Чтобы объяснить, где мы можем найти свидетельства альтруизма (донкихотовских «преданности и жертвы») в этом безрадостном мире паразитов, хищников и добычи, Тургенев возвращается к немецкой философской мысли. Во второй рецензии на книгу Аксакова сразу же после рассуждений о гармонии, рождающейся из дисгармонии, он приводит подборку парадоксов из гётеанского эссе «Die Natur» в собственном переводе:
«Природа проводит бездны между всеми существами, и все они стремятся поглотить друг друга. Она всё разъединяет, чтобы всё соединить…»
«Ее венец – любовь. Только через любовь можно к ней приблизиться…»
«Кажется, она только и хлопочет о том, чтобы создавать личности, – и личности ей ничего не значат. Она беспрестанно строит и беспрестанно разрушает…» [Тургенев 1978а, 4:517].
Тургенев изменил порядок, в котором эти афоризмы следуют в оригинальном немецком тексте, так, чтобы читатель сначала столкнулся с эгоизмом и разъединением, затем с любовью, затем с проявлением бессердечного разрушения. Сразу же после ставящих в тупик гётеанских противоречий Тургенев дает уже своими словами неожиданный совет: в мире, где царит безразличная, своекорыстная борьба сил природы, нужно любить:
Если только «через любовь» можно приблизиться к природе, то эта любовь должна быть бескорыстна, как всякое истинное чувство: любите природу не в силу того, что она значит в отношении к вам, человеку, а в силу того, что она вам сама по себе мила и дорога, – и вы ее поймете [Тургенев 1978а, 4: 517][148].
Мы можем констатировать, что в глазах Тургенева Бюффон, Гюго и Бенедиктов не могут искренне любить природу потому, что их описания полны авторского эгоизма и антропотропных принципов, имеющих целью подчинить мир природы посредством акта эстетического произвола. Во взгляде Тургенева всё еще ощущается тень шелленгианства: природа обладает личностной автономией, наделена субъектностью и достойна того, чтобы свободно реализовывать свою автономию, даже достойна того, чтобы ее любили.
Развивая свою точку зрения, согласно которой «всё, что существует, – существует для другого, в другом только достигает своего примирения или разрешения», Тургенев опустил очевидный вывод о размножении – организмы ищут друг друга, чтобы спариваться, – и вместо обсуждения того, как «любят» друг друга обитатели природы, сразу же перескакивает к вопросу о том, как люди должны любить природу. Это очень характерно для всех его текстов о мире природы: окружающая человека среда в изображении Тургенева всегда обусловлена колоссальной любовью к ее красоте. Г. Б. Курляндская отмечает: «Истинный смысл природы, по Тургеневу, открывается только любовному бескорыстному вниманию к ее объективному содержанию» [Курляндская 1971: 51]. Кто же тогда истинный любитель природы? Ответ на этот вопрос очевиден и предельно конкретен: Аксаков. Ведь именно он видит и изображает ее такой, какая она есть. Еще в первой своей рецензии Тургенев без обиняков сообщил, что записки Аксакова написаны «с любовью» и что темой второй статьи будет обсуждение этой любви [Тургенев 1978а, 4: 500]. Во второй рецензии Тургенев тоже заявил: «Я страстно люблю природу, особенно в живых ее проявлениях» [Тургенев 1978а, 4: 516]. То общее, что позволяет им обоим любить природу, по крайней мере в тургеневском понимании истинного смысла этого чувства, недвусмысленно заявляется в первом же предложении рецензии, когда автор называет себя «истинным охотником – охотником душою и телом» [Тургенев 1978а, 4: 509]. Охота – вот ответ, ключевая категория, занятие, позволяющее видеть природу ясно и вступать с ней в отношения, построенные на искренней любви.
Охотники привносят альтруизм просто своей любовью к природе. Это, конечно, еще один парадокс: ведь они выражают эту свою любовь, сознательно убивая других живых существ, но, как сформулировал эту мысль Аксаков, «у нас [охотников] своя логика: чем более уважается птица, тем более стараются добыть ее» [Аксаков 1955–1956,4:292]. Охотники воспроизводят непрекращающуюся борьбу, лежащую в основе мира природы. Как мы отмечали в главе первой, тургеневская концепция этой основы была изначально сформирована под влиянием немецкого идеализма, но к 1852 году он уже оставил позади натурфилософию, которой увлекались русские интеллектуалы его поколения: во второй рецензии он весьма одобрительно отзывается об аксаковских скрупулезных описаниях птиц благодаря их отрицанию «тех иногда поэтических и глубоких, но почти всегда темных и неопределенных гипотез, которыми Шеллинг вскружил головы в начале нынешнего столетия» [Тургенев 1978а, 4:519][149]. Тургенев восхищается тем, что книга Аксакова о природе вызовет огромный интерес скорее у естествоиспытателей, чем у философов, и даже предполагает, что скончавшийся незадолго до того знаменитый орнитолог Джон Джеймс Одюбон «пришел бы <…> от нее в умиление» [Тургенев 1978а, 4: 518].
Во второй рецензии Тургенев ясно дает понять, что люди не изолированы от природы, а, напротив, являются неотрывной ее частью. Этим преисполненным духа родства единством как раз и объясняется инстинктивная любовь человека к природе, похожая одновременно и на любовь к родителю, и на любовь к ребенку:
Человека не может не занимать природа, он связан с ней тысячью неразрывных нитей: он сын ее; сочувствие, которое возбуждает в душе жизнь существ низших, столь похожих на человека своим внешним видом, внутренним устройством, органами чувств и ощущений, несколько напоминает тот живой интерес, который каждый из нас принимает в развитии младенца [Тургенев 1978а, 4: 516].
Вместе с тем охотник, как видно из изобразительного мастерства аксаковских «Записок», обладает среди прочих наблюдателей природы привилегированным положением. В своем охотничьем труде Аксаков заостряет внимание на бесшумности, наблюдательности, длительном соприкосновении с миром за пределами дома – на всех характерных особенностях именно того вида охоты, которого они с Тургеневым придерживались и для поддержки которого прикладывали так много усилий. Мы должны помнить и о том, что книга Аксакова посвящена исключительно ружейной охоте – к другим ее видам, распространенным в России, писатель беспощаден:
Все охоты хороши! Каждая имеет своих горячих поклонников, предпочитающих ее другим родам охоты; но ружью должно отдать преимущество перед всеми. <…>
Я не люблю охоты, где надобно содействие посторонних людей, иногда вовсе не охотников, и должен признаться, что не люблю ни гончих, ни борзых собак и, следовательно, не люблю псовой охоты [Аксаков 1955–1956, 4: 164, 454][150].
Переписка Тургенева убедительно свидетельствует о том, что для него были крайне важны элитарно строгие требования к охотничьей этике и специализированное снаряжение, принятые среди охотников-дворян, отправлявшихся на природу В начале второй рецензии на труд Аксакова он также с упоением пишет о новейших ружейных технологиях, перечисляя мастеров – Мантона, Мортимера, Пордея, Моргенрота, Лепажа, Штарбуса, Беккера – и со знанием дела обсуждая пистоны, казнозарядные ружья, пороховницы, дробовики, дульнозарядные ружья, патронташи, патроны и так далее; демонстрирует блестящие знания он и в рассуждения о легавых собаках [Тургенев 1978а, 4: 511–513][151]. Кроме того, Тургенев, как мы уже обсуждали в главе второй, – знаток руководств по охоте, и это позволяет ему осторожно отметить, что работа Аксакова не является одним из них:
Мы от себя прибавим только то, что «Записки оренбургского охотника» не книга вроде «Chasseur au chien d arret»[152] Эльзеаpa Блаза, которая почитается классическим сочинением для французской охоты. «Записки» г. А[ксако]ва не охотничья книга в строгом смысле, они не могут служить полным руководством для начинающего охотника, хотя драгоценные замечания и советы попадаются на каждой почти странице; сам автор это чувствует [Тургенев 1978а, 4: 510].
Аксаков стремился создать документ непреходящей важности, а не практическое руководство, привязанное к постоянно меняющимся оружейным технологиям и модам на те или иные породы собак.
Выдающаяся книга Блаза, как утверждает Тургенев, не похожа на книгу Аксакова. «Le chasseur au chien d’arret» была опубликована в 1836 году и стала стандартом охотничьего руководства для Франции 1840-х годов. Эльзеар Блаз (1788–1848) был на три года старше Аксакова, участвовал в наполеоновских походах, и его трактат полон комических, порой гротескных военных баек, связывающих охоту с боевыми действиями[153]. Напротив, в «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии» война не упоминается ни разу. В отличие от Аксакова, Блаз излагает подробнейшую историю охоты от классической Античности до современной ему эпохи; он цитирует Пифагора, Руссо, Бернардена де Сен-Пьера и многих других; он посвящает по целой главе оружию и одежде, а также четыре отдельных главы – дрессировке и лечению охотничьих собак. На протяжении всей своей книги Блаз сохраняет прямодушную, непринужденную, афористичную интонацию. Есть у него и описания конкретных видов животных, но по количеству и степени подробности они значительно уступают аксаковским[154]. В том же письме, в котором Тургенев сообщил Аксакову о завершении рецензии, он выразил сожаление, что в книге обсуждению собак уделено меньше внимания, чем у Блаза. В то же время Тургенев, по-видимому, ощущал, что принципиальная французскость трактата обуславливала и особую проблематику в этой, по его словам, «образцовой книге для французской охоты», которую он сам знает «тоже по опыту» [Тургенев 19786, 2: 152]. Различия между «Записками» Аксакова и работой Блаза позволяют сделать два вывода. Во-первых, Тургенев в своей рецензии на книгу Аксакова имел ту же склонность демонстрировать свои обширные знания и опыт, что отличает Блаза. Во-вторых, аксаковские «Записки», в глазах Тургенева, были ближе к труду по естественной истории, чем к охотничьему руководству.