то господства рынка и максимизации прибыли и обрушивался с гневными речами на «дьявольские гримасы капитализма». Он стремился затормозить модернизацию земледелия с ее разрушительными для почвы тенденциями и был сторонником антропософского «биодинамического сельского хозяйства». Дарре, имевший склонность к тому, что сейчас назвали бы дауншифтингом, и в другое время охотно ставший бы гаучо в Аргентине, в кругах нацистской верхушки считался чудаком, о нем ходили анекдоты и эпиграммы (надгробная надпись на могиле свиньи: «Я погибла смертью храбрых / пала от ячменной муки министра Дарре!»). Особенной напористостью Дарре не отличался, и во время войны его от дел отстранили. Главным приоритетом стала «битва за продуктивность», максимальное увеличение аграрного производства. Однако валюту на закупку кормов за рубежом нужно было экономить, и крестьянским хозяйствам приходилось повышать производительность в основном за счет собственных ресурсов, например, улучшения севооборота. Поэтому нацистская политика автаркии означала последний взлет традиционного сельского хозяйства (см. примеч. 18).
3. Лесная политика. В 1934 году под протекторатом Геринга главой новоорганизованной Имперской лесной службы стал Вальтер фон Койдель, решительный борец за смешанные лесонасаждения и враг сплошных рубок, владелец имения на восточном берегу Эльбы. На этом посту он попытался жестко и, по мнению его противников, без должного внимания к региональным особенностям, реализовать собственные идеалы «долгого» леса[223]. Среди специалистов это вызвало мятежные настроения, у некоторых лесоводов от койделевского дирижизма «чесались руки». Кроме того, Койделевское хозяйство с его выборочными рубками постепенно вошло в конфликт с притязаниями национал-социалистов на автаркию в снабжении лесом. В 1937 году фон Койдель был снят с поста, а его преемники выдвинули в качестве компромисса лозунг «сообразного природе лесного хозяйства». Есть сообщения о том, что сотрудники Имперской лесной службы частично предотвращали чрезмерные рубки, проводимые по указаниям нацистского правительства и игнорировавшие принцип устойчивости (см. примеч. 19).
4. Охрана ландшафта. Эта отрасль имела на своей стороне настоящего бойца – Альвина Зайферта, «имперского защитника ландшафта» при строительстве автобанов, борца против «самоубийственного остепнения Германии», вызванного чрезмерным осушением и спрямлением речных русел. Работая в службе Фрица Тодта, руководившего строительством автобанов, Зайферт выступал за то, чтобы автобаны шли по плавной изогнутой линии, вписывались в окружающую местность и обрамлялись не рвами, а насыпями с высаженными на них деревьями. Свое высокое положение Зайферт использовал также для генерального наступления на экологически вредные методы гидростроительства и спрямления речных русел. Удивительное сочетание: самый воинственный природоохранник работал рука об руку с самым высокопоставленным инженером не только Третьего рейха, но и всей немецкой истории, и это в проекте, который сыграл важнейшую роль в моторизации страны! Главным своим врагом Зайферт и другие защитники природы считали в то время не автомобиль и автодорожное строительство, а железные дороги с их административным аппаратом. Тогда казалось, что железная дорога прорезала ландшафт более беспощадно, чем автобан с его плавными изгибами. По вопросам охраны ландшафта и экологически приемлемого инженерного планирования даже в тоталитарном нацистском государстве были возможны ожесточенные публичные дискуссии. Подобные темы витали тогда в воздухе, и здесь не было обязательной линии партии. Для Тодта было сюрпризом, какую мощную общественную поддержку в самых разных кругах получил Зайферт со своими атаками на гидростроителей; инженеров он призывал искать «тотальное долгосрочное решение». Но именно между Зайфертом и Дарре сложились враждебные отношения – настолько явным было тогда отсутствие альянса защитников природы! Внешнему миру Зайферт представлял философию большого синтеза: лучшими инженерными решениями он считал такие, которые были наиболее дружественны природе, а оптимальная охрана природы – это вместе с тем и оптимальная охрана сельского хозяйства. Его мотивы носили не только прагматический, но и метафизический характер; воду он воспринимал как живое существо и полагал, что близкий к природе человек это чувствует и понимает. Общество запомнило Зайферта, профессионального садовода и огородника, прежде всего как отца-основателя «экологического садоводства» (см. примеч. 20).
5. Переработка и утилизация отходов. Автаркическая политика национал-социалистов означала расцвет проектов по переработке отходов и регенерации сырья. Правда, этим проектам, аналогично эпохе Первой мировой войны, нередко был присущ кисловатый привкус вынужденных мер. Поля фильтрации, которые до 1933 года вызывали растущее отвращение как источники зловония и очаги заразы, вновь стали служить образцом вторичного использования фекалий. Альвин Зайферт, однако, по-прежнему относился к ним с омерзением, а широкого практического применения они так и не нашли. В 1935–1936 годах указами правительства была предписана проверка всех сточных вод на возможность их вторичного использования в сельском хозяйстве, и только если таковое полностью исключалось, можно было рассматривать вопрос о строительстве очистных сооружений (см. примеч. 21).
Тем не менее общий баланс автаркической политики национал-социалистов вряд ли можно считать положительным. Достаточно вспомнить крупные проекты по гидрированию угля. Резкий переход к усиленной эксплуатации отечественных ресурсов без рационализации их использования, без структурной перестройки промышленности, зато сопровождаемый усилением вооружения, неизбежно вел к сверхэксплуатации ресурсов (прежде всего лесов), что в итоге повлекло за собой мотив завоевания нового «жизненного пространства». Самым вредным делом в глазах многих защитников природы была проводимая организацией «Трудовая повинность» культивация пустырей – множества мелких участков неосвоенных болот и осыпей, на которые крестьяне прежде не обращали внимания. При нацистах это вызывало яростные протесты. В 1941 году Гитлер распорядился остановить культивацию болот, поскольку теперь немцы получат достаточно земли. В воспоминаниях Ханса Клоза, который (не будучи членом НСДАП!) руководил Имперской службой охраны природы с 1938 по 1945 год, эпоха нацизма предстает крайне противоречивой: с одной стороны, как время расцвета охраны природы, с другой – как период, когда «разрушающие природу силы» «неизмеримо» возросли (см. примеч. 22).
Решающую роль сыграло, видимо, то, что, несмотря на наличие дуэта Тодта – Зайферта, в нацистской Германии не сформировался полноценный альянс между охраной окружающей среды и интересами власти. Сильное, но диффузное стремление к природе было чертой того времени, однако его следует отнести скорее к сентиментальной, чем к жестко-активной стороне нацизма. Там, где речь шла о власти, Гитлер, как он сам признавал, был «фанатом техники», и именно американской, даже если в узком кругу он выказывал симпатию к децентрализованному использованию возобновимых источников энергии и порой пускался в рассуждения о взаимосвязях всего сущего на Земле и образе Геи (см. примеч. 23). Национал-социалистическая политика автаркии родилась не из стремления к самодостаточности – она была средством подготовки к войне в условиях дефицита валюты. По сути своей национал-социализм не был подлинной контрреакцией на «американизм», скорее он представлял собой судорожную попытку подражания великим империям на тесном пространстве Центральной Европы.
На уровне конкретных действий в сфере охраны природы национал-социалистический режим не породил ничего нового, а продолжал исключительно традиции Веймарской республики. Тем не менее после 1945 года природоохранное движение получило нацистское клеймо. Целое поколение основателей немецкого экологического движения – достаточно привести имена Людвига Клагеса, Альвина Зайферта, Бернгарда Гржимека, Гюнтера Шваба, Конрада Лоренца, братьев Эрнста и Фридриха Георга Юнгеров, Мартина Хайдеггера (см. примеч. 24) – было опорочено вследствие временных контактов с нацистами. Из-за этого обезглавленного прошлого сложилось впечатление, что немецкое экологическое движение как минимум на 10 лет отстало от своего американского «собрата».
3. ПОДОПЛЕКИ ЭКОЛОГИЧЕСКИХ ТРЕВОГ: АТОМНЫЙ АПОКАЛИПСИС И УЖАС ПЕРЕД РАКОМ
Самые сильные побуждения порождаются сочетанием любви и страха. Экологическое сознание также становится побудительным мотивом тогда, когда любовь к природе – чувственная и сверхчувственная – соединяется со страхом. Тревога за природу доходит до максимума тогда, когда она одновременно является страхом за собственное благополучие, а общественной силой она становится в том случае, когда объекты частных забот могут быть правдоподобно объединены в одну большую опасность, угрожающую народам и всему человечеству. Именно такое сочетание страхов и стоит у истоков современного экологического сознания.
Дональд Уорстер утверждает, что «эпоха экологии» началась 16 июля 1945 года под Аламогордо, когда первый ядерный взрыв осветил лучистым светом пустыню Нью-Мексико, и в воздухе впервые набух ядерный гриб. Однако для мирового сообщества Аламогордо и Хиросима стали знаками новой эры лишь через 10 лет, и эта новая эра сначала не была эрой экологии. В 1945 году перед глазами европейцев лежали их собственные развалины: атомные руины Хиросимы и Нагасаки были от них очень далеко. Антон Меттерних, автор книги «Пустыня наступает» (1947), первой в послевоенной Германии экологической антиутопии, еще находился под воздействием рузвельтовского Нового курса и предостережений Зайферта, «самым страшным призраком современности» он называл эрозию почв (см. примеч. 25). Еще в начале 1950-х годов кошмар Хиросимы в общественном сознании не имел конкретных очертаний, ведь до 1952 года Япония подлежала американской военной цензуре. Представление о масштабах ущерба от ядерного взрыва и его отдаленных последствиях люди получили лишь в последующее десятилетие. До этого времени общество мало беспокоилось о радиоактивной угрозе, тем более что радоновые ванны рекламировали целительное действие радиоактивных веществ. Кроме того, пока США обладали монополией на ядерное оружие, атомная бомба оказывала на многих американцев успокаивающее воздействие. Ситуация изменилась, когда Запад почувствовал угрозу для себя от советских ракет с ядерными боеголовками. Еще более сильный переворот в общественном сознании произвела тревожная информация об опасности радиоактивных осадков, выпадающих после проведения ядерных испытаний. Трагедия японского рыболовного судна «Счастливый дракон», в марте 1954 года попавшего под радиоактивный пепел – следствие испытаний американской водородной бомбы, еще сильнее маркирует переворот в сознании мирового сообщества, чем Хиросима (см. примеч. 26). Появилось понимание, что ядерная угроза не ограничивается однократным событием локального масштаба, а представляет собой длительную опасность, несущую беду всем и вся, даже будущим поколениям. Страх перед атомным оружием связался с еще