Издавна люди селились поближе к воде: у родников да по ручьям и речкам. И если росла там ольха, то и деревню называли Ольховкой, Ольшанкой, Елшанкой. И птицы любят вить свои гнезда в ольховых зарослях, воспевая ольху — царицу речных долин, ручьев и оврагов.
Конечно, красива ее древесина: то золотистая, а то и красная — годится на множество различных изделий (и даже бывает незаменима), но для нас важнее и нужнее ольха живая — эта вечная труженица, творящая множество добрых дел.
Но вот среди прибрежных кустарников вспыхнут светло-зеленым пламенем кусты черемухи. А вскоре, словно вскипят они вдруг, засияют белоснежной до головокружения, до угара медово-сладкой, душистой пеной. И, словно в снегу, словно в пышном инее, стоят, не шелохнувшись, черемы. И даже озноб пробежит по телу, как глянешь на этот душистый иней.
И всяк сломить черемуху тянется, унести домой хоть веточку, а с ней — и аромат, и частицу леса.
Кажется, совсем уж оборвана, обломана и искорежена, а новой весной соберется с силами и опять дарит пышные ветки чудесных пахучих цветов, а с ними и радость людям. Сколько же сил в ней и щедрости! Сколько же в ней доброты, бескорыстия!
Оттого издавна люди сажают ее, свою душистую любимицу, и в садах, и перед окнами домов, и в парках.
Оттого птичьи песни гимном звучат, обращенные к этому славному дереву. Оттого воспевают ее и поэты.
Не прошла слава и мимо нашей уральской рябины. От самой весны, от листочков ее кружевных тонкорезных до самой зимы радует нас она всюду: и у ручья среди ивняка, и среди леса где-нибудь на поляне, и в городах и селениях.
Всем пришлась она по душе: и тем, что просто взглянут на нее и улыбнутся, и тем, что по ней замечают перемены в природе. Сельчане заметят проклюнувшиеся ее листочки и скажут, что сеять пора уже в поле. Ощутив запах цветов ее скромных, отметят, что, мол, хлеба уже колосятся. А как нальются соком тяжелые гроздья ягод ее, да чуть выступит нежный румянец на них, значит подходит конец сенокосной поре, значит настала пора грибная.
Лишь вспыхнут костром оранжево-красные гроздья ее налитые, словно точеные из камешка-карнеола, тут и скворцы, и дрозды, и свиристели заметят рябинку нашу. И устроят свой птичий праздник. Люди тоже, чтоб дольше не расставаться с ним, ставят рябину в вазы и меж рам оконных на всю зиму. И песни ей посвящают, в которых прославлена краса нашего края — «уральская рябинушка».
Много у нас на Южном Урале и в Зауралье живет различных деревьев и кустарников, радующих нас то красотою своей, то просто тенистой зеленью. И нет, может быть, необходимости всех их описывать в этом коротком очерке. Все они по-своему хороши, и всяк по-своему радует нас.
Человек, привыкший жить среди природы, среди зеленого царства лесов, издревле испытывает наряду с утилитарной и эстетическую потребность в них. Но с развитием цивилизации, с ростом и расширением городов леса все дальше и дальше отступают от человека, и он, чтобы приблизить к себе природу, испокон веку стремится украсить свое жилище живой зеленью, сажая возле него деревья и кустарники. И если взглянуть на дерево не с хозяйственно-деловой точки зрения, а глазами человека, влюбленного в красоту природы, который входит в лес, как в священный храм, с открытой душой и чистыми помыслами, то мы не только увидим красоту его, но и услышим ни с чем не сравнимую дивную музыку леса.
И потому — будь то сосновый бор, березовый колок или непроходимый дремучий лес — это не просто совокупность деревьев, живущих каждое своей жизнью, это сложнейшее и многообразное естественное творение с бесконечными вариациями радующих нас композиций, это особый мир растительности, среда обитания для весьма внушительного и разнообразного мира птиц и животных, это живая лаборатория, вырабатывающая кислород и поддерживающая чистоту воздуха на Земле.
Такое универсальное значение леса дает основание говорить о нем и применительно к системе эстетических отношений.
Лес ласкает глаз и радует душу и врачует душевные раны. Внешний вид лесного массива сам по себе внушителен. Такая природная щедрость воспринимается как явление возвышенное, а сила впечатления от его созерцания близка к той, которую производит созерцание гор. В духовном восприятии количественные параметры служат признаком могущества и величавости, приобретая эстетическое ценностное значение. Даже простое удивление, вызванное созерцанием лесных просторов, выступает как проявление эстетической заинтересованности, нередко открывающей перед человеком что-то новое, доставляющее эстетическое удовольствие, источник которого, говоря словами Аристотеля, в радости узнавания нового.
Красота природы, красота лесного пейзажа, красота дерева должны быть для нас тем верным прибором, с помощью которого мы могли бы проникнуть во внутренний мир человека, чтобы обнаружить в нем столь же значимые и важные для нас пласты нравственной красоты.
«Отчего простой русский пейзаж,— писал Петр Ильич Чайковский,— отчего прогулка летом в России, в деревне, по полям, по лесу, вечером по степи, бывало, приводили меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимых сладких и опьяняющих ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка,— словом, все, что составляет убогий русский родимый пейзаж».
Оказывается, красота природы, лесов и перелесков может многое «сказать» уму и сердцу человеческому относительно его собственной сущности.
В. КАПИЧНИКОВ, искусствовед
В НЕКОТОРОМ ЦАРСТВЕ...
В некоторое особое царство органического мира начинают помаленьку, а точнее с середины нашего века, выделять грибы. И не без оснований. Ученые начали сомневаться в правомочности отнесения этих организмов к растениям. Несмотря на наличие ядра, остальные особенности морфологии и химизма достаточно резко отличают их от настоящих растений и от других живых организмов.
Но если популяций так называемых высших растений год от году становится меньше, то большинству представителей грибного царства не грозит попасть в «Красную книгу». Хотя... Мужик сосну рубит, а по грибам щепа бьет. И все же в энциклопедиях 50-х годов нашего жадного до науки века их числилось всего лишь около 70 тысяч видов, а в 80-х — уже более ста. Вполне возможно, что такая ощутимая разница не элементарный недочет, а результат природной селекции. Это ли не чудо! Патриархи Земли еще не устали трудиться над своим совершенствованием. А то, что грибы — патриархи планеты, вне всякого сомнения.
До сих пор, пожалуй, прав В. И. Даль, некогда сетовавший на школярство в науке о грибах и запутанность научных и народных названий. А запутаться не мудрено: более ста тысяч видов. Попробуй упомни, который из них который, и поименуй, не повторяясь.
Относясь (не по своей воле, разумеется) к обособленной группе низших растений, лишенных якобы хлорофилла, и выделенные где в четыре, где в пять классов, грибы все без исключения питаются готовыми органическими веществами и являются гетеротрофами как все представители животного мира, в том числе человек. Все без исключения среды и антисреды населены ими как всеми высшими и низшими растениями и животными, и даже бактериями, все пресные, кислые, соленые и не имеющие определенной характеристики воды, земли, воздух, иначе откуда еще может взяться плесень на булке хлеба, заранее обреченного на выброс дуреющим от изобилия первосортного продукта покупателем. А дрожжи? Дрожжи, без которых не испечешь того же хлеба, не поможешь больным, страдающим гиповитаминозом В1, нарушениями обмена веществ и фурункулезами. И дрожжи — это тоже грибы сахаромицеты класса сумчатых грибов. Кроме того, сумчатые грибы (и очень многие) в симбиозе с пресными водорослями образуют лишайники, значение которых в оленеводстве трудно переоценить, используются в сыроварении, в производстве антибиотиков и т. д. Поэтому они и изучены тщательнее других и точнее определены количественно — 15 тысяч видов. Фикомицетов около 1400, базидиальных свыше 12 тысяч, несовершенных опять около 30 тысяч видов, архимицетов вообще неизвестно сколько, а сумчатых 15 тысяч. Даже на душе как-то отрадно.
Да если бы еще побольше среди них было таких, за коими гоняемся мы толпами по лесу, а то всего-то лишь сморчок, строчок и трюфель. Из трюфелей съедобен и даже значится в деликатесах лишь французский черный, но во Францию за ним далековато и дороговато ездить, это во-первых, а во-вторых, надо везти с собой специально натасканную собаку или поросенка, потому что рождается и умирает этот гриб в темнице подземелья.
Сморчок по справедливости бы должен быть сморщком, эвон какой он складчатый да ячеисто-ребристый, но, видимо, уж такова цена ему в табеле о грибных рангах. А русский язык горазд определять, что чего стоит. Если уж названа ласточка ласточкой или лаской ласка, зверек когда-то домашний, то этим все и сказано об отношении к ним в народе.
Строчок долгое время путался то там, то здесь, то считался съедобным лишь после отваривания, и наконец в седьмом номере журнала «Турист» за 1985 год был объявлен ядовитым (опять и надолго ли?), потому что содержит, оказывается, вещество, конкурирующее по токсичности с фаллиодином бледной поганки, а фаллиодин не растворяется в воде даже после длительной варки и сохраняет отравляющую активность.
Одним словом, с душком все эти сморчки и строчки, запашок от них, согласитесь, не очень, не зря какой-нибудь век назад они категорически назывались «несъедобными». И «несъедобными» потому, вероятно, что и строчки и сморчки относятся к явным сапрофитам и даже к сапрофагам, то есть к растениям, питающимся органическим веществом отмерших организмов и разлагающим трупы и выделения животных. Да и шампиньон, особенно луговой, от них недалеко ушел и только в последнее время стал шампиньоном, а то все был навозником, печуркой, печерицей, печурой от слова «печорье», что в среднероссийских областях (губерниях по-тогдашнему) обозначало дерн, луговину. А вполне может быть, что поэтому он так и назван. Посмотрите, сколько его, лугового шампиньона, высыпает на выпасах в конце июня или в начале июля после теплого дождичка. Белым-бело, как снегу, печерицы на съеденных дочиста и загаженных лугах. И печеричная поганка, ложный шампиньон, тут же. И не всякий, даже опытный грибник, различит их по внешнему виду, если у него слабенькое обоняние.