Любуясь этим праздником фасадов, мы испытываем чувство радости, когда обнаруживаем в его декоративном убранстве и мотивы знакомых нам предметов, и черты живой природы, музыку, которую мы слышим то в тихом шелесте листьев боярышника, образующих узоры фриза, то в тонких завитках дикого хмеля, изящно обвивающих наличники окон, то в мягком перезвоне золотистых сережек красавицы березы, то в прозрачных звуках капель утренней росы, то в целом оркестре лесных колокольчиков, весело звенящих с высоты карниза.
Какими же славными мастерами была создана эта красота! И какой великой добротой надо обладать, чтобы так широко и свободно дать излиться реке бескорыстного творческого вдохновения на пахучее золото дерева, разбросать по нему с безграничной щедростью редкостную красоту плодов народной фантазии!
И в наше время — в век стали и бетона, стекла и пластмасс, в век синтетических материалов — дерево не утратило своего ни технического, ни эстетического значения. Напротив, оно обрело новую жизнь, выгодно выделившись среди массы искусственных материалов естественной красотой, изяществом и прочностью. И будь то полированная мебель или инкрустированное различными породами дерева панно, шкатулка или сувенир — все они радуют глаз теплотою естественного цвета и богатством природной фактуры.
Много различных материалов перепробовали люди для изготовления музыкальных инструментов, а благороднее, нежнее и ближе к человеческому голосу не звучит ни один, кроме дерева. Потому-то в целом оркестре музыкальных инструментов: от простой пастушеской дудочки до флейты и кларнета, балалайки и домры, гитары и рояля, скрипки и виолончели — звучит вечная хвала и слава, вечный гимн благородному дереву.
От ложки и веретешки, от челнока и прялки, от телег и саней, от сох и колодезных срубов до изб и дворов огромных, до хором и мельниц служило дерево людям.
А чего только из бересты не мастерили, вызнав ее до последней мелочи: и туески под соль да под крупы разные, и кружки, и чашки, и лодки легкие, и подкладку под кровлю, и лапти расхожие, и лукошки.
Научились даже деготь гнать из бересты для смазки тележных осей «грубый», а для сапог да упряжи «чистый» и лечились тем же дегтем берестовым — и «дегтярной водой», и «дегтярным маслом», и березовым соком, и чагой, и березовыми почками.
Как в прежние времена, так и сейчас служит нам верную службу береза, из которой мы получаем и уксус, и спирт, и скипидар, и дегтярное мыло. Конечно, не все еще изучено в нашей березке, но и того, что мы знаем, довольно, чтобы низко поклониться ей — самому светлому на Земле дереву.
Незаметной растет в наших лесах меж берез осина, а с детства помнится недоброе к ней отношение людей: и «чертова-то осина не горит без керосина»; и горька-то она, как полынь, как хина; и вечно трепещет-то она, словно в испуге, даже тогда, когда и ветра-то нет.
А ведь она, наша скромная, неприметная, от земли до последней веточки, зеленая осина, просто живет, как и ее подруги березы, и радуется влаге, которую пьет не напьется, и солнцу, которое любит не меньше, чем сосны светолюбивые, стуча листиком об листик, будто в ладоши, радуется она теплу и свету, и свежему ветру.
А что с горчинкой — так это ее защита от всяких напастей. Другие деревья, смотришь, погибли, а она стоит себе, зеленеет.
Ранней весной в голом еще лесу только осина красуется в серо-малиновых своих сережках. Летом она незаметна, зато осенью после первого морозца вспыхнет багряным и огненно-рыжим пламенем.
Безотказное дерево осина. Северяне вместо дуба ладили из нее лодки. А на Урале, где нет липовых лесов, белая мягкая ее древесина шла на изготовление посуды. И в лесостепном крае Южного Урала, где каждым березовым колком дорожат, из распаренной осины вместо березы гнули лыжи, полозья саней и ободья колес, и дуги, и коромысла. Делали из нее и лукошки легкие, и короба, и бочки под рыбу.
Годилась осина и на колодезные срубы там, где нет сосны и мало березы, и при этом вышло, что не портит она вкуса воды.
В старину использовали ее и для сооружения облегченных самцовых, а позднее и стропильных покрытий изб и амбаров.
По всем северным русским землям засветились серые маковки из осинового лемеха «в чешуйку», словно серебром покрытые, словно сединой подернутые. Пролетают годы, проходят века над серебристыми кровлями, а цвет их от этого еще благороднее, цвет доброго дерева.
И не только осина любит до жадности солнце, ловя каждый его лучик раскидистой кроной, но и сосна — наша северная золотоствольная красавица. Тянется к нему всеми силами.
Растет она у нас на Южном Урале в основном борами, подобно березовым колкам, а то и с теми же березками и осинами вперемешку. А случится расти ей вдали от родного бора где-нибудь на просторе, и там она не в обиде. Раскинет широко над степью бронзово-загорелые руки-ветви и ловит широкими ладонями солнце, прикрывая от палящих его лучей землю, травы степные и уставшего путника.
И летом и зимой жаром пышет бронзово-золотистый ствол сосны, высоко к небу взметнув зеленое облако хвои. И не диво, что и зимой и летом немало певцов, пернатых, ее воспевает. А стройные сосны, замерев, благодарно слушают их, ни одна не шевельнет иголочкой, не зашуршит шелушинкой золотого ствола.
Испокон веков из сосны да ели строились на Руси крестьянские избы и амбары, мосты и бани, княжеские хоромы и культовые постройки. Сосновый сруб звенит как колокол, звенит отголоском того эха, что когда-то, перекликаясь и замирая, звучало в сосновом бору. И смолистый дух в них долго держится, напоминая о лесе, сохраняя чистоту воздуха.
Но сосновый бор и сам по себе санаторий. Потому и лечебницы, и дома отдыха строят в сосновых борах, где чистота воздуха и его ни с чем не сравнимый аромат обязаны душистому соку — сосновой смоле, выделяющей фитонциды.
Люди давно научились собирать «живицу» — смолянодушистый сосновый сок, из которого добывают скипидар и канифоль. Из канифоли — нафталин и сургуч, лак и кислоты.
А если уж спилят гордое дерево, из него уже тысячи ценностей, и величайшая из них — бумага.
Там, где не высятся сосны и нет березовых колков, и не выросли даже осинки, по берегам рек, ручьев да болотин пышно и дружно растут самые разные ивы. Много их «расселилось» на Южном Урале и в Зауралье вокруг сел больших и совсем малых деревень. От крепких и мощных ракит, вдоль старинных дорог растущих, до самых малых — «корзиночных» ив, что расселись, словно копешки свежего сена, на влажных лугах.
И вот что чудесного в наших ивах, разбежавшихся по низинам от гор уральских и по Зауралью,— так это огромное их разнообразие. Ни в одном языке не дано этому дереву столько названий, как в русском, и даже названий, может быть, больше, чем разновидностей ив.
Самая рослая и самая крепкая ива — это ракита, растущая по берегам рек и ручьев, и, как говорят в народе, в корнях ее водятся раки. Потому будто и называется она ракитой. А ракиту, растущую вдоль дорог, в селах и городах, давно называли ветлой. От старинных слов «ветлый», «ветливый», приветливый значит. Она и встречала, приветливо выходя за деревню, она и провожала далеко за околицу деревенскую.
Иву же, из которой делали лапти-«бродни» расхожие да рабочие, приберегая хорошие липовые, называли в народе брединой, от слова «брод» — след, который оставляли ранним утром крестьяне на росистой траве в сенокосную пору.
Казаки южноуральские, правда, лаптей не носили, но были здесь и люди сезонные «из губерний расейских».
Ива с длинными, прямыми да гладкими прутьями, годная для плетения корзин, так и называется «корзиночной», а хрупкая да корявая с крупным листом, которой любят полакомиться козы,— «козьей».
А самое многочисленное и вездесущее семейство ивы — тальники, заливаемые талыми водами. Есть у них еще и вторые имена, которые они носят по цвету коры и по самой древесине. И, если снять кору и тальник останется белым,— это белотал, пожелтеет — желтотал, посинеет — синетал, а зарумянится, порозовеет — краснотал.
Есть еще ивы, которые мы называем вербами. Медовожелтые пушистые их комочки самыми первыми весной оживут среди всех ив и тальников, разливая в чистом весеннем воздухе сладко-медовый свой аромат, привлекая первых пчел, ос и бабочек. И трудно порой разобраться, чего больше тут: насекомых или вербных пушистых сережек.
Потому-то в безлесых местах только ивы, ракиты, вербы да тальники разноцветные и радуют глаз. Они — и «бор», они — и «тайга», они — и «колки березовые». Потому и называют их там ласково «ивушкой», «талинкой», «вербочкой». И берегут, любуясь ими, и радуясь им каждой весной, и в песнях воспевают.
А они в долгу у людей не бывают. Крепко вцепятся корнями в берега рек и ручьев, не давая им осыпаться, фильтруя корнями цветущую воду в разгаре лета, очищая ее, освежая. И мы им за то благодарны.
Когда же нет ивняка у ручья или у речки, ольха его заменяет, встав высокой да стройной рощицей по колено в студеной воде.
Любит селиться она по низинам, вокруг родников, по ручьям да речным долинам, делая незаметное, но важное дело: чистоту их воды сохраняя, укрепляя их берега и защищая леса, тут же повыше растущие.
И хотя называют ее «серой» да «черной» ольхой, а приглядишься к ней осенью или зимой — она приглушенно-сиреневая, а после дождя — сочно-шоколадная от корней до последней веточки.
А порою апрельской, развесив золотисто-зеленые да вишнево-бурые сережки свои, стоит она, боясь шелохнуться, в торжественной своей красоте. Заденет ее, будто случайно, крылом своим ветер весенний — и поплывет от сережек по ветру золотисто-зеленое облако, покрывая тончайшей позолотой и ствол ее загорелый, и землю, и снег, в тени еще кое-где лежащий, и вешнюю воду ручьев.
Осенью у нее, как и у ветлы и ракиты, не зарумянятся листья даже на первом морозце, не вспыхнут золотисто-огненным цветом, а так зелеными и останутся на зиму, как бы продляя тем самым короткое лето, пока не сорвет их холодный ветер и не выстелит ими подмерзшую землю и тонкий ледок на реке.