Отец Владимира («человек еще молодой и очень красивый») – источник изумления для своего сына [Тургенев 1978а, 6: 304]. Ведь своим существованием Владимир обязан тому, что его отец успешно нашел себе пару в лице его матери, пусть даже и сделал это исключительно ради ее денег, чего он даже и не пытался скрывать. Родительский совет молодому отпрыску созвучен этому жестокому, но трезвому и дальновидному подходу:
«Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни». <…>…Знаешь ли ты, что может человеку дать свободу? <…> Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть – и будешь свободным, и командовать будешь [Тургенев 1978а, 6: 324].
Именно этого добивается отец, когда жестоко утверждает свою физическую власть над Зинаидой, без колебаний ударяя ее по руке хлыстом ближе к концу повести в ответ на попытку сопротивляться его воле. Такие слова и дела показывают, что отец Владимира претворяет в жизнь ту своекорыстную свободу, в которой Тургенев, судя по его второй рецензии на книгу Аксакова, видел таинственный источник равновесия природы. И всё же, повторяя уже знакомую модель тургеневской прозы, отец Владимира – несмотря на все свои молодость, силу, красоту и беззастенчивое утверждение нравственной свободы – внезапно умирает от удара всего через восемь месяцев после сцены с Зинаидой. В конечном итоге природа в форме смерти безразлична даже к организмам, наиболее строго соблюдающим ее законы.
Зинаида, однако, далеко не пассивная фигура, хотя поклонники и объективируют ее, видя в ней лишь цель брачной игры. Тургенев изображает ее женщиной XIX века, которая крайне ограничена экономическим, социальным и гендерным статусом, но, подобно своему тайному любовнику, следует велениям собственной воли, добиваясь значительной свободы и власти в очерченных для нее пределах. В некоторых отношениях она напоминает самку тетерева на току, наблюдающую за выступлениями добивающихся ее самцов, в других – богиню природы в тургеневском представлении, хотя устанавливаемое ею равновесие далеко не беспристрастно:
Во всем ее существе, живучем и красивом, была какая-то особенно обаятельная смесь хитрости и беспечности, искусственности и простоты, тишины и резвости; над всем, что она делала, говорила, над каждым ее движением носилась тонкая, легкая прелесть, во всем сказывалась своеобразная, играющая сила. И лицо ее беспрестанно менялось, играло тоже: оно выражало, почти в одно и то же время, – насмешливость, задумчивость и страстность. Разнообразнейшие чувства, легкие, быстрые, как тени облаков в солнечный ветреный день, перебегали то и дело по ее глазам и губам [Тургенев 1978а, 6: 326].
Еще один из претендентов, Лушин, резюмирует этот длинный список оксюморонов более лаконично: «…каприз и независимость… Эти два слова вас исчерпывают» [Тургенев 1978а, 6: 332].
Парадоксальное равновесие противоборствующих сил внутри Зинаиды и среди ее поклонников разыгрывается в ритуале фантов, которым она руководит. Популярная в XIX веке по всей Европе игра, фанты (от нем. Pfand ‘залог’), основывалась на балансе обязательств и вознаграждений, практически дебета и кредита в учете действий, совершаемых участниками. В качестве штрафа за неудачу в одной из салонных игр игроки пишут на бумажке какое-нибудь простое задание и отдают ее ведущему[226]. Теперь уже не в саду, а в гостиной Зинаида, в чьих руках находятся собранные фанты, воспроизводит свою позицию доминирования над конкурирующими самцами: «Я отворил дверь и отступил в изумлении. Посреди комнаты, на стуле, стояла княжна и держала перед собой мужскую шляпу; вокруг стула толпилось пятеро мужчин. Они старались запустить руки в шляпу, а она поднимала ее кверху и сильно встряхивала ею» [Тургенев 1978а, 6: 318][227]. Как штраф за проигрыш в одной из игр Зинаида положила в шляпу фант, на котором написано «поцелуй», и мужчины с готовностью соперничают за возможность получить этот символический знак, который даст им право продемонстрировать свое физическое влечение к ней. Сцена эта представляет собой ток внутри помещения, при этом Владимир снова наблюдает за ней со стороны, хотя на этот раз Зинаида приглашает его войти и занять место среди претендентов, где именно ему выпадает удача вытащить фант с надписью «поцелуй». Штраф Зинаиды состоит в том, что вытащивший фант должен поцеловать ей руку, что Владимир неловко и выполняет. Игра продолжается, и Зинаида по-прежнему доминирует, раздавая мужчинам смешные и унизительные штрафы. Когда же ей самой выпадает представлять статую, она в прямом смысле встает на одного из претендентов, утверждая свое превосходство в физическом смысле.
«Первая любовь» полна подобных физических проявлений чувства как у людей, так и в природной среде. Юный Владимир, захваченный весельем брачных игр, пишет: «Я просто опьянел, как от вина» [Тургенев 1978а, 6: 320]. Использованный здесь глагол однокоренной с существительным «опьянение», которое Аксаков использовал, описывая горячность самцов перепела [Аксаков 1955–1956,4: 371]. Вернувшись домой после вечеринки, взбудораженный и неспособный уснуть, Владимир смотрит на ночное небо, озаряемое далекими всполохами молний, которые «трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы», – образ, хорошо знакомый каждому охотнику на птиц. «Эти немые молнии, – заключает он, – эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне» [Тургенев 1978а, 6: 322–323]. Зинаида причиняет Владимиру боль, но и доставляет ему удовольствие, то садистски вырывая у него прядь волос, то покрывая его лицо поцелуями. Как он сам резюмирует: «Она потешалась моей страстью, дурачила, баловала и мучила меня» [Тургенев 1978а, 6: 326].
Несмотря на то удовольствие, которое она испытывает, «потешаясь», Зинаида, чье имя происходит от «Зевс», имеет здесь некоторое сходство с тургеневским образом богини [Петровский 2000: 140]. Примерно в середине повести уже без памяти влюбленный Владимир порой часами сидит на развалине высокой каменной оранжереи в окружении элементов природной среды:
Возле меня, по запыленной крапиве, лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко на полусломанном красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; всё еще недоверчивые вороны изредка каркали, сидя высоко, высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли в ее жидких ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и унылый – а я сидел, глядел, слушал и наполнялся весь каким-то безыменным ощущением, в котором было всё: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни. Но я тогда ничего этого не понимал и ничего бы не сумел назвать изо всего того, что во мне бродило, или бы назвал это всё одним именем – именем Зинаиды [Тургенев 1978а, 6: 328–329].
Брачное состязание – нашедшее отражение даже здесь, в том, как воробей охраняет свою территорию, – внушило Владимиру чувство баланса противоборствующих в его собственном сердце сил, лишь подтверждающееся оксюморонными парами эмоций, которые он испытывает, и равновесием, объединяющим всю ту жизнь вне человека, которую он наблюдает. Небо, земля, флора, фауна – всё соединяется в Зинаиде. Он больше не охотник – вороны на безопасном расстоянии напоминают нам, что когда-то он им был, – теперь он в полной мере принял свою новую идентичность в качестве влюбленного молодого человека, поклонника своей новой богини. Руины оранжереи, разрушенный храм природы, встречают его как своего рода прихожанина, в то время как колокола монастыря звонят в отдалении. Но его фанатичная преданность не получает ответа. Лишь каприз Зинаиды – ее игра со своими почитателями, ее столь человеческий произвол – отделяет ее от беспристрастной зеленой богини из стихотворения в прозе «Природа».
«Отцы и дети»
Следующим произведением Тургенева после «Первой любви» стал его самый сложный и вызывающий жаркие споры художественный текст – «Отцы и дети», работу над которыми он завершил летом 1861 года. В романе находят дальнейшее развитие многие связанные с природой темы, которые писатель исследовал в предшествующее десятилетие, и важную роль вновь приобретают охотничьи мотивы, к которым он уже долгое время редко обращался в своем творчестве. В «Отцах и детях» охотничий тип равновесия становится вопросом жизни и смерти, а его нарушение обрекает на гибель. Ухаживание, каким его изображает в романе Тургенев, носит осязаемый отпечаток первобытности: оно не поддается человеческому контролю, подобно болезни или нападению безжалостного хищника. Алексей Петрович в последнем письме рассказа «Переписка» (1844–1855) недвусмысленно сформулировал эту мысль:
Любовь даже вовсе не чувство; она – болезнь, известное состояние души и тела; она не развивается постепенно; в ней нельзя сомневаться, с ней нельзя хитрить, хотя она и проявляется не всегда одинаково; обыкновенно она овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли – ни дать ни взять холера или лихорадка… Подцепит его, голубчика, как коршун цыпленка, и понесет его куда угодно, как он там ни бейся и ни упирайся… [Тургенев 1978а, 5: 47].
Евгений Базаров, главный герой «Отцов и детей», являет собой живое напоминание о том, что человеческое спаривание – первобытный акт, которым в конечном итоге, несмотря на все благопристойные атрибуты дворянской культуры и ухаживания, управляют импульсы, лежащие вне сферы рационального. Образно выражаясь, Исав (спаривание) здесь выглядывает из-за плеча Иакова (ухаживания). В этом романе многочисленные метафорические ассоциации персонажей-людей с животными и растениями последовательно высвечивают овидианский подтекст, с его античными людьми и божествами, превращающимися в представителей флоры и фауны, тем самым подразумевая, что эмоциональные и философские тяготы русских людей XIX века воспроизводят волнения классической Античности, так же как молодые персонажи «Отцов и детей» воспроизводят волнения своих родителей.