величеству от вашего повелителя?
— Мой повелитель, — пробормотал больной. — Моему повелителю нет дела, что будет с нами, после всего, что мы для него сделали. Но он еще получит весть от нас; он уже получил. Берегитесь, врач. Предупредите своего епископа, пусть оберегает спину. Он обязан мне жизнью. Они похитили у меня жизнь, они обязаны мне, все они… лишили меня жизни… все забрали себе… — Больной попытался встать, но рука Исаака легко лежала на его груди. Он мягко уложил его обратно на подушку. — Охраняйте его спину, остерегайтесь ученика! — выкрикнул он в тревоге и забормотал: — Учил его всему… Никто больше не знает того, чему я его учил. Воры… все они воры. Украли половину моего золота, но другой половины не получат. Он не настолько умен.
— Кто, сеньор Хуан? — спросил Исаак. — Кто не настолько умен? Как его имя?
— Я не вор. Я беру только то, что мне причитается. Я не вор. Это все тот проклятый парень. Он не понимает.
— Хуан, какой парень?
— Если б не я, он не смог бы… — Он умолк. — Скажите епископу… везде опасность… везде опасность… Гнали из порта в порт, как царства падают одно за другим.
Больной умолк, переводя дыхание, и Юсуф омыл ему лицо. Писец перестал писать и торопливо чинил перо.
— Ваш повелитель Мариано д’Арбореа? — спросил Бернат. — Вы из Альгеро?
— Будь они все прокляты! — закричал снова больной. — Воры, лжецы, предатели! Чтоб они сдохли в муках и гнили в аду со своими матерями, лживыми шлюхами!
— Он быстро отходит, — негромко сказал Исаак. — Я чувствую.
— Хуан, сын мой, — сказал Бернат, быстро вмешавшись между вопросами и душой на кушетке. — Не умирайте с проклятиями на устах. — И повернулся к остальным: — Я должен поговорить с ним наедине.
Но, прежде чем они собрались уходить, Хуан закорчился в последней агонии, выругался и затих.
Исаак приложил ухо к его груди и прислушался. Потом распрямился и коснулся пальцами его шеи.
— Он мертв.
— Не мирная кончина, — заметил писец, впервые нарушив молчание. — Правда, если б меня отравили, я бы тоже озлобился.
— Что мы знаем о нем? — спросил Бернат, он с недоумением хмурился, глядя на покойника. — Мы его похороним, но если у него есть родные, их нужно известить о его смерти. В кармане у него был кошелек с шестью су, потом мы нашли еще один, привязанный к телу, с пятьюдесятью золотыми мараведи. Деньги должны достаться его наследникам. Я их надежно спрятал.
— Мы знаем его имя, — сказал Исаак. — Если только оно подлинное. Боюсь, отец Бернат, он не так честен, как вы.
Сержант Доминго из стражи епископа заговорил впервые с тех пор, как вошел в комнату.
— Отец, если я понял, что говорил этот человек, он был причастен к чему-то скверному. Как он попал сюда? Был ли один? Где жил? Мы должны попытаться изловить его сообщников, которые должны знать ответы. Я не могу оставить без внимания угрозы его преосвященству. Если с ним были люди и они теперь способны говорить, мы должны их отыскать.
— Как будем это делать? — спросил Бернат.
— Я возьму одного из парней и поспрашиваю на ближайших фермах и в домах. Кто-то должен был видеть, как он здесь появился. Когда отыщу такого человека, начну искать того, кто видел его раньше.
— Мне нужно вернуться к пациенту, — сказал Исаак. — Я оставил с ним свою дочь, а ей очень нужно поспать.
Сержант Доминго привык вести жизнь, в которой успех приходит после разочаровывающих усилий — если вообще приходит. Его не удивило, что только одна из жительниц деревни заметила Хуана Кристиа, когда тот, шатаясь, подходил к замку.
— Он был пьяным, еле держался на ногах, — сказала она, дав плачущему ребенку подзатыльник, от чего он заплакал вдвое громче, — в такую-то рань. Как ему только не стыдно. Это он умер в замке? От пьянства, не иначе. Я твержу своему Роже, что с ним будет то же самое, и хорошо бы.
Женщина подхватила ребенка и повернулась к своему домику.
— Откуда он шел? — спросил сержант. — От монастыря или от города?
— От города, конечно, — быстро ответила она. — Будто монахи дадут ему столько вина, чтобы он так набрался.
— Спасибо, добрая женщина, — сказал сержант. — А где все остальные? — спросил он, оглядывая пустую деревню.
— В поле, где же еще, — ответила она, хлопнув себя по выпирающему животу. — Не могу нагнуться из-за этого, вот и остаюсь дома в эти последние дни.
Сержант и юный стражник поехали к городу Ла Бисбаль, по пути встретили еще двух людей; никто из них не видел на дороге незнакомца.
— Дороги были скверными из-за грязи, — сказал один. — До сегодняшнего дня ни пройти ни проехать.
Когда они подъехали к скромной гончарной мастерской Баптисты у дороги в Ла Бисбаль, сержант натянул поводья и спешился.
— Баптиста постоянно там, — сказал он охраннику. — Может, он заметил, с какой стороны шел наш человек к этому скрещению дорог.
— Незнакомец? — спросил гончар. — Какой незнакомец? Здесь никто не проходил, разве что вы имеете в виду того доброго человека, что вернул мне осла.
— Не знаю, — небрежно сказал Доминго. — Когда это было?
— Утром, на второй или третий день после дождя. Бедный осел был весь в грязи. Я был рад увидеть его снова. Этот человек заплатил мне за пользование ослом, хотя по совести мой родственник должен был заплатить ему за то, что он вернул мне осла. Очень прижимистый человек этот мой родственник.
— Этот незнакомец рассказывал что-нибудь о себе?
— Нет. Я спросил, не хочет ли он перекусить, прежде чем продолжать путь, но он сказал, что у него срочное сообщение для епископа, и ушел.
— Пешком?
Баптиста кивнул.
— Откуда он приехал, раз одолжил вашего осла? — спросил сержант, уходя.
— Из Паламоса.
И, узнав имя и род занятий этого родственника, сержант со стражником вернулись в замок, чтобы доложить о результатах и утром ехать в Паламос.
Епископ провел вторую половину дня в апатии. Беспокойно дремал, временами просыпался. Всякий раз, когда открывал глаза, Юсуф, потом сменившая его Ракель поили Беренгера — водой, бульоном, тем, чего ему хотелось. Глотание все еще причиняло ему сильную боль, и после первых глотка-другого он сопротивлялся. Но жар как будто уменьшился на этот третий день, и Исаак не так мрачно воспринимал вид пациента.
— Больших перемен через день или даже два я не ожидаю, — сказал он Бернату, — но хуже ему не становится, и это хорошо.
— Значит, опасность миновала? — спросил Бернат.
— Никоим образом, — ответил Исаак. — Уверяю, вы поймете, когда он будет вне опасности. Нам предстоит еще одна нелегкая ночь.
В тот вечер они разделили бремя дежурства, сменяясь по звону колоколов. Первым дежурил Юсуф, с вечерни до заутрени, с одним из слуг, потому что Беренгер как будто погрузился в более крепкий сон. Мальчик получил строгие указания будить его преосвященство и поить, по крайней мере, дважды во время своего дежурства, посылать за кем-нибудь, если будут какие-то перемены. Ракель с Лией дежурили с заутрени до часов перед обедней, но Исаак и Хорди сидели с ним в самое опасное время ночи, когда убывают жизненные силы и умирает надежда.
— Кажется, никаких перемен не произошло, — сказала, оставляя их, Ракель с таким чувством, что она повторяет это снова и снова.
— Не унывай, дорогая моя, — сказал Исаак. — Ты все делала правильно.
Но когда из-за ставней пробился первый свет и упал на пол, Беренгер проснулся.
— Вы до сих пор здесь, мой друг? — сказал он. — Если еще задержитесь, жена приедет за вами.